Первые сообщения о бесчинствах, творившихся в органах безопасности при Сталине, о фальсификации следственных и судебных дел появились в прессе весной 1953 г. по инициативе Берии. Для рвавшегося к власти министра внутренних дел предание широкой огласке методов фальсификации дела «кремлевских врачей» и проведение широкой амнистии были ходом в политической борьбе со своими конкурентами. Историкам еще предстоит задуматься: а могло ли вообще дойти дело до хрущевских разоблачений Сталина на XX съезде, если бы не инициативы Берии, предпринятые уже весной 1953 г. Как бы там ни было, борьба Берией была проиграна, 26 июня он был арестован прямо на заседании Президиума ЦК, а в декабре того же года расстрелян.
Долгие проводы
Для разъяснения широкому партийному активу мотивов устранения Берии в местные партийные организации был разослан большой материал, свидетельствующий о его участии в фальсификации следственных дел, относившихся к концу 1930-х годов – их жертвами стал ряд видных деятелей партийного руководства. Упоминалось и о причастности Берии к созданию так называемого «ленинградского дела» 1949 г. Заместитель премьер-министра Н. Вознесенский, секретарь ЦК партии А. Кузнецов, руководитель ленинградской парторганизации П. Попков и др. были арестованы и казнены вследствие непрекращавшейся в высших эшелонах партии борьбы за влияние на Сталина, а в этой борьбе принимал самое активное участие и Берия, еще при жизни Сталина заботившийся об устранении своих будущих конкурентов. В разосланном по партийным организациям для ознакомления тексте обвинительного заключения по делу Берии говорилось не только о незаконных фальсификациях, но и о пытках и истязаниях, которые применялись в широких масштабах в органах безопасности.
Давая ход широкой антибериевской кампании, Хрущев и его коллеги по Президиуму ЦК отдавали себе отчет в том, что признание незаконности осуждения многих высокопоставленных функционеров автоматически поведет не только к их реабилитации, но и к раскрытию некоторых фактов, свидетельствующих о неблаговидной роли при Сталине ближайших его соратников, образовавших после смерти вождя «коллективное руководство».
Но опасения того, что придется понести свою долю ответственности за причастность к сталинским преступлениям, не доминировали в их настроениях. Уставшие жить в атмосфере страха, ожидании арестов, они хотели обезопасить себя и свои семьи от повторения репрессивного произвола, поэтому и решили предпринять ряд первых, поначалу осторожных шагов по пути восстановления в СССР элементарной законности.
Нельзя недооценивать (хотя, наверно, не надо также преувеличивать) еще один фактор. Со смертью Сталина и арестом Берии страх перед государством стал несколько ослабевать, население все более открыто выражало недовольство тяжелым материальным положением, острым жилищным кризисом. Система ГУЛАГа начала давать сбои, ее потряс целый ряд восстаний заключенных. В верхах боялись еще более мощного социального взрыва, осознавали, что управлять страной прежними методами невозможно. Задачи сохранения стабильности в обществе требовали резкого сокращения масштабов террора и освобождения значительной части заключенных.
Реабилитации как инструмент
Главная роль в деле реабилитации репрессированных при Сталине кадров принадлежала, безусловно, Хрущеву. Уже летом 1953 г. по его указанию Комитет партийного контроля при ЦК КПСС начал работу по восстановлению в партии лиц, ранее безосновательно исключенных из нее, и в том числе прошедших через тюрьмы и лагеря. В конце 1953 г. Хрущев поручает недавно назначенному генеральному прокурору СССР Роман Руденко (главному обвинителю от СССР на Нюрнбергском процессе), министру внутренних дел Круглову и министру юстиции Горшенину изучить материалы по массовым политическим репрессиям 1930-х – начала 1950-х годов и сделать заключение о целесообразности пересмотра тех или иных дел.
7 мая 1954 г. Хрущев выступал перед партактивом Ленинграда в связи с пересмотром «ленинградского дела» 1949 г. От имени Президиума ЦК КПСС он потребовал в кратчайшие сроки завершить работу по реабилитации необоснованно обвиненных, проявить к ним внимание, выявить и привлечь к ответственности виновных. Призыв этот не был демагогией – за ним последовали аресты причастных к организации террора. Органам безопасности в 1954-1956 гг. был нанесен удар, от которого они не могли оправиться более десятилетия, вплоть до прихода Андропова на пост председателя КГБ.
