Вагрич Бахчанян. Вечер памяти. ГЦСИ

[Vladimir]

22 января в ГЦСИ прошел Вечер памяти Вагрича Бахчаняна. 12 ноября его не стало, 22 января – стало быть 40 дней. Ну, почти.

Выступали те, кто его знал. Смотрели наброски будущего фильма о Вагриче («Отпечаток Вагрича»?, режиссер Андрей Загданский?), кадры немногочисленных телевизионных интервью, друзья вспоминали его шутки, фокусы – Бахчаняну бы понравилось.
Вечер вел Виталий Пацюков. Вспоминал 1960-е. Вагрич приехал в Москву, был практически бездомным, некоторое время жил у Пацюкова в квартире.

Что любил? Любил Чехова. Любил дадаистов. Макса Эрнста, Магритта. Любил искусство Армении. Особенно любил американского абстрактного экспрессиониста армянского происхождения Аршила Горки. С женой Ириной любил гулять по Централ Парку в Нью-Йорке и собирать ягоды, из которых потом делали варенье. Любил работать. Ежедневно делал картинку и «ни дня без строчки» (был у него такой текстовый перфоманс, когда произведение представляло собой дневник, в котом каждый день было написано «эта строчка написана в такой то день…» и так 365 раз).

Сохранились видеозаписи его сеансов «бессознательного рисования» - фирменный прием Вагрича. Суть – по ходу телефонного разговора с интересным собеседником (а такие разговоры длились не по пять минут) художник одновременно рисовал на каком-нибудь небольшом формате (в фильме – кисточкой на чем-то типа газеты). Концентрация – на разговоре, а за рисунок отвечает бессознательное. Вот по окончании беседы на бумаге оставалась графика бессознательных мыслей.

Продолжение следует…Владимир Богданов

На фото – Виталий Пацюков, Михаил Одноралов, Игорь Макаров, Григорий (Гриша) Брускин, Алла Силаева.

[Vladimir]

Вспоминали рассказы Вагрича о первых впечатлениях, подтокнувших к занятиям искусством – оказывается это неприличные рисунки военнопленных, немцев и румынов, в 1946 году в Харькове – первое знакомство с неподцензурным творчеством.
Игорь Макаров («литературка», легендарная «16 полоса») вспоминает и другие рассказы Вагрича о юности. Перед армией и Вагрчича скопился чемодан его работ. Скоро в часть, куда девать – непонятно. И художник решил проблему артистичо. Ночь порвал все в мелкие клочки и выбросил в окно. На утро оказалось, что двор укрыт ковром из белых обрывков. Вскоре пришел рассерженный одноглазый дворник Илья – ах ты, такой-растакой. Вагрич пробовал отпираться, но дворник предоставил доказательство – на крохотном лоскутке к несчастью сохранился автопортрет Вагрича.
В юности Бахчанян, оказывается, много общался со знаменитым авангардистом Василием Ермиловым. Видел много его работ. И впоследствии мог как если не эксперт, то знаток определять подлинность работ Ермилова.

Вспоминали коллажи и каламбуры Вагрича. Самые известный – «мы рождены, чтоб Кафку сделать былью», «бей баклуши – спасай Россию». Все это каламбурное наследие в основном представлено в его прижизненной книжке «Мух уйма» (суперская книга, одно удовольствие изучать остроумные головоломки). Из того, что не слышал – обращение к дочери Пацюкова, жившей в Германии. Вместо «моя дочь» - «моя дойч». Еще Макаров вспомнил: вместо «с свинцом в груди и жаждой мести» - «с винцом в груди и жаждой вместе».

Художник уехал в США в 1974 году. Григорий Брускин рассказал шутку типично бахчаняновскую, то есть совершенно неполиткорректную как и многие шутки Вагрича. Наши эмигранты в Нью-Йорке любят переиначивать слова на свой лад. Так Манхэттен превращается в «Мохнатый», а индейка (turkey – «турейка», тёки) в «турку». Один из важнейших американских праздников – День Благодарения, счастливое спасение первых колонистов, в честь которого на стол принято подавать индейку, «турку». Ну и этнический армянин Вагрич вывел, что День благодарения в США – это великий армянский праздник. Потому что в этот день американцы режут турку.

Представленная на фото графика – работы из проекта Виталия Пацюкова Summa Summarum (проходит сейчас в ГЦСИ на Зоологической).

ЗЫ, В Stella Art скоро откроется выставка графики Вагрича Бахчаняна, в самом фонде есть представительное собрание его работ.

