Тебя в последнее время часто критикуют за то, что ты якобы создаешь свои произведения в угоду современному буржуазному вкусу и так называемому «мейнстриму», мол, все современное искусство превратилось в индустрию зарабатывания денег. Как ты сам относишься к таким обвинениям?
А какие вкусы называются буржуазными? Во-первых, я горожанин, человек города по складу своего сознания, а горожанин в переводе с французского – буржуа. Во- вторых, на моей памяти в «буржуазное», в крайнем случае, в «мелкобуржуазное» искусство записывали все – от импрессионистов до концептуалистов и «новых диких». А натюрморты Ломыкина и пейзажи Шишко считались «социалистическими». Кого-кого, а меня редко тянет на непринужденную легкость и декоративный «позитив». Мои вещи, как правило, многих «грузят» суггестией, внутренним драматизмом. Конечно, градус внешней агрессии с возрастом снижается. У двадцатилетнего художника, как правило, другая энергетика, чем у пятидесятилетнего. Илья Эренбург в своей книге «Люди, годы, жизнь» писал, что оценки старика порой напоминают разношенную обувь. То есть, наверное, то, что я делаю сейчас, воспринимается несколько спокойнее, чем то, что я делал лет 20 назад, но к «буржуазности», в моем понимании, это не имеет никакого отношения. У меня по-прежнему антибуржуазные вкусы, антибуржуазные позиции. И мне плевать на чьи-то поверхностные оценки.
Искусство всегда было индустрией зарабатывания денег, как и любая профессия. Конечно, бываю примеры «ЧИСТОГО СЛУЖЕНИЯ», был Андрей Рублев, для которого это было медитацией и молитвой, были Ван-Гог, Филонов, для которых творчество было, прежде всего, сублимацией специфических черт психического устройства. Но подавляющее большинство художников от Леонардо и Микеланджело до Пикассо и Уорхола всегда зарабатывали хорошие деньги. Когда Серов, Врубель и Коровин расписали особняк Морозова, они на полученные гонорары сами построили себе особняки. Современные украинские художники в этом смысле – святые подвижники, которым нужно ставить памятники при жизни, потому что материальная составляющая того, что мы делаем, ничтожна.
Самые богатые из нас по своим финансовым ресурсам с трудом дотягивают до благосостояния владельца двух-трех продуктовых ларьков. И, насколько я знаю, ни у кого из тех, кто входит в первую десятку самых значимых художников современной Украины, в том числе, буду нескромным, и у меня, нет ни машины, ни загородного дома, ни приличной мастерской. Насколько я знаю, Савадов до сих пор работает в подвале, Тистолработает в подвале, который ему когда-то «подогнал» Савадов.
Нет мастерской ни у Гнилицкого, ни у Чичкана, ни у Мамсикова… Я работаю в квартире. Только Цаголов, если я не ошибаюсь, купил мастерскую, и то, всего пару месяцев назад. Это касается не только нашего поколения. Даже семидесятилетнего Ивана Марчука в официозную икону превратили запросто, а на мастерскую пожлобились. Жалуется, что на пятый этаж приходится пешком подниматься. Я сам работаю на пятом этаже в доме без лифта, и мне в мои 47 иногда в напряг доползти до верха, а Марчук ведь постарше будет. Все считают деньги в наших карманах. Пусть они идут к черту со своим калькулятором. То, что мы все эти двадцать лет, даже когда на жратву не хватало, при полном отсутствии рынка, при жлобском равнодушии украинского общества, не бросали своей профессии, держали в руках флаг, за это всем нам уже надо, как минимум, раздать ордена.
Тебя долгое время называли классиком украинского постмодерна. Сегодня само слово постмодернизм считается едва ли не ругательным, все пытаются найти новые пути развития современного искусства, к примеру Николя Буррио выдумывает смутную концепцию «альтермодерна». К какому течению ты сам относишь свои произведения и что, на твой взгляд, следует за постмодерном в современной культуре? Как искусствоведы будущего будут называть и оценивать искусство наших дней?