Заметая следы
Хрущев, долгие годы возглавлявший крупнейшие парторганизации СССР – московскую и украинскую, был сам причастен к репрессиям: при Сталине сложилась практика санкционировать многие обвинительные заключения подписью представителя партии. В обществе были памятны и пламенные речи Хрущева с требованиям расправ над троцкистами. Перед тем как дать ход крупномасштабной реабилитационной кампании, первый секретарь ЦК заблаговременно позаботился о собственной безопасности, добившись уничтожения или скрытия большого количества документов, раскрывавших его собственную роль в организации репрессий.
Сокрытие компрометирующих документов придало Хрущеву смелости. Как в свое время Берия, весной 1953 г. инициировавший массовую амнистию заключенных, он делал расчет на то, чтобы в борьбе за власть сыграть не только на опережении других в давно назревшем деле, но и на противопоставлении себя другим, столь же ответственным, как и он, за прегрешения сталинских десятилетий. Стремление обелить себя прочитывается и в его позднейших мемуарах, где была представлена весьма односторонняя версия происходившего.
Усилия Хрущева, направленные на проведение широкой реабилитации, не встречали в 1954-1955 гг. сколько-нибудь сильного сопротивления его коллег по партийному руководству и процесс набирал силу с каждым месяцем. Если в конце 1953 г. в лагерях и тюрьмах находилось 475 тыс. человек, осужденных за «контрреволюционные преступления», то на 1 января 1956 г. их было уже 114 тыс.
В первую очередь реабилитации подлежали высокопоставленные партийцы и военачальники, причем в подавляющем большинстве случаев речь шла о реабилитации посмертной. С 1954 г. нарастал поток обращений к членам Президиума ЦК от близких и друзей пострадавших, в том числе авторитетных ветеранов партии. На них приходилось реагировать. Осенью 1955 г. Хрущев, вполне учитывавший настроения в партии и обществе в пользу перемен, потребовал от прокуратуры активизации работы по пересмотру судебных дел, в основном относившихся к 1937-1939 гг. Что же касается политзаключенных, находившихся в тюрьмах и лагерях, то основная их масса была освобождена без формальной реабилитации. Эффект XX съезда впоследствии заслонил значение массовых освобождений, пришедшихся на месяцы, предшествовавшие съезду.
Культ безличности
Насколько можно судить по доступной исследователям внутрипартийной документации, до поздней осени 1955 г. Сталин никогда не упоминался в связи с выявленными широкомасштабными нарушениями законности. Ответственность за репрессии возлагалась не на Сталина, а на Берию и Абакумова. «Мы еще так трепетали перед его былым авторитетом, что в полный голос не могли осудить его зверства..., хотели его как-то отмывать, убеждали себя, что его черт попутал, а таким чертом был то Ягода, то Ежов, то Берия», – говорил позже Хрущев, надиктовывая в конце 1960-х годов свои мемуары.
В другой день диктовок он скажет: «Мы версию создали. Грубо говоря, выдумали о роли Берия, что Берия главное лицо злоупотреблений, которые были сделаны Сталиным... Мы, собственно говоря, находились в плену этой версии, нами созданной в интересах реабилитации Сталина. <...> Мы находились вот эти три года в таком состоянии, когда мы сами не могли набраться, я бы не сказал мужества, но внутренней убежденности и внутренней потребности приоткрыть нам неизвестную страницу». Похожая логика самооправдамния прослеживается и в мемуарах Микояна.
Прямая и довольно острая критика Сталина за непосредственную причастность к репрессиям и, в частности, уничтожение военных кадров в канун второй мировой войны прозвучала из уст Хрущева на Президиуме ЦК 5 ноября 1955 г. при обсуждении вопроса о том, насколько широко следует приближающуюся годовщину дня рождения покойного вождя.
Возникла дискуссия: К. Ворошилов и Л. Каганович настаивали на проведении собраний на заводах (иначе «народом будет воспринято нехорошо»). Однако и они сочли необходимым заявить о поддержке линии ЦК против «культа личности». Принятое решение оказалось компромиссным. Присутствие Сталина на пьедестале «вождя и учителя» продолжалось до февраля 1956 г. Только в начале февраля в поздравительном письме К. Ворошилову в связи с его 75-летием последний был назван учеником Ленина, о Сталине же упоминаний не было, что до сих пор было делом привычным для подобного рода поздравлений.