[яков]

Сообщение от Vladimir

В юности Бахчанян, оказывается, много общался со знаменитым авангардистом Василием Ермиловым. Видел много его работ. И впоследствии мог как если не эксперт, то знаток определять подлинность работ Ермилова.

Вот любопытный текст из книги Э.Лимонова "" Молодой негодяй ''.
БАХ - Бахчанян
ЭД - Лимонов.
Авторский текст без цензуры.

<p>— Понимаешь, Эд, был у меня тут один мужик из Киева. Так он утверждает, что сейчас самое время покупать русский авангард двадцатых годов. Мол, через несколько лет эти вещи будут стоить больших денег. Он же мне и сказал, что самый крупный художник двадцатых годов, оставшийся в живых, живет в Харькове. Знаешь, говорит, такого Ермилова? Если ты сумеешь прорваться к нему, Цветков, сказал он мне, сделаешь хорошие деньги в несколько лет. Весной, он сказал, жена Константина Симонова приезжала к Ермилову и купила у него пять работ.</p>
<p>Цветков называет себя бизнесменом. Фарцовщики тоже называют себя бизнесменами, но в отличие от них бывший боксер не бегает за иностранцами, скупая у них «обосранные джинсы» (выражение самого Цветкова). Цветков занимается куплей и продажей старого искусства — мебели, часов, серебра и золота в любом виде и постепенно откочевывает все дальше и дальше, в страну старых гравюр и картин. Генка утверждает, что Цветков зарабатывает очень приличные деньги. Начал Цветков с того, что купил у наследников умершей соседки все содержимое ее комнаты за 250 рублей. И сдал тотчас доставшееся ему наследство в комиссионный магазин, выручив 1.300 рублей одним махом. Произведя эту случайную операцию, Цветков сел, подумал и решил, что подобные операции — и есть его жизненное призвание. (Как мы с вами знаем, Эд натолкнулся на свой источник существования — стал шить брюки — тоже совершенно случайно.) Цветков очень ценит свою дружбу с Генкой и знакомство с Сергей Сергеевичем Гончаренко, ибо двести пятьдесят рублей на покупку старушкиного наследства занял тогда неимущему Цветкову именно старший Гончаренко, удовлетворившись объяснением Цветковым цели займа. Деятельность Цветкова, в отличие от деятельности фарцовщиков, полностью легальна, государство еще не успело переварить новые методы добычи денег частными лицами, еще не придумало, каким образом оно может предъявить право на свою, кесареву долю бабушкиного наследства.</p>

Читать дальше... 