Я отношу свои произведения до стенки, под которой я их складываю, иногда до двери, когда их у меня покупают. Все остальное не совсем моя проблема У меня лично слово постмодернизм начало вызывать идиосинкразию лет за 10 до того, как меня начали называть классиком украинского постмодернизма. Хочу открыть страшную тайну –
нет ни стиля такого, ни направления в искусстве. Постмодернизм – это диагноз времени, в котором мы живем, и я не вижу симптомов того, что в ближайшем обозримом будущем этот диагноз изменится. Куда мы от него денемся? Так называется воздух, которым мы дышим. Поэтому быть «классиком постмодернизма» – это абсурд. Нельзя быть «классиком упадка Рима» или «классиком заката феодализма».
Ну а к какому направлению можно отнести твое творчество и творчество художников, близких к тебе?
Я себя к течениям не отношу, я работаю. Конечно, я рефлексирую, я могу указать составляющие того, что я делаю. Я могу сказать, где тут французская школа живописи, где дадаизм, где неоклассика, где неопоп, где пережитки трансавангардной механики выстраивания сюжета и образа, где тут английская политэкономия, где тут французский утопический социализм, где немецкая классическая философия, а где остальные источники и составляющие часть марксизма. Но брендинг, типа «это кубизм», «это фовизм» – задача критики. У меня другая профессия. Я – художник.
Умный художник… Тебе это, кстати, не мешает, что ты так интеллектуально развит?
Кто сказал, что я умный? Иногда я веду себя как полный дебил. Недавно меня по дороге из Крыма развели, как лоха. Я купил на перроне в Джанкое агар-агаровую икру. Мне сказали, что она настоящая, я и поверил. А потом выбросил ее в мусорный бак. Это было очень невкусно
В 90-х и даже в начале 2000-х ты активно занимался видео-артом. Как известно, твоя работа «Психоделическое вторжение Броненосца Потемкин в тавтологический галлюциноз Сергея Эйзенштейна» была представлена на Венецианской биеннале в кураторском проекте Харальда Зеемана «Плато Человечества». Она прозвучала там достаточно громко. Почему сегодня ты оставил занятия видеоискусством? Потому что это коммерчески невыгодный в нашей стране жанр, или же у тебя просто исчерпалось вдохновение в этой области?
В нашей стране это коммерчески невыгодный жанр, а, к примеру, в американской стране, где я тогда жил, это был коммерчески очень даже выгодный жанр, меня многие уговаривали бросить живопись и заняться только этим. Но, во-первых, живопись мне ближе – я этому учился. Во-вторых, мне было очень смешно, потому что, хоть у меня во лбу и не горит звездочка, но я считаю себя достаточно серьезным живописцем. Что же касается видео, – я сделал первую более-менее осмысленную работу в этой медиа и с ней проехался по всему миру. Она попала в МОМу, она попала в Венецию, я читал о ней лекцию в Джорджтаунском университете (в соседней аудитории в это время читала лекцию Мадлен Олбрайт), был даже мой небольшой фестиваль в московском Доме Ханжонкова. А я все равно видел, что, по сравнению с моей живописью, это как-то не очень серьезно, хоть и прикольно. Слишком просто, что ли…
Но видеоарт, в принципе, молодой жанр, особенно в нашей стране, как и фотография, в них дилетантизм не осуждается…
Вот поэтому мне и не интересно заниматься фотографией, видео. Потому что там технология, механика процесса, на мой взгляд, чаще играют решающую роль, нежели магия. С другой стороны, так, как я чувствую краску – слухом, кончиками пальцев – немногие чувствуют. А в том, как я могу почувствовать структуру видеокадра или временной протяженности – ничего уникального, мне кажется, нет. Я не считаю себя в этой области сверходаренным. В последних кадрах «Психоделического вторжения…» я играю на скрипке. Это метафора моего отношения к своим видеоопытам. Видео для меня – «скрипка Энгра».