Осенью 1955 г. Хрущев имел новую длительную беседу с генпрокурором Руденко, который внимательно изучил по его поручению судебные дела по некоторым наиболее громким, в том числе открытым процессам 1936-1938 гг. Руденко докладывал, что с точки зрения юридической никаких оснований для ареста, а тем более для казни не было, обвинения, как правило, основывались на личных признаниях, зачастую добытых путем физических истязаний. Перед партийным руководством в этой связи вставал, однако, вопрос о политической целесообразности пересмотра тех или иных дел, ведь речь шла среди прочего о Зиновьеве, Каменеве, Бухарине и других людях, которые на протяжении многих лет были реальными оппонентами не только Сталина, но всей его команды. Готового ответа на этот вопрос ни у Хрущева, ни у его соратников пока еще не было.
К началу зиму задачи дальнейшей реабилитации вышли за внутрипартийные рамки КПСС. 8 декабря Президиум ЦК обсуждал просьбы зарубежных компартий, в первую очередь польской, о пересмотре дел их руководящих деятелей, репрессированных в СССР в 1930-е годы, и принял положительное решение. Давление зарубежных компартий стало еще одним стимулом для ускорения работы по реабилитации жертв репрессий.
Действуя на опережение
К этому времени уже набирает силу работа по подготовке XX съезда КПСС, первого после смерти Сталина. Дилемму, вставшую перед ним и перед всем партийным руководством в канун съезда, Хрущев подробно изложил в мемуарах: «На этом съезде мы должны взять на себя обязательство по руководству партией и страной. Для этого надо точно знать, что делалось прежде и чем были вызваны решения Сталина по тем или иным вопросам. Особенно это касается людей, которые были арестованы. Вставал вопрос: за что они сидели? И что с ними делать дальше? Тогда в лагерях находилось несколько миллионов человек... Получалась двойственная ситуация: Сталин умер, его мы похоронили, а безвинные люди находились в ссылке».
Хрущев хорошо понимал, что незаконные репрессии при Сталине приобрели такой масштаб, что скрыть от партии имеющиеся материалы о них невозможно, рано или поздно они все равно станут известны: многие тысячиx людей будут возвращаться из тюрем и ссылок, расскажут обо всем друзьям и родственникам, тяжкие преступления недавнего прошлого станут достоянием всей страны.
«На 21-м съезде уже будет поздно, если мы вообще сумеем дожить до того времени и с нас не потребуют ответа раньше» – пишет Хрущев в мемуарах. Эти строки довольно четко воспроизводят логику рассуждений Хрущева и выражают довольно откровенно его главный побудительный мотив. Им действительно двигало именно стремление спасти себя от ответственности, но не столько за умолчание о сталинских преступлениях, сколько за участие в них.
Развернувшийся под давлением снизу пересмотр судебных дел в обозримой перспективе мог принять такой размах, что это грозило неминуемой ответственностью не только их прямым организаторам и исполнителям из числа сотрудников ГБ, но и тем, кто при Сталине, занимая высокие посты, санкционировал внесудебные расправы от имени партии, ставил свои подписи под приговорами. Не только Хрущева, но и некоторых других членов партийного руководства пугала мысль о том, что не они сами, а кто-то другой займется разбором тех преступлений, в которых они были в той или иной мере повинны. Для того, чтобы этого избежать, необходимо было упредить события, самим инициировав постановку на съезде вопроса о чудовищных сталинских злоупотреблениях.
Показательны более поздние рассуждения Микояна, человека, находившегося при Сталине, как правило, на хозяйственной работе и в меньшей мере причастного к кровавым расправам.
По версии Микояна, именно он предложил создать комиссию, которая подготовила бы доклад для съезда. Что же касается Хрущева, то он не только рассчитывал уйти от личной ответственности, но и стремился использовать данные о сталинских преступлениях как инструмент давления, орудие борьбы за власть, средство дискредитации своих конкурентов – наиболее авторитетных и влиятельных членов Президиума ЦК, на протяжении двух десятков лет относившихся к руководящему ядру партии.
«Несостоятелен как вождь»
В конце декабря 1955 г. Президиум ЦК образовал специальную комиссию для изучения материалов о репрессиях против членов и кандидатов в члены ЦК большевистской партии, избранных в ее высший орган на XVII съезде партии в 1934 г. (большинство из них погибло в 1937-1939 г., а за съездом позже закрепилось печальное название «съезда расстрелянных»). Возглавил комиссию секретарь ЦК Поспелов. На случай, если съезд поставит вопрос о персональной роли каждого члена Президиума в периоды репрессивных кампаний, можно было бы не только сослаться на незнание масштабов преступлений (узнали обо всем якобы из результатов работы комиссии), но и на проявленную инициативу – образовали комиссию для того, чтобы создать гарантии неповторения сталинского произвола.