<p>— Ты можешь познакомить Цветкова с Ермиловым? — сделав ход, Генка обернулся к приятелю.</p>
<p>— Попытаюсь… Бах сделал бы это в два счета… Я, честно говоря, даже не помню точно, где он живет. На улице Свердлова, под крышей.</p>
<p>— Вспомни, Эд! Это очень важно. Получишь комиссионные.</p>
<p>— На кой мне твои комиссионные, — внезапно злится Эд. — И так познакомлю, если смогу. — Все они, бизнесмены, одинаковы, и те, которые фарцовщики, и те, которые нет. Комиссионные он мне даст! Почему-то ему не хочется, чтобы картины Ермилова попали к Цветкову. «Не буду знакомить жулика со стариком», — дает он себе слово.</p>
<subtitle>* * *</subtitle>
<p>Старик Ермилов принял их вежливо, но отнесся к представленному Бахом «поэту» без особого энтузиазма. Можно было понять старика. Во-первых, старики вообще относятся к юношам без энтузиазма. Плюс, Хлебников был таким же близким его другом, как Эд — друг Баха. Хлебников жил у Ермилова. Ермилов иллюстрировал поэмы Хлебникова, и это он, Ермилов, подделал подпись харьковского комиссара по печати, сам написал красным карандашом «Разрешаю» на просьбе напечатать в литографской мастерской харьковской железной дороги поэму Хлебникова «Ладомир». Каких поэтов может выносить Ермилов, когда единственный гений русской поэзии двадцатого века читал ему в дни его юности только что написанные стихи! Мышиным писком должны казаться ему после дивных песнопений Хлебникова строки современных советских недорослей. Непреклонный Бах, не обращая внимания на локтевые тычки и гримасы, настоял на том, чтобы юноша прочел Ермилову стихи. Покрывшись потом даже в тех местах, которые не потеют никогда, развернув тетрадку, поэт открыл рот:</p>
<poem>
<stanza>
<v>Этот день невероятный</v>
<v>Был дождем покрыт</v>
<v>Кирпичи в садах размокли</v>
<v>Красностенных домов</v>
<v>В окружении деревьев жили в домах</v>
<v>Люди молодые старые и дети:</v>
<v>В угол целый день глядела Катя</v>
<v>Бегать бегала кричала</v>
<v>Волосы все растрепала — Оля</v>
<v>Книгу тайную читал</v>
<v>С чердака глядя украдкой мрачной — Федор</v>
<v>Восхитительно любила</v>
<v>Что-то новое в природе — Анна…</v>
</stanza>
</poem>
<p>Старый художник заметно оживился.</p>
<p>— Читайте еще, — сказал он, заскрипев деревянным креслом, — что же вы остановились? — Юноша, пот высыхал, прочел еще несколько стихотворений.</p>
<p>— Ну что? — Бах торжествующе глядел на Ермилова. — Я вижу — вам понравилось.</p>
<p>— Д-да-а… — Ермилов медленно подбирал слова. — Это интересно. Я, знаете ли, был твердо убежден, что со времен моей юности молодые люди в нашей стране разучились и чувствовать и писать. Но то, что прочел ваш друг, Вагрич Акопович… — старательно и осторожно произнес имя-отчество Баха старый художник, почему-то обращаясь только к Баху, — мне напомнило мою юность и стихи людей, которые меня окружали… Я ведь, знаете, дружил не с одним только Велемиром. Я знал и Божидара, и иллюстрировал стихи Елены Гуро. Кстати, я вам сейчас покажу одну книжку Гуро с моими иллюстрациями. — Старик полез в сундук, стоящий как стол посередине чердака, и, попросив Вагрича подержать крышку, стал рыться в глубоком сундуке.</p>
<p>Наш поэт наблюдал эту операцию со смешанными чувствами уважения и грусти. И позднее всегда при лицезрении старых людей, не сумевших добиться успеха при жизни, оттесненных или историей и неуспешно сложившимися обстоятельствами, или заслоненных от успеха более смелыми и талантливыми сотоварищами, нашего юношу будет посещать грусть. Старик в свитере, седой, с горделиво сложенными губами (есть такая, знаете, особая гордая манера складывать губы), извлек из глубин сундука книжку-раскладушку большого формата, похожую на современные детские книги — крупные литеры текста переплетались с кубистическими формами. Когда тебе двадцать один год и тебе показывают предмет искусства, сделанный еще до рождения твоего отца, ты можешь реагировать исключительно восторженно, критический факультет отказывается работать. Возможно, если бы нашему герою было тридцать лет или больше (в этом возрасте мужчина обычно уже зол и еще самонадеян), он ухватился бы за свое первое впечатление, за похожесть раскладушки на детские книги, и развил бы его, дойдя до признания аляповатости и некоторой домосделанности книги. Но тогда он нависал над положенной на крышку сундука книгой со священным трепетом в душе. Трепетал он скорее исторически, как будет позднее трепетать в Египетских залах музеев мира, склоняясь над многотысячелетними экспонатами.</p>
<p>Чуть пошаркивая ногами в крепких башмаках по полу кубистического чердака, старик прошел в дальний угол и выдвинул из стены плоскость со стоящей на плоскости электроплиткой. Около пятидесяти лет назад молодой профессор Академии Художеств с челкой до бровей получил в пользование чердак и перестроил его согласно своему кубистическому вкусу. В те еще времена, когда, по словам его друга Велемира, «странная ломка миров живописных / Была предвестием свободы / Освобожденья от цепей». Давным-давно ушел в новгородскую землю Велемир, а вслед за ним в нежном возрасте умерла русская свобода, а все еще существуют плоскости, задуманные Ермиловым раньше Брака, как утверждает Бахчанян, и на одной из плоскостей гордый старик заваривает для молодых людей чай. Дед заваривает внукам. Отцы погибли или не присутствуют. Отцы как бы девиация, кривая гадкая ветка, отклонение от здорового дерева истории. Отцов игнорировали (впрочем, они сами виноваты, увлекшись побочными занятиями, заигрались в сыщиков и воров), и вот чашки крепко заваренного чая переходят из охлаждающихся рук деда в горячие руки внуков.</p>
<p>Старики всегда кончают чаем. Уже через несколько лет другой старик — Евгений Кропивницкий, тоже спасшийся случайно в потасовке мужланов-отцов, под Москвой, в поселке Долгопрудная будет поить нашего юношу крепким чаем. Старики к концу жизни выучиваются заваривать замечательный багровый, с глубоким вкусом чай, вливающий восточную свежесть и трезвость в жилы измученных алкоголем и безволием молодых советских разночинцев. После Кропивницкого нашего юношу будут поить чаем еще два старика несколько иного сорта: Лиля Брик и Василий Катанян. Так от старика к старику будет двигаться наш герой по жизни.</p>
<p>— А почему бы вам, Василий Яковлевич, не проиллюстрировать стихи Лимонова? — говорит вдруг наглый Вагрич, они уже стоят у двери, аудиенция подошла к концу. Лицо нашего юноши заливает краска стыда, невидимая на его плоти с глубоко залегшими под кожей кровеносными сосудами, но температура поверхности лица повысилась на несколько градусов, вне сомнения. — Бах! Ты что… — зло толкает он локтем Друга.</p>
<p>Менее строгий и менее гордо выглядящий, подобревший к концу визита Старый Художник неожиданно соглашается.</p>
<p>— А что! Можно тряхнуть стариной, Вагрич Акопович. Подготавливайте стихи и приходите. Только, пожалуйста, не больше десятка стихотворений. В ваше время стараются втиснуть в книгу как можно больше. В мое время старались сделать книгу стихов интереснее. «Лучше меньше, да лучше!» — как говаривал Предсовнаркома Владимир Ульянов-Ленин…</p>
<p>Некоторое время идея книги стихов с иллюстрациями Ермилова волновала юношу. Сам Ермилов, друг Хлебникова, человек, каталог персональной выставки которого с дырой (как для пальца в палитре) был выпущен, а затем запрещен и изъят!.. Сам Ермилов, человек, которому поручили сделать проект советского павильона на Всемирной выставке 1937 года (модель павильона из папье-маше Эд видел в жилище художника. Ермилов впал в немилость, и проект никогда не был осуществлен…) Сам Ермилов сделает иллюстрации к его стихам! Может быть, Ермилов несчастливо жил в эпоху неосуществляемых проектов или его личная неудачливость была столь велика и всемогуща, можно только строить догадки. Проект совместной работы с представителем племени младого, но напоминающего наконец племя ермиловских сверстников, разделил судьбу многих других неосуществившихся проектов. Юноша вскоре уехал в Москву, Ермилов вскоре умер. Жаль, разумеется. Может быть, это была бы прекрасная книга.</p>
<p>— Ты знаешь, Васю хотят восстановить в Союзе художников? — сказал Бах, когда они вышли на улицу Свердлова.</p>
<p>— Зачем ему это нужно? — удивился поэт.</p>
<p>— Нам этого не понять… — Вагрич вздохнул. — Для него быть членом Союза — очень важно. В наши годы Вася уже был профессором Художеств. Вся его жизнь прошла в художниках.</p>
<p>Эд не понял, какая связь между жизнью, проведенной в художниках, и членством в презираемом и Вагричем, и Эдом Харьковском отделении Союза художников, но не стал углубляться в проблему. У старика Ермилова, может быть, начинается маразм. Как все молодые люди, Эд в самой глубине души презирал стариков и относил их к категории слепых и горбатых. Юность жестока не разумом, но инстинктами своими, всякий здоровый физически юноша — фашист, хотя будет упрямо отрицать это и побьет вас, если вы станете на своем мнении настаивать.</p>
<p>— Ты знаешь, — Бах почему-то подозрительно оглянулся вокруг. Они шли по направлению к Советской площади, к Главному универмагу, чтобы подняться вверх на холм, на улицу Свободной Академии, которая впадает в Рымарскую, — возвращались в родной «Автомат». — Ты знаешь, Вася ведь в оккупацию того… немного сотрудничал с немцами…</p>