Кроме того, я туповат в технике, мне приходилось работать с ассистентами и меня это часто раздражало. А когда у меня есть краска, холст и мастехин – мне никто не нужен. Для меня живопись все-таки более спонтанна.
Ты долгое время сам был законодателем художественного процесса, и какое-то время успешно совмещал и художественную практику с кураторством. Почему же на сегодняшний день ты полностью отказался от организационных инициатив? Живописец вытесняет в тебе куратора?
Все мои кураторские практики основывались на некоем идеализме: художественное сообщество как секта, семья, общее дело, совместный прорыв, раскрепощение сознания, психоделическая и сексуальная революция, даешь прекрасный новый мир! Мои кураторские технологии были построены на принципах либерте, эгалите и фратерните для арт-комьюнити. При первом дуновении бабла, даже смешно, насколько скромного, это комьюнити стряхнуло прах бесполезных идеалов со своих ног. Идеалистом я в душе, конечно, остался, но с тех пор стараюсь трезвее относиться к людям.
И твоя сексуальная революция кончилась?
Лично моя – в разгаре.
В Одессе ты собирал вокруг себя молодежь, был центром притяжения. Скажи, сегодня вокруг себя ты видишь молодежь, которую тебе захотелось бы организовать в какой-то «единый центр»?
Уже нет. Может это возраст, может следствие той психотравмы, которую я получил в конце 90-х. Может этому не способствует время или специфический стиль киевских взаимоотношений.
Дело в том, что Одесса – это все-таки был город, где все со всеми общались, все про всех все знали, это город, в котором живешь как в сериале «За стеклом», и искусство там производилось, как в этом сериале, а в Киеве – каждый в своей ячейке. Все, конечно, как-то пересекаются, что-то производят, общая картина вырисовывается, но пространства тотальной коммуникации лично я сегодня не ощущаю.
Но хоть один молодой художник тебя трогает?
Да, иногда я вижу работы какого-то нового художника, или кого-то, чьи работы я видел несколько лет назад, и вдруг понимаю, что это уже зрелый мастер, как это было недавно с Пикулем, чьи последние работы я недавно увидел и убедился, что это уже зрелый, готовый мастер. Потому что до этого он мне все-таки казался каким-то эрзацем, одним из статистов галереи Цех. В Одессе за последнее время художники, порадовавшие меня, это Apl 315, я считаю его граффитистом мирового уровня, или Степан Рябченко, сын моего давнего друга Василия Рябченко. Он делает искусство, в котором очень чувствуется компьютер, и это выглядит как очень модное американское искусство. Из киевлян все интереснее Толик Белов. Но как можно их соединять, я сегодня себе не представляю. Все, что соединялось в начале 90-х, соединялось на основе этической конвенции, сплавлялось тусовкой и зиждилось на неформулируемой идее спасительной миссии искусства в преобразовании общества. Мне кажется, эта технология больше не работает.
Современное искусство в социуме ничего не изменило, а этическая конвенция … не знаю, может, мне уже харизмы на нее не хватает, но, по-моему, она невозможна в принципе.
А зачем же ты занимаешься искусством? От безысходности?
Искусство – это моя профессия, оно же религия, оно же образ жизни. Почему Моцарт писал музыку? Почему Эйнштейн занимался физикой? Потому что жили этим…
А тебя нравится то, чем ты занимаешься?
Иначе бы не занимался. Но, в принципе, я бы сменил профессию на какую-то другую. Президентом Украины, к примеру, стал бы. Работа, конечно, противная, но вокруг столько идиотизма, что поневоле думаешь: «Наверное, я бы все лучше сделал».
То есть мессианский потенциал у тебя еще не иссяк?
И никогда не иссякнет. Я просто перестал верить в то, что современное искусство способно изменить мир вокруг меня. Раньше я думал, что если страна наполнится современным искусством, исчезнет жлобство, исчезнет тупость, косность, ханжество, по крайней вере, верил в глубине души, что вдруг искусство так мощно изменит культурное поле, что все прозреют. «И настанет вечная жизнь»…
Сегодня много разнообразных мнений звучит в адрес Пинчук Арт Центра, экспозиционная политика которого становится все более специфической. Как ты относишься к этой институции, ведь ты стоял у самых истоков ее создания… Все ли получилось, как задумывалось и если нет, то почему?
Я как-то всегда старался корректно высказываться по поводу Пинчук Арт Центра, исходя из того, что пристрастия Виктора Пинчука – это его личное дело и его частное право, поскольку центр частный. Если бы он на эти деньги захотел открыть центр по обучению морских свинок игре на фортепиано, он и на это бы имел право. Но чем дальше, тем больше этот центр отходит от тех ожиданий, которые лично я с ним связывал. Поэтом опять-таки, мои личные претензии могут быть неправомерны, но я тоже имею на них право, как и Виктор Пинчук на свою позицию. Я по-прежнему считаю, что та миссия, к которой мы с самого начала призывали Пинчука –собрать, академизировать, музеефицировать, или, как сказал бы Гройс, «валоризировать» украинское искусство последних 20-25 лет, это задача, актуальнее которой и более насущной для украинского искусства сегодня я не вижу. Она не просто не выполнена, а уходит все дальше и дальше на маргинез. И тогда, когда об этом шла речь, на все это требовалась сумма, соотноcимая с той, в которую обошелся этот сарай с заспиртованны-ми хищниками подводного мира во дворе «Арены». Вложить столько денег в мыльные пузыри типа Херста. Да, это знаковый художник конца 20-начала 21-го века, но это не исключает того, что он мыльный пузырь, как пирамида Мэйдоффа. И не вложить даже 5-10 процентов от этого, чтобы из неустроенного, деморализованного художественного процесса Украины создать систематизированное, описанное, осмысленное и оцененное мировое явление – это, по формулировкам уголовного кодекса, «преступная халатность». Кстати, может быть, мои слова обидят Александра Соловьева, но с тех пор, как он стал работать в Пинчук Арт Центре, украинское искусство как процесс, как некая цельность, которая перманентно смотрелась в зеркало сменяющих друг друга больших проектов, и в этом формате развивалось – подувяло. Да, Соловьев, наконец, получил достойную работу, но при этом попал в крепостную зависимость. А альтернативы этому человеку, даже с какими-то его недостатками, я не вижу. Хотя бы потому, что только он мог бы написать компетентную историю новейшего украинского искусства.
Но почему же тогда Соловьев ее не пишет?
Несколько лет назад один из заезжих кураторов Пинчук Арт Центра предъявил Соловьеву претензию: «Ты хочешь написать свою историю искусства». Но в отличие от Франции, откуда приехал этот человек, в Украине нет письменной истории современного искусства. Современное искусство в нашей стране существует в формате устного предания. Как говорила Ахматова, «мы живем в догуттенберговскую эпоху». И поэтому, даже если бы Соловьев и не хотел написать свою историю современного украинского искусства, он «перед Богом и историей» просто обязан это сделать. Это его долг. Как и, наверное, долг Пинчука – предоставить Соловьеву такую возможность, хотя,
конечно, Виктор Михайлович – человек из несколько другого мира, и вправе этого не понимать. То, что Соловьев поставлен в такие условия, что он не может сегодня реализовать свое право и обязанность написать эту историю – минус центру Пинчука.
Я думаю, что если бы сегодня кто-то предложил минимальные организационные и материальные условия и сказал: напиши историю, она бы была. Похоже, никому это не надо.
Неужели все так запущено?
Была в перестроечной «Литгазете» такая рубрика: «Если бы я был директором…». Так вот я бы предложил Пинчук Арт Центру «левый поворот». От гламурной тусовки – к «народничеству», от эффектных VIP-событий – к будничному подвижничеству по возделыванию местной нивы. Пусть даже импортированные вольтеры считают, что украинское искусство никому в мире не интересно. Оно станет модным, если в него вкладывать, если его активно лоббировать. Мне кажется, что эксперимет Марата Гельмана в Перми очень показателен. Променять пафосную Москву на провинциальный областной центр, чтоб реализовать социально-художественную утопию – это самоотверженный жест. Реальный прецедент того самого подвижничества.
Но там же в Перми еще и нефть, кажется, есть, кроме художественной утопии…
Ну и что, что нефть? Мало ли где она есть? Искусство не везде, где нефть. То, что Гельману выделили на это ресурс – отлично. Он за неполный год превратил город, которого не было на культурной карте России, в ее культурную столицу. Жаль, что не получился роман Пинчука с Гельманом, и тот же ресурс небыл дан Марату в Украине.
И что теперь, «пропало все»?
Всегда есть надежда. Кто семь лет назад мог сказать, что появится Пинчук с таким вот бюджетом? Может быть, теперь, после Пинчука, появится еще кто-то, кто осознает, что такие же деньги можно вложить в национальное искусство, что это выгодно и как бизнес, и как имиджевая стратегия. Еще пять лет назад за три-четыре миллиона долларов можно было музеефицировать 15 лет современного украинского искусства вещами первой величины, собрать уникальную коллекцию и, вложив какие-то деньги в раскрутку, сделать из нашего искусства явление мировой культуры, вписать его в это поле. Но оно и сегодня недооценено! И сегодня стратегические инвестиции
в современное украинское искусство обречены на эффективность.
А сделать это без денег уже невозможно? Хотя бы, к примеру,написать историю современного искусства?
Это, наверное, можно было бы сделать при советской власти, где были плановые бюджетные ассигнования на искусство и книгоиздательство, где все тупо получали 120 рублей и страдали от избытка свободного времени. Нужен был только просвещенный реформатор у власти. Такого не случилось. Сегодня социализм, к счастью, испустил дух. Но живые люди, которые будут писать историю, нуждаются в том, чтобы платить за квартиру по новым тарифам, покупать себе туфли и компьютеры, колбасу и туалетную бумагу. Кто будет несколько лет на чистом энтузиазме писать в стол историю современного искусства?
На мировом арт-рынке сегодня очень активно заявляето себе искусство регионов, например, восточноазиатское,индийское, латиноамериканское. На твой взгляд, имеет ли искусство Украины такой потенциал, как региональный тренд, и чем оно конкретно отличается, что в нем такого осоенного, что может заинтересовать глобального зрителя?
Количественно оно жидковато. Как говорил великий Онух, «всі наші вісім художників»... А качественно – вполне пристойно. Ничего сногсшибательного. Но у нас много действительно неплохой живописи, хотя это не самое модное и трендовое, что есть в современном искусстве. Шансы у него появятся только тогда – как это было с китайским, индийским, итальянским, латиноамериканским искусством – когда у него появится поддержка национального капитала в сочетании с активной государственной культурной политикой. Если Пинчук не обязан продвигать современное искусство Украины, то государство – обязано! А для массированной поддержки искусства со стороны национального капитала в Украине не хватает двух вещей. Во-первых, патриотизма и уважения к своей родине и своей культуре, причем не некрофильского патриотизма с мазохистским оттенком, а живого. А, во-вторых, не хватает любви к культуре, любви к искусству, эстетизма, уровня образованности, широты взглядов и цивилизованности элиты, как политической, та и финансовой. Когда чудесным образом эти две вещи проявятся, сразу с украинским искусством все будет хорошо. Вопрос только в том, произойдет ли это, и, если произойдет, то когда…
http://top10-kiev.livejournal.com/193165.html
30.07.2009, 11:06
Комбинированный вид
Похожие темы