Члены комиссии изучили много дел, допросили тех, кто вел следствия и выбивал из заключенных признания. Один из таких следователей, впоследствии расстрелянный Борис Родос, был даже доставлен 1 февраля из тюрьмы на заседание Президиума ЦК. Поспелов, участвовавший в этом заседании, поделился с коллегами предварительными итогами работы, дал представление о масштабах политических репрессий, сказал о том, что в 1937-1938 гг. из центра шли разнарядки по областям о том, сколько людей следовало арестовать.
Речь, таким образом, могла идти не о превышении чекистами своих полномочий, а о сознательно организованной Сталиным кампании по уничтожению неугодных ему людей. Другой секретарь ЦК КПСС, принимавший участие в работе комиссии, Аверкий Аристов, задался вопросом, занимавшим и других: «хватит ли у нас мужества сказать правду?».
Возникшая дискуссия вышла за рамки, определенные повесткой дня; остро встал вопрос об оценке Сталина как политического деятеля, произошло столкновение позиций. Молотов настаивал на том, чтобы в докладе на съезде признать Сталина как великого руководителя, продолжателя дела Ленина. Под его руководством в стране победил социализм и с этим фактом надо соразмерить имевшиеся в то время позорные дела, говорил он.
С Молотовым солидаризировался Ворошилов, призвавший «с водой не выплеснуть ребенка». Страну при Сталине вели, как он считал, по пути Маркса и Ленина. По сути дела он оправдал и репрессии, сказав, что весь период «диктовался обстоятельствами». Такая позиция вызвала возражения даже такого последовательно ортодоксального идеолога, как Суслов: «за несколько месяцев узнали ужасные вещи. Нельзя оправдать этого ничем». С ним согласился известный хозяйственник Сабуров: «если верны факты, разве это коммунизм? За это простить нельзя». Большинство членов Президиума с ними согласились.
Первухин предвидел вопрос делегатов съезда: знали ли о злоупотреблениях Сталина властью члены партийного руководства. «Знали, но был террор. Тогда не могли что-либо сделать. Партии обязаны объяснить».
Сказать всю правду партии призвал и тогдашний премьер-министр Булганин, резонно опасавшийся, что все равно придется давать объяснения: «линию занять надо такую, чтобы не быть дураками». Хрущев в заключение призвал решить вопрос в интересах партии. Сталин, по его мнению, был предан делу социализма, но все делал варварскими способами и по существу уничтожил партию: «Не марксист он. Все святое стер, что есть в человеке. Все своим капризам подчинял».
Хрущев считал необходимым «усилить обстрел культа личности» и, отведя Сталину свое место, «за основу взять Маркса, Ленина». Обращает в то же время на себя внимание предложение Хрущева не говорить на съезде о терроре. Возможно, это был тактический шаг, направленный на умиротворение своих оппонентов, выступавших против далеко идущих разоблачений на съезде.
Как бы там ни было, к 1 февраля в партийном руководстве еще существовали сомнения: следует ли представить на суд съезда результаты работы комиссии Поспелова. Характерно в этой связи, что в проекте отчетного доклада ЦК за межсъездовский период, подготовленном к 4 февраля, критика Сталина не содержалась.
Доклад по итогам работы комиссии Поспелова объемом около 70 машинописных страниц был представлен на заседании Президиума ЦК КПСС 9 февраля. В докладе содержался большой материал о чудовищных злоупотреблениях власти, о фабрикации дел об антисоветских организациях посредством истязаний и пыток заключенных.
Хрущев, как и другие члены Президиума, внимательно ознакомился с результатами работы комиссии и сделал следующее резюме: «несостоятельность Сталина раскрывается как вождя. Что за вождь, если всех уничтожает. Надо проявить мужество, сказать правду»; «Если не сказать – тогда проявим нечестность по отношению к съезду». Молотов продолжал отстаивать свою прежнюю позицию: «На съезде надо сказать. Но при этом сказать не только это».
Культ личности, по его мнению, не означал отступления от идей Маркса, Ленина – при Сталине страна провела индустриализацию, от Сталина была унаследована великая партия. Каганович согласился с Молотовым в том, что необходимо провести все «с холодным умом». Так, чтобы «не развязать стихию» и «не смазать» 30-летний период истории. Критика отдельных действий Сталина, по его мнению, не означает, что надо ставить под сомнение необходимость жесткой линии в отношении оппонентов генеральной линии партии: «но мы были бы нечестны, если бы мы сказали, что вся борьба с троцкистами была не оправдана».
С другой стороны, наряду с борьбой идейной шло истребление кадров. В отличие от Молотова Каганович затронул вопрос о личной ответственности нынешних членов Президиума: и «мы несем ответственность. Но обстановка была такая, что мы не могли возражать». В этой связи он напомнил о своем брате, в 1930-е годы в разное время наркоме оборонной и авиационной промышленности, покончившем с собой под угрозой ареста.
Ворошилов призвал к осторожности. Он в принципе не был против того, чтобы довести информацию до съезда, однако, по его мнению, все надо «более основательно подготовить», ибо всякая промашка повлечет за собой серьезные последствия. Характерно ворошиловское объяснение репрессий: Сталин осатанел в борьбе с врагами, хотя и в нем при всех «звериных замашках» было много человеческого.
Стремление оправдывать Сталина не стало, однако, на заседании 9 февраля доминирующим. Булганин призвал в отчете перед съездом быть «ближе к правде» – попытка скрыть от съезда материалы комиссии может повлечь за собой обвинения в трусости. Деятельность Сталина он предложил разделить на два этапа и признать, что на втором этапе тот перестал быть марксистом.
Эта позиция нашла поддержку Микояна, признавшего, что только теперь появилась возможность обсуждать вопрос о роли Сталина, который «до 1934 г. вел себя героически, после 1934 г. показал ужасные вещи. Узурпировал власть». Сталина, считал Микоян, нельзя простить ни за провал в сельском хозяйстве, ни за репрессии («если бы люди были живы, успехи были бы огромны»), и надо спокойно сказать обо всем съезду в отчетном докладе. Идейная борьба с троцкистами была оправданной и с точки зрения Микояна, но действия Сталина в отношении оппонентов свидетельствовали о том, что он расходился с Лениным в коренных, теоретических вопросах.
Судя по имеющимся записям, Микоян первым поставил вопрос о публикации в дополнительном томе собрания сочинений Ленина ряда его документов, в которых Ленин критически отзывался о Сталине. О восстановлении политических традиций, восходящих к Ленину, говорил и Маленков, лишившийся в начале 1955 г. поста премьер-министра, но сохранивший позиции в партийном руководстве.
Суслов согласился с Микояном: уничтожение кадров в таких масштабах не могло не снизить темпы развития. Не возражая против тезиса о разделении деятельности Сталина на два этапа, он заметил в то же время, что и до 1934 г. тот во многом был неправ. У Суслова не вызывала сомнения необходимость доложить съезду о результатах работы комиссии Поспелова: «о коллективности руководства говорим, а со съездом будем хитрить?»
Страхи
Сказать как есть – о вреде культа Сталина, истреблении кадров, узурпации власти, ликвидации ЦК, Политбюро – призвал Первухин. Сабуров подчеркнул в этой связи, что речь идет не о недостатках, но о преступлениях, сущность Сталина была раскрыта в последние 15 лет его жизни. По его мнению, необходимо «сказать правду о роли Сталина до конца» и в том числе о провалах во внешней политике – по вине Сталина были испорчены отношения со многими народами.
Свое несогласие с Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым открыто выразил Аристов: были «годы страшные, годы обмана народа». Вопрос о сталинских репрессиях может всплыть на съезде, и говорить: «мы этого не знали» – недостойно членов ЦК. Если рассказать съезду о преступлениях Сталина, партия, по мнению Аристова, не потеряет свой авторитет. Шепилов тоже был уверенным, что партию следует информировать («иначе нам не простят»), и в то же время предложил продумать вопрос о формах подачи материала, чтобы не было вреда. Лидер советских профсоюзов Шверник опасался утраты контроля над процессом разоблачения Сталина («сейчас ЦК не может молчать, иначе – предоставить улице говорить»). Маленков видел главную задачу в том, чтобы оправдать погибших товарищей по партии и в этой связи сказать о роли Сталина: «никакой борьбой с врагами не объясним, что перебили кадры».
Хрущев, подводя итоги дискуссии, призвал «развенчать до конца культ личности». По его мнению, информировать съезд о незаконных действиях Сталина надо было не в отчетном докладе, а отдельно, на закрытом заседании. Встал вопрос и о том, кто будет выступать с таким докладом. Предложение предоставить слово Поспелову как руководителю комиссии не получило поддержки: поручать столь политически важную речь рядовому секретарю ЦК (и даже не члену Президиума) большинство членов Президиума сочли неправильным, с ней должен выступить первый секретарь, иначе у делегатов съезда может создаться впечатление о наличии принципиальных разногласий в партийном руководстве. Если верить мемуарам Хрущева, вопрос об особом, закрытом официальном докладе был окончательно решен только после того, как он дал понять коллегам по Президиуму, что в крайнем случае может выступить сам как простой делегат, изложив свою персональную точку зрения.
При реализации подобного сценария оказались бы в проигрыше его оппоненты, в первую очередь Молотов. Правда, как видно из записей заседаний, даже наиболее просталински настроенные члены Президиума выступали не столько за полное сокрытие от съезда материалов комиссии Поспелова, сколько за более сбалансированный подход к оценке Сталина. Выносить на суд съезда разногласия с Хрущевым они не хотели, опасаясь обвинений во фракционности. С другой стороны, и Хрущев в канун съезда из тактических соображений хотел избежать чрезмерного усиления напряженности в отношениях со своими основными оппонентами, скорее напротив, пытался даже где-то сгладить остроту дискуссии.
На заседании Президиума ЦК КПСС 9 февраля было принято постановление о том, чтобы ознакомить делегатов съезда с ранее засекреченными документами Ленина, в которых содержались критика Сталина и предложение заменить его на посту генерального секретаря ЦК. Было решено также поручить Поспелову заняться подготовкой доклада о культе личности. 13 февраля, за день до начала XX съезда, к работе были подключены и другие секретари ЦК, прежде всего Шепилов. Предварительное решение о том, что Хрущеву поручается выступить с докладом о культе личности на закрытом заседании съезда, было принято Президиумом 13 февраля (в соответствии с уставом партии это решение должен был одобрить пленум ЦК).
На пленуме, состоявшемся в тот же день, Хрущев дал необходимые разъяснения: «Почему, товарищи, мы решили поставить этот вопрос? Сейчас все видят, чувствуют и понимают, что мы не так ставим вопрос о культе личности, как он должен ставиться. Правда, мы многое объясняли, и в отчетном докладе также довольно веско об этом говорится, но нам думается, что этого недостаточно. Надо, чтобы делегаты съезда узнали бы больше, чем они могут узнать из печати. Иначе делегаты съезда могут подумать, что мы чего-то не договариваем. Для того, чтобы делегаты правильно поняли большой поворот, который произошел в вопросах культа личности и коллективного руководства, чтобы они имели больше фактического материала, нужно сделать доклад о культе личности и его последствиях. Я думаю, что члены Центрального Комитета с этим согласятся». Возражений, как и ожидалось, не было.
Последние приготовления
Вопреки заверениям Хрущева о том, что тема культа личности веско прозвучит в отчетном докладе, персональной критики Сталина в нем фактически не было, ответственность за «нарушения законности» была возложена на Берию и его сподручных. Из съездовских выступлений наиболее острое сделал Микоян, но и тот напрямую не касался участия Сталина в репрессиях, акцентировал внимание на отсутствии коллективного руководства, что крайне отрицательно повлияло на положение в партии и всю ее деятельность.
Некоторые расхождения в тональности этого выступления с отчетным докладом (бесспорно, преувеличенные) дали западным наблюдателям основания для гипотезы: Хрущеву как лидеру охранительской группировки якобы противостоит оппозиция во главе с Микояном. С такой неоправдавшейся гипотезой выступил, в частности, известный британский левый политолог Исаак Дойчер. Вопреки этой версии можно сделать предположение, что выступление Микояна было на самом деле пробным камнем, брошенным с ведома и согласия Хрущева для того, чтобы прозондировать мнение делегатов съезда, узнать, как будет воспринята прямая критика Сталина.
В дни съезда доклад переделывался и расширялся с участием Хрущева, продиктовавшего 19 февраля ряд дополнений к тексту, написанному в основном Поспеловым и Шепиловым. Хрущев снова пытался сыграть на противопоставлении себя другим, особенно Молотову и Кагановичу, и выступить в качестве обвинителя. Поэтому он хотел сделать больший акцент на послевоенных преступлениях, к которым не был непосредственно причастен.
По настоянию Хрущева в текст доклада был вписан ряд острых формулировок. С другой стороны, ни у Хрущева, ни у других членов Президиума не было склонности идти на слишком радикальные меры там, где дело касалось сфальсифицированных открытых процессов второй половины 1930-х годов над лидерами оппозиции. