Некоторые эссе Тельмана Зурабяна

Дом, но какой дом! Кто-то может возразить: дом, действительно, мил, и природа хороша, но ведь таких домов немало в Кахетии.

О, нет! Таких домов нигде нет! Этот дом — удивительный, необыкновенный! Не жилище, а произведение искусства! Глянешь на двускатную кровлю: она сказочна. Оранжевая черепица обретает под солнцем десятки оттенков — таких крыш в мире нет! Дом небольшой, двухэтажный, наверх ведет узенькая лестничка. И она какая-то необыкновенная, честное слово! Трудно сказать, почему она необыкновенная, но это так, поверьте. В подвале — маран. Там изготовляют вино. Огромные, остроконечные карасы зарыты в землю. Их широкие горла закрыты крышками, сверху присыпаны землей, а внутри бродит молодое вино. Попробуешь — и оторваться не сможешь!

Во дворе, рядом с колодцем — тондыр. Можете ли вы представить, что это такое? В тондыре пекут хлеб. Необыкновенно душистый вкусный. Огонь рвется наружу, тянется к звездам. Это непередаваемо! Да-да, самая настоящая сказка наяву.

Сзади дом окружен живой зеленой изгородью, перемежающейся стремительно-высокими тополями. По шершавым стволам ввысь тянется-извивается виноград. Его янтарные гроздья приползли к самому балкону — вот они, мы, дескать, распоряжайся как хочешь. Берешь гроздь в руку, подносишь к лицу, вдыхаешь...

А неподалеку, под певучим величием дубов журчит ручеек. Здесь же растет могучий орех, старейшина дво-рз. Орех шуршит листьями. Слышится протяжное мычание коров, ржание лошадей...

Вечером воздух становится чище. Все отчетливее делаются чудесные деревенские запахи, стрекочут цикады, в воздухе зажигаются и гаснут летящие точечки-светлячки. По главной сельской улице прогуливают ся юные красавицы с невинными взглядами, полные, однако ж, ожидания любви.

А дома гости, гимназисты и гимназистки играют на гитаре, поют. Эти чарующие голоса, этот звон до сих пор не исчез из памяти: мать подает всем чай. Какой чай! Разве то, что мы пьем сегодня, чай? Тогда был чай! Тогда рядом шумел лес, и звучала непередаваемая мелодия ветра. Молодость...

И вдруг—выстрел. Что такое? Из-за дома выскакивает садовник Соломон, взъерошенный, испуганный, замахивается пистолетом на небо.

— Дракон хочет проглотить луну, смотрите!

Его успокаивают. Минут через десять легкое, еле заметное затмение проходит.

— Вот видите,— говорит голосом пророка-спасителя Соломон.— Чуть было...

— Боже, какая чудесная наивность! — улыбается своим воспоминаниям художник Каралян. — Нет, подумать только! — Он вскакивает с места, разводит руками. — Я бы сейчас за эту наивность все отдал!

И голос во оне, бесконечно далекий и бесконечно близкий, все шепчет и шепчет. И сон превращается в солнечное золотистое пятно. А солнце вливает и вливает в это пятно нескончаемый свет и тепло. И уже пронизанное этим светом пятно вновь расплывается видениями, воспоминаниями.

А он стоит неподвижно, расслабив пальцы рук и прикрыв от наслаждения глаза, вбирает полной грудью целебный воздух. Сагареджо!

Домик с ореховым деревом находится в кахетинском селе Сагареджо.

— Сагареджо! — восклицает он.

— Сагареджо! — вторю я ему.

Слово это обретает в наших устах глубокий смысл. Сразу этого не объяснить.

Он пришел сюда, чтобы еще раз поверить в чудо, окунуться в него. Он пришел уже совершенно седой, чтобы погрузиться в райский сон, родиться заново. Но ожидаемое не сбылось.

— Мама! — разрывает тишину детский голос.

Голос знакомый, но его ли самого? Он звучит и?,

неведомой глубины, ушедшей, давней жизни.
Вместо ответа раздается скрип. Медленно открываются двери и окна. В глубине их зловещая тьма.

— Соломон!

Никакого ответа.

— Машо! Даро!

Молчание. Господи, тот ли это дом? Неужели это мрачное приведение и есть тот теплый, уютный, красивый, необыкновенный дом? Кто посягнул на твою святость?

Он прислушивается к глухим ударам — может, это падают на землю персики, груши, сливы? Или это орехи? Но где же само дерево? Гордость двора, орех! Самое прекрасное в мире дерево! Его нет, его срубили. За такое пощады нет! Вы понимаете, что такое орех? Убаюкивающий шум, сказочная тень, воплощение могущества, долголетия. Срубили и дуб. Боже мой!..

— Шакро, Александре!..

Все то же молчание.

Но что же так очаровывало раньше? Дом — как дом, деревья — как деревья, река — как река. И почему он никак не может забыть воздуха Сагареджо? Ответить на это — значит понять истоки его большого искусства.

Иосиф Артемьевич Каралян прожил интересную и содержательную жизнь, снискал славу счастливчика и баловня, пользовался большим успехом у женщин, оставаясь при этом сторонником постоянства в любви. Изы. сканный и галантный, он на всю жизнь сохранил зажигательность и мягкое обаяние. Словом, романтика Караляна — романтика возвышенная. В своем искусстве он обратился не к переживаниям и впечатлениям зрелых лет, его навсегда заворожили картины детства, отрочества, юности.

Бог ты мой! Уезжая из Сагареджо, я целовал деревья, дайте мне мой Сагареджо,— и я расцелую все камни!

Непосредственность детской любви — не это ли искал, он в своих воспоминаниях? А может, все всколыхнулось, затрепетало, вышло наружу само по себе, как все большое, значительное, которое не может бесконечно оставаться под спудом?
— Школа мне ничего не дала,—■ сказал он Ерван-ду Кочару.

— Не согласен.

— Нет, конечно, что-то дала, но могла бы больше, наверное...

Мне он сказал:

— Больше всего я получил от общения с людьми и от музеев.

Но как бы там ни было, начинал он в школе изящных искусств Оскара Шмерлинга, где вместе с ним учились Каро Алабян, Александр Бажбеук-Меликян, Акопджан Гарибджанян, Геворг Григорян (Джотто), Ладо Гудиашвили, Ерванд Кочар. Всем им суждено было войти в большое искусство, а Каро Алабян, избравший путь зодчего, как известно, впоследствии стал главным архитектором Москвы.

Шмерлинг, худой, высокий немец с козлиной бородкой и пышными бисмарковскими усами, с прической «под бобрик», хоть и жил долго в Тифлисе, но выглядел как типичный кайзеровский чиновник. Неизменно в темно-сером костюме, внешне сухой и даже суровый, на первый взгляд педантичный, по словам Гарибджаняна, это был простой, честный, отзывчивый человек. Он не жалел для школы ни средств, ни энергии.

Высокоодаренные ученики Шмерлинга и впрямь нуждались в лучшем преподавании. И все же школа дала им немало.

На вступительных экзаменах у Шмерлинга рисовали гипсовый орнамент. Каралян прошел первым. За год он закончил три класса и уехал в Москву. Энергичный, крепкий юноша, он верил в свою звезду, в любовь, в доброту. Впрочем, первое испытание в школе живописи, ваяния и зодчества не принесло ему успеха. Сдав прекрасно экзамен по специальности, он, как теперь говорят, завалился по какому-то второстепенному предмету. Затем его, восемнадцатилетнего юношу, призвали в армию, он служил короткое время в Александрополе, а после свержения самодержавия возвратился в Тифлис.

Затем вместе с товарищами он снова поехал в Москву, чтобы продолжить учебу. Жили они в Москве коммуной в Доме культуры Армении. Казначеем, по нас-стоянию Караляна, назначили пунктуального, безупречно честного Джотто-Григоояна.
По вечерам, лежа в постели, они делились впечатлениями, не сомневаясь, что счастье и успех недалеко. Но коммуна распалась. Кто-то остался в Москве, кто-то уехал обратно на Кавказ, несколько человек подались в Ленинград.

Каралян совершенствовал свое мастерство у Фаворского. Он днями пропадал в музеях. Ван Гог, Гоген, Сезанн, Пикассо, Матис. Внимательно изучавший классиков, он уже хорошо знал принципы построения композиции и с этой точки зрения анализировал для себя Леонардо, Веронезе, Жерико и других больших мастеров. Он доскональнейшим образом изучил рисунок Энгра. Всех этих титанов он и считал своими истинными учителями.

Он прожил в Москве долго. Работал в содружестве с Рубеном Симоновым и Арамом Хачатуряном над спектаклем Сундукяна «Разоренный очаг», рисовал плакаты. Вообще-то даже не верится: художник мягкого, прозрачного лиризма и плакат?! Кроме того, он принимал участие в создании фресок для будущего Дворца Советов.

При Доме культуры были своя консерватория и постоянно действующая, руководимая Рубеном Симоновым театральная группа. По вечерам устраивались концерты.

Вежливый и приветливый художник при внешней общительности умел как-то деликатно держаться в стороне. Он часто спрашивал себя: тем ли я занимаюсь, может, нужно решиться на что-то? На что? Вопросы эти постоянно терзали его. Он относился к своему творчеству с каким-то смутным недоверием.

В сорок первом он эвакуировался в Тифлис, где познакомился с пианисткой Эльзой Апресян. Они поженились. От этого брака у него родилась дочь.

Уже после войны, возвратившись в Москву, он не нашел в Доме культуры своего письменного стола, в котором оставил книги, письма, графические и живописные работы. Военная холодная Москва жадно поглощала все, что можно было сжечь. В ее печи, отвыкшие от обычного топлива, часто без разбора попадало много ценных вещей.

Оставаясь наедине с собой, он часто уходил в размышления, вспоминал пройденный путь, первые уроки в гимназии, художника Артемия Исааковича Шамши-
няна, известного тогда в Тифлисе живописца, обратившего на него внимание и поддержавшего его, вспоминал школу Шмерлинга, юных бунтарей во главе с Ер-вандом Кочаром, их вызов старшему поколению, их увлечения разными новыми «измами». «Сегодня — Ван Гог, Сезанн, завтра — кубисты, Пикассо, фови-сты,— соблазнов было много».

Каждое из этих течений привлекало и юного Ка-раляна, но новшество могло захватить его только после глубокого прочувствования

Далекий от академизма, он оставался сторонником классики, хотя никогда ей слепо не следовал. Он понимал: мастерства достичь удалось, но выразить себя, во всяком случае, с той полнотой, как хотелось,— нет, пока еще нет.

«Мне трудно сказать, как перешел я от ранней своей живописи к сегодняшней,— писал он мне.— Это произошло незаметно, подобно тому, как бутон, распускаясь за ночь, становится цветком. После смерти Георгия Якулова, казалось, я мог бы попытаться поработать у Таирова в «Камерном театре», но я был уже в плену композиционной живописи и ни о чем другом думать не мог.

Где бы мне ни приходилось жить, я видел свои композиции через Тифлис и Сагареджо. В морозный день, в ветер, я проходил по улицам Москвы и видел любимые места детства... Тифлис. В городе нестерпимо жарко. Зной и духота загоняют жителей, как птиц, в тень. В духанах прохладно, даже сыровато: для клиентов сделаны маленькие бассейны с холодной чистой водой, где усатые сомы и другая рыба, в подвалах так темно, что когда спускаешься по лестнице вниз, ничего вначале не различаешь. Темные силуэты женщин, юбки, кофты, шляпы, обувь — все преимущественно черного цвета, и на этом фоне ослепительно белая чи-кила: Мужчины тоже любили одеваться в темную строгую одежду.

Вот из таких жизненных пластов вышло то, что рвалось наружу из души — сокровенное, связанное с впечатлениями детства, то, что замолкло в нем лишь на время, чтоб зазвучать потом с новой силой. Он понимал, ему нужно создать новую, более звучную, более органичную живопись. А для этого нужен импульс —заветное, незабытое. Сагареджо, уют и прелесть тифлисских улиц, по которым, как говорит он сам, «проходишь, как по ковру». Он ощущал прилив новых сил, да, лишь бы удержать в сознании все, что было несомненно важным и трогательным. Он чувствовал свое второе рождение, преодолевая отчаяние. Он думал о том, что надо, надо, что правильно это — вспомнить и передать очарование детства, юности.

А главными ощущениями той жизни были удивление и восторг. Алые лепестки роз источали чудесный аромат, раскрывались бутоны белых гвоздик, потом вырастали какие-то другие, удивительные, сказочные растения. А по тифлисской каменной мостовой двигался знакомый фургон. Его хозяином был немец Андрей. Стоило ему появиться на своем фургоне, и тут же жизнь обретала особую значительность. Знакомый стук копыт, скрип. Выглянешь с баллюстрады—да, на самом деле он! В байковых брюках, затянутых кушаком, в шапке с опущенными ушами.

А потом дорога. Шумят кастрюли, ведра, чайники, а Иосенька лежит на сене, вдыхая душистый аромат, и видит, как разрываются на небе облака, медленно высвобождая из плена солнце. Иногда на дороге встречаются разбойники. Они выскакивают из чащи на скакунах, немногословные, суровые, умеющие отличить богатого от бедного, знающие, кого надо грабить, кого — нет.

А небо между тем проясняется, светлеет.

Он навсегда запомнил это небо, рваные облака, небо бесконечно тянувшихся детских грез, небо Сагареджо. О сколько, сколько раз он возвращался потом к этой дороге, воскрешая в красках то лирические картины детства, то это всеохватывающее, всевыражаю-щее небо.