<p>— И его не посадили после войны? — изумился Эд.</p>
<p>— Ну, он не то что сотрудничал физически, не в полицаях, конечно, служил. Но делал для них плакаты, объявления, работал на культурном фронте… — Некоторое время они шли молча, Вагрич своими обычными удлиненными шагами, Эд — чаще и быстрее. — Его можно понять, — продолжил Вагрич, — коммунисты загубили Васе и жизнь, и карьеру. Он начинал лучше крупнейших европейских авангардистов того времени, а кому он известен сейчас? Можешь себе представить, как он был зол на них в 1941‑м и как был рад, что пришли немцы! Тем более до Петербургской школы живописи, ваяния и зодчества он был в Германии, учился некоторое время там, сохранил о немцах хорошие воспоминания…</p>
<p>— А почему, ты думаешь, Бах, так получилось, что реалисты захватили власть в советской культуре? В революцию и сразу после революции ведь авангардисты стали главными. Не реалистам, а Татлину с ребятами ведь поручили украсить Красную площадь к первой годовщине революции. (Татлин родился в Харькове. Автор проекта башни Интернационала, недолго думая, выкрасил все деревья на Красной площади в красный цвет. Из распылителей.) Ведь что творилось, Бах, какие люди тогда работали! Как же их оттерли, кто виноват?</p>
<p>— Кто? Коммунисты, конечно! Что ты, Эд, как маленький, не понимаешь, что ли?</p>
<p>— Погоди, но ведь вначале-то коммунистам подходил авангард. Даже в провинциальном Витебске, в глуши, кто-то ведь назначил Марка Шагала, а не кого другого Народным комиссаром культуры. Да и Луначарский, что бы сейчас ни пиздели, понимал авангардное искусство. Только уже где-то в конце двадцатых годов стали оттирать авангардистов с общественной сцены за кулисы и лишать их куска хлеба. Но лет десять-то они продержались.</p>
<p>— Я думаю, эти десять лет ушли у коммунистов на выяснение собственных вкусов. Первые четыре года вообще гражданская война была, не до искусства было. Потом была «разруха», как они говорят, а когда руки наконец до искусства дошли, тут они себя и показали, новые властители, свою козьеплеменную сущность.</p>
<p>— А я считаю, Вагрич, что после гражданской войны, оттеснив постепенно сделавших революцию «шиз», таких, как мы, Вагрич, к власти пришли другие люди, совсем другие — функционеры. Профессия функционера — не разрушать государства, а управлять ими. Так как функционеры по природе своей консервативны и буржуазны, они и стали поощрять то искусство, которое им только и было близко и доступно — реализм.</p>
<p>— Все коммунисты одинаковы, Эд. И те, что делали революцию, и те, что потом пришли.</p>
<p>— Ни хуя подобного. Я тебя уверяю, Вагрич, что если бы мы жили не сейчас, а в то время, мы были бы с Лениным и его ребятами, а не с выжившими из ума ебаными господствующими классами.</p>
<p>— Ну и погиб бы ты в тридцатые годы в лагерях.</p>
<p>— Я не погиб бы…</p>
<p>— Ой не пизди, Эд, и не такие, как ты, сгинули в ГБ.</p>
<p>— Сгинули, потому что за власть борьба шла. Все были не ангелами. Вон Мейерхольд грозился арестовать Эренбурга, а знаменитый Блюмкин, убийца посла Мирбаха, почитатель Гумилева, чего стоит! Теперь все пиздят после драки, и получается так, как будто те, которые погибли, были милейшие люди, а те, кто выжил или умер своей смертью, — злодеи и монстры. Судить историю с позиций другого времени — глупо. Все это была одна кодла. У нас такие же нравы, только в мирное время — мирные средства. Вместо засады, которую ты устроил Сашке Черевченко за то, что он с твоей Иркой у подъезда постоял, вместо нескольких ударов кулаком Виктора и тычков сапожками мсье Бигуди, в те времена ты бы Сашку к стенке поставил. Потом, разумеется, пожалел бы поэта…</p>
<p>Бах улыбается. И ему, и Эду предстоит еще не раз пересмотреть свои взгляды на окружающий мир и подправить их в соответствии с опытом каждого нового этапа жизни. Бах задержится в истории нашего юноши куда дольше других персонажей, потому имеет смысл остановиться на некоторое время на «армянине с большими ступнями», как называл его Ирочкин папа, милейший интеллектуал — владелец небольшой фетишистской коллекции стелек, выкраденных из женской обуви. Однако до этого следует сообщить читателю хотя бы самые элементарные сведения об отношении нашего главного героя юноши-поэта к власть имущим.</p>

[Vladimir]

Еще вспоминали, что когда редакция с Довлатовым начинала выпускать в Америке журнал, то придумали рубрику "Бахчанян на проводе". А Сергей Довлатов сам же рубрику и проиллюстрировал - фигурка человека в петле (на проводе). Говорят, что Вагрич обиделся, юмора не оценил. Рубрику переименовали. Любил шутить сам, но не любил, чтобы над ним самим шутили.