Художник писал и хмурые, свинцовые тучи, и серебристые или молочно-белые облака, но увиденное им в детстве проясняющееся, светлеющее небо неотступно стояло в глазах, как символ. Мир под этим небом преображался.

Под караляновским небом возникали харчевни, небольшие тифлисские домики с узорчатыми балкончиками, причудливыми лестничками. Домики, поднимающиеся вверх ярусами, с жильцами, мудрствующими, играющими в нарды, чинно пьющими чай или вино, непринужденно беседующими.
Под этим небом все жили просто, естественно, чистосердечно — герои Караляна могли быть самыми разными людьми, но они неизменно далеки от изощренности и рафинированности. Их труд и досуг, их радости и беды, их естественность, непосредственность, близость к земле, природе, их быт — все это тематика, раз и навсегда выбранная Караляном. И надо сказать, он был постоянен, неотступно верен своим привязанностям.

И в Армении, куда он переехал навсегда, его по-прежнему привлекали старые домики, деревня со своим бытом, трудолюбием, угловатыми, полными страстной жизненной силы простодушными людьми, столь естественными, будто они возникали сами собой, как трава, деревья, растения.

Вот почему он любит Пиросмани. Впрочем, «любит» не то слово,— обожает, боготворит. В нем он увидел безграничные просторы детства и неиссякаемые чудеса, все близкое, сокровенное, выношенное годами,— он вошел, погрузился в мир Нико, его восторгала острота восприятия, безмятежная мудрость Пиросмани. Виноградники Кахетии, Мирзаанские поля, долины Алаза-ни — все это так созвучно соседнему Сагареджо.

— Пиросмани мне близок,— сказал он,— потому что воспел то, что потом воспел я. Но не будь его, я все равно написал бы все это.

Пиросмани, по его словам, смотрел на мир придирчивым оком; он словно через сито умел отсеять главное.

Неискушенный человеческий глаз часто ищет сходства, он видит у одного и другого виноградники, глиняные кувшины, осликов, и там, и там даны произвольные пропорции и объем, люди в старотифлисских одеяниях. Много общего в композиции сцен. Пленительная непосредственность — но уже у каждого — свое, у каждого — по-своему. Вот потому-то они и разные, Пиросмани и Каралян. А роднит их искренность.

Пиросмани не прошел школы, он творил не по канонам живописи, но по своим пиросмановским законам. Каралян же прошел школу, вел многолетние поиски, знания обогатили его, но не затронули непосредственность, не убили ее, академические знания подчинились непосредственности.

Талант всегда остается самим собой, он ограждает себя от заимствований, как бы не восхищала его другая кисть.

Светло-голубое, светло-серое, серебристое с прозрачной прозеленью, а, может, слегка подсвеченное золотом... Цвета эти, вырисовывающие широкую полосу дороги, почти неуловимы, они взаимопроникают, вживаются друг в друга. Они мягки, нежны и безмятежны, и там, где кончается дорога, взбираются друг на друга желто-зеленовато-охристые горы, а на самом верху их, за холмами, на фоне золотисто-серого неба возвышаются серо-голубоватые церквушка и дерево.

Внизу, по дороге, едет в город на ослике крестьянин. Позади него, где-то на краю дороги — фургон с белым тентом, не тот ли, на котором немец Андрей вез Иосеньку в Сагареджо и обратно? А впереди голубая река с голубыми мельницами...

Важно восседает на ослике крестьянин, подобно новорожденному, изумленно выпучил глаза, жадно схватывая все увиденное: он изображен крупно, на переднем плане. Вс остальное — фон. Все остальное увязывает, подчиняет, усиливает сочетание главных цветов картины.

Куртка, брюки и сапоги ездока синего цвета, и ослик написан тем же синим цветом; светло-лимонные, с зеленоватым оттенком седло и уздечка, свисающий со спины ослика золотисто-красный хурджин с охристым и сиреневым кувшинами — чудесное соединение весенних красок.

Назвал эту свою картину Каралян «В город».

Свет души творца.

Свет этот на многих его картинах легко окутывает землю, дома, деревья, самые разнообразные предметы. Свет залил комнату, где на низкой уютной восточной тахте, поджав под себя по-восточйому ноги, пьют чай две женщины — старая и молодая. («В гостях у матери»). Не обыкновенное чаепитие, Целый ритуал. Все говорит об этом — стол, на котором нет ничего, кроме самовара, позь! Сидящих, не лишенные торжествённо-сти. Молодая, дородная женщина с непроницаемым лицом, высоко обеими руками держит блюдце со стаканом.

«Семейный портрет». Облегченные, почти призрачные цвета — красный, синий и желтый. Мы видели их уже, знакомясь с картиной «В город». Они соседствуют, перекликаются со светло-оранжевым, светло-коричневым и светло-розовым, в них — тихое очарование. Та же наивная торжественность: вся семья застыла на миг, словно перед фотоаппаратом. Довольно молодые еще муж и жена рядом, на стульях, «а почтительном расстоянии друг от друга, на коленях у них малыши. Дети постарше стоят: мальчик — рядом с матерью, девочка — с отцом. Возле девочки — черный, со светящимися глазами кот. Позади — глухая, коричневато-зеленая стена, на ней зеркало и, разумеется, портреты предков. Все как полагается в благопристойных тифлисских семьях. На полу расстелена голубая скатерть, на ней два кувшина: гл иняный и медный с букетом цветов, посередине небольшой бурдюк — символ гостеприимства и радости.

Цвет, ритм, пластика, внутренний мир героев Кара-ляна напоминают самого художника, его всепонимаю-щий, сдержанно-улыбающийся взгляд, его внутреннюю культуру, мудрость и тонкость. Все это в нем сплавляется с почти детской непосредственностью. Меня всегда очаровывает его манера говорить с легким дальним намеком и вдруг зажечься и пуститься в откровенность. Картины его малы по размеру, написаны приглушенными красками, но они впечатляют потому, что в них сказано многое. И это тоже созвучно его личности: Каралян умеет выразить свои чувства негромким голосом, но убедительно, и его паузы тоже полны глубокого смысла, красноречивы.

В его картинах цвет создает спектакль, поддерживает дух и настроение, цвет руководит симфонией красок, нежными напевами флейты, свирели и кларнета.

Его герои занимают свои места на картине; не суетясь, спокойно, они вписываются в картину так органично, что, кажется, они здесь с незапамятных времен, так давно, что, пожалуй, успели превратиться в небольшие скульптуры.

Летнее солнце залило аштаракский дворик. Пожилая крестьянка воркует о чем-то с маленькой девочкой, рядом с девочкой ее добрый дружок — козленок. А сверху, с балкона, уставилась на них крохотная старуха — согбенный ствол иссохшего дерева.

Чувства, породившие цвет караляновских произведений, далеки от чрезмерностей. На его картинах присутствует прохлада, но нет холода. Даже зной у Ка-раляна обретает умеренность, мягкость. Утро заливает поля, улицы, площади, дворики, веранды и балкончики ласковым солнечным светом. И в надвигающемся вечере убывающий свет приветлив, лишен резкости, контрастности, это в духе Караляна, искусство которого напоминает взгляд — мечтательный, созерцающий, любующийся.

Бледно-лимонные и бледно-голубые тона на картинах могут перейти в красно-оранжевые или темно-коричневые, стать насыщеннее или заглохнуть, превратиться в свинцово-серые, черные, но они всегда мягки, плавны, лишены интенсивности, накала.

Он словно погрузился в жизнь, длинную, как утро, ясную и душистую, с вечным светом и вечным бодрствованием, со всеми своими повторениями, с необратимым постоянством антуража, декораций и действий. И она замерла перед художником, перед его взором, и заглохли ее возбужденные возгласы, гортанные восклицания.

И он запечатлел эту жизнь спокойной, умиротворенной, полной неповторимого очарования.

Они перед глазами, здесь, все эти люди из Сагареджо, Аштарака, Тифлиса. Они возникли словно по волшебству, как добрые фантомы. Он изобразил их в незамысловатой, неприхотливой повседневности. Но эти люди способны испытывать сильные, неугасимые, вечные чувства, их маяк — любовь к ближним, к отчему дому, к своей земле.

Он сумел вникнуть в душу, казалось бы, простых вещей и явлений. Самое обыкновенное, обыденное становилось на его картинах искусством, воплощалось в поэзию.

В поисках своих он отталкивался прежде всего от живописных задач, думая о гармонии и выразительности, игнорируя теориями организации цвета, падающих теней, перспективы, руководствуясь не заученным когда-то, а просто — законами своего ума и сердца. Глубоко познав композиционное мастерство классиков, он стал создавать свои композиции.

' Композиции, к которым он пришел, соответствовали его восприятию жизни, врожденному чувству меры, такту, воображению, умеющему рисовать поистине райские уголки.

На небольших холстах ютились дворики, игрушечные мостики, причудливые лестницы, балконы с резными украшениями. Это были фрагменты одной жизни, страницы одной книги. Сообразно смыслу картины, они усложнялись или упрощались, приближая и отдаляя события и персонажи.

Тень чудесна в жаркий день — и это главное на картине, а фигуры женщин, продающих фрукты, намечены контуром, обобщены. Ослик. А под ним — тень. Написанный темными красками, ослик и сам словно стремится слиться с собственной тенью («Продажа фруктов»). И если люди решили отдохнуть в пути, устроились под тентом, прячась от солнца, нужно сосредоточить на них внимание и упростить окружающие декорации. Как упрощен фасад желтого дома, у которого они сидят, как упрощен цвет поля — одна желтая полоса. И синее небо с белыми облаками предстает таким же декоративным, упрощенным, а под натянутым тентом — люди. Они расстелили скатерть, на ней вино в кувшинах, закуска, двое мужчин, похожие на кинто, уединились в углу и увлеклись питьем, женщины, одетые по-европейски, не участвуют в пирушке. Одна из них, юная, прилегла на траву, спиной к пирующим, опершись на руку, рядом малыш, чуть поодаль пасется лошадь...

Но главное действующее лицо в картине — восторг художника, которым дышит вся картина. И думаешь: весь этот мир с его людьми, с его праздничной повседневностью мог раскрыть человек необычного интеллекта и широты взгляда, умеющий быть таким, как его герои, и в то же время способный переосмысливать, обобщать.

Порой сама композиция Караляна уже способствует раскрытию внутреннего мира человека. Число предметов на картине уменьшается, внимание сосредотачи-
вается исключительно на самом человеке, как, к примеру, в «Грустном настроении». В комнате, почти пустой, сидит на стуле скорбная пожилая вдова, на голой прорезанной небольшим окном стене — портрет мужа, еще молодого, полного жизни, с живыми выразительными глазами. Но его нет, и все говорит о грусти, утрате — и пустота, и одинокий столик, и букет цветов в графине, и краски — черные, с синеватым отливом, оживленные белыми пятнами скатерти и занавеси.

Мир этот — отражение многолетних наслаивающихся впечатлений, раскрывался мне не сразу. Я чувствовал, как погружаюсь в него. Я каждый раз находил в нем что-то новое, неожиданно близкое для себя, родное. Мир, отдаленный, но ставший моим, то проносился через мое сознание ясными картинами, то расплывался в смутный сон. И я видел дорогу, черные контуры осликов на омытой солнцем дороге, когда цветет вишня. Ни цветов, ни растений на картине не было, но было удивительное ощущение весны или раннего лета, когда солнце греет, но не жжет. Каралян умеет приковывать внимание, будить чувства, уводить в цветной сон. Сон? А может, все же действительность?

На красивом темно-зеленом, с черноватым оттенком фоне возникают две человеческие фигуры — два крестьянина в желто-охристой одежде, белых носках, черных башмаках со вздернутыми острыми носами, в руках-мотыги. А за ними, словно второстепенный персонаж из библейского сюжета — крохотная женщина перед крохотным столом с белой скатертью. Такие же крохотные крестьянки на сельском базаре разложили перед собой товары. Одна из них восседает, положив левую руку на колено, театрально подняв правую с выпеченным полумесяцем деревенского хлеба. Три другие стоят: кто с тем же хлебом, кто с живым петухом. Их тела пропорциональны, но слишком малы по сравнению с головами. Это гротеск, добрый юмор художника.

Эти небольшие локальные фигурки, как многие персонажи караляновских произведений, замерли, как бы остановив время, давая зрителю возможность рассмотреть и запомнить черты, приметы времени.

Заговорили, слились в целое цвет, композиция, образы трех женщин. Все та же негромкая, задушевная, пронизанная солнцем песня. Они возвратились со сбо-
pa винограда и теперь стоят на фоне темно-серой, отдающей охрой, словно подсвеченной изнутри горячими солнечными лучами стены, изрезанной тремя оконными проемами, затемненными черным цветом, под ногами—' отдающая золотом, поросшая темно-зеленым кустарником земля. На картине солирует черный цвет — черные волосы, черные глаза смуглолицых женщин, их черные чулки, головные платки, черный козленок, прилегший на землю,— черный обретает необычную звучность и выразительность в цветовой гармонии.

Эти наивно-серьезные женщины, одетые в простые крестьянские платья, одна в коричневое, две другие — в темно-серые, с черным отливом и серебристыми отсветами, эти охристые груши, эти кувшины, которые крестьянки держат в руках, эти корзины у них на головах — каждое пятно усиливает тепло, которое излучает картина. На картине сама природа, отточенная, отшлифованная мастером. Четкие формы вначале прорисовываются уверенным карандашом художника, знатока Энгра, Домье. Но виртуозно-уверенный рисунок никогда не выпирает в картине, хотя и не «стушевывается» перед не менее уверенной, не менее виртуозной кистью.

Цвет и линия сосуществуют. Линия придает картине четкость, цвет — жизненность. Они вместе создают формы, не визуально достоверные, а передающие характер, дух, время.

...Он знал, как неуемны энергия и жизнелюбие кин-то, как неисчерпаемо его желание побалагурить, сказать острое словцо. Но вдруг кинто заболел. Вот он лежит смиренно под одеялом, прикрыл глаза, усы печально обвисли. Грустно склонили головы женщины, сидящие у постели. А сквозь оконное стекло виднеется, словно бы подтрунивая над больным, солнечный, жизнерадостный город.

В живописи своей он такой же, как и в жизни: юмор, искрящийся множеством оттенков, и доброта.

Легкая насмешка, легкая ирония, смех сквозь грусть, грусть сквозь смех. Это так чудесно! Смешон, но до чего же очарователен в своей наивности человек в мусульманской одежде, с колпаком на голове; он держит в руке стакан и сидит в позе турецкого султана — не то продает воду с лимоном, не то просто наслаждается напитком, сидя среди громоздящихся друг на друге строений; какое-то неведомое сказочное царство. Султан, что и говорить, султан!

Знакомые буквы, крупные и узковатые, с наклоном, с бросающимися в глаза прямыми линиями. Вскрываю конверт—подборка открыток. На их глянцевой обложке: «Заслуженный художник Армянской ССР Иосиф Каралян. Москва, 1971 год»... Внутри обложки тем же почерком: ...«шаферу моей московской свадьбы»... Иосиф Артемович!

На миг я ввергнут в мир караляновского иронически-теплого юмора. Глаза прикрыты, говорит задумчиво, с паузами, с подчеркнутой невозмутимостью, почти не двигая губами. Вот он нервно ерзает на стуле, постукивая пальцами по столу, и, вскочив с места, произносит: «Айн, цвайн, дрянь! Дрянь, и ничего не поделаешь. Все торопят, но моментально — не монументально!».

Брошенная им фраза всегда становится крылатой, ее подхватывают друзья, передают дальше. В Ереване, в городе вспыльчивых и обидчивых людей, он застрахован: на него не обидятся, ему всегда рады, его любят. Своей внешностью, своим обаянием, своей мягкой сдержанной очаровательной улыбкой, идущей изнутри, он мигом снимает с людей угрюмость и чопорность. Его врожденная деликатность заразительна. Несколько минут общения с ним, и тут же возникает приветливый, дружелюбный разговор, шутка. Собеседника подчиняет его манера держаться — она исключает фамильярность.

Любящий уединиться, остаться наедине с мыслями, он в то же время не склонен к сидячей, замкнутой жизни, испытывает потребность бывать на людях, он любит молодежь, дружит с ней.

За двенадцать лет знакомства мы не раз выходили вместе погулять, беззаботно смешивались с оживленной толпой, наслаждались прохладным утром или вечером. И вдруг он останавливается, качает головой:

— Нет, какая аляповатость!

Неожиданное негодование может вызвать неудачно реконструируемый фасад или безвкусно оформленная витрина магазина.

— Подумать только!
Он долго возмущается, если кто-то проявил недобросовестность, и она принесла вред. Будучи сам человеком слова, он непримирим к тем, кто разбрасывается обещаниями. Он негодует, но в нем нет и тени злости.

«Моей московской свадьбы...». Один из самых радостных дней его жизни, когда он, с букетами свежих гвоздик и роз стоял в уютном зале Союза художников, в окружении прославленных коллег, искусствоведов, журналистов и почитателей. Он, величественный, убеленный сединами, с неизменным достоинством и в то же время сияюще-приветливый, самый красивый из всех стоящих в зале, залитом августовским солнцем.

Осанка прямая — для своих семидесяти четырех он выглядел крепким, необычно молодым.

На поздравления он отвечал с той же каралянов-ской улыбкой, с готовностью откликался, когда к нему обращались, внимательно всех выслушивал, отвечал.

Августовские дни шестьдесят девятого навсегда ему запомнились. Это была его вторая персональная выставка. Первая состоялась двумя годами раньше в Ереване, когда он, уже далеко не молодой человек, был впервые открыт для широкого зрителя. Тогда же Ер-ванд Кочар опубликовал восторженную статью о нем. Открытие этого художника стало явлением в художественной жизни Еревана.

А в семидесятом проходила его третья персональная выставка, на этот раз— в Новосибирском академгородке.

Три вернисажа, участие во многих выставках внутри страны и за рубежом, подборка открыток, каталоги, публикации отдельных репродукций в альбомах, иллюстрации к книге Гранта Матевосяна на английском языке — все это принесло ему некоторую известность, некоторое удовлетворение. И все-таки этого мало, слишком мало для того, чтобы сполна познакомиться с творчеством такого большого мастера, как Иосиф Ка-ралян. К сожалению, пока еще нет монографии о жизни и творчестве этого замечательного художника. Как нет монографий о Джотто-Григоряне, об Акопджане Гариб-джаняне, хотя вряд ли уже кто сомневается в том, что без этих художников армянское искусство лишилось бы чего-то очень значительного.

Зрители в книге отзывов говорили о восхищении неповторимым большим талантом, ставили художника в один ряд с Овнатаняном и Пиросмани, называли мэтром советского искусства, благодарили за искусство, обращающее человека к вечным ценностям, за подаренную песню, за радость.

Песня Караляна не только брала за душу, но и заставляла людей задуматься: не забывают ли они о самом важном, самом главном в жизни — теплоте человеческих отношений?

Соотечественники художника, посетившие выставку, завороженные поэтическим настроением картин, вспоминали родные места, видели знакомые образы. Те, кто никогда не бывал в Грузии и Армении, загорались желанием поехать туда, чтобы окунуться в мир караляновских образов.

По словам посетителей, после встречи с работами Караляна чувствуешь себя ребенком, для которого мир полон праздничности и таинственного очарования. Человеком, которому незнакомы пресыщенность и душевная лень.

«Искусство Караляна,— писал Минас Аветисян,— то редкое искусство, в котором много драгоценных перлов и совершенно нет пустот».

В тот жаркий московский август я каждый день приходил к открытию выставки, добровольно взяв на себя роль гида. Это приносило мне удовлетворение.

Тифлис — вечный и неунывающий, притянул старых тифлисцев, москвичей и приезжих, на выставку приходили любители, искусствоведы, художники. Их лица менялись по ходу осмотра: сдержанная сосредоточенность переходила в радостную улыбку, изумление.

Все искали художника, от души поздравляли его. Он был благодарен вдвойне. И не потому, что не был слишком избалован, просто он умел быть благодарным. Будь эта выставка не вторая, а двадцать вторая, он бы вел себя точно так же. Потому что он любил всех этих людей, по-настоящему дорожил их мнением. Иосиф Каралян, создавший радужно-человечный мир, другим и не мог быть.
Так восторжествовало искусство. Оно показало нам, что в самом обыденном, простом живет прекрасное, совершенное, и оно может стать самым сокровенным, если вглядеться в повседневность влюбленными, добрыми глазами. Вот только выделить, почувствовать, передать эту сокровенную простоту редко кому удается.

На нас дохнуло чудесными ароматами пробудившихся полей и лугов. Теплый ветер осенил улыбкой лицо тифлисского шарманщика, виноградарей Аштара-ка и Сагареджо, разгоняя завесу, заслонившую от нас мир. Насколько он сложен, мал или велик этот мир?

«...Каралян напоминает того негра в Нью-Йорке, который через многомиллионную, смешанную толпу, через шум машин или движение транспорта проходит с песней своей деревни на устах, а в глазах спрятан золотой луч солнца своей родины. Сердце его поет эту песню, песню скорби и счастья, ее слышат не многие, но кто сможет услышать истосковавшуюся песню негра или кто сможет в городском шуме различить жемчужную мелодию свирели, тот на миг будет счастлив, ибо на миг оторвется от большой машины — города, от нечеловеческого шума, вернется к себе, человеку...».

С каким удовольствием читал я статью Кочара. Впрочем, статья ли это была? Это скорее были стихи! Каралян всегда восхищался многогранностью Кочара, не без гордости говорил, что тот обладает литературным даром, пишет стихи, острые критические статьи.

— Кочар! Нет, это трудно передать!— сказал он негромко, качая головой. На лице его засветилась улыбка.— В двадцать лет он был уже Кочаром, с ним держались почтительно. Нет, так умел только он,— пояснил,— вот так вот, в двадцать лет бросить вызов художнической среде города, да и не только художнической, всем: в объявлении говорилось, что он, Ерванд Кочарян, тогда он подписывался еще своей полной фамилией, приглашает на диспут каждого, кто желает полемизировать с ним об искусстве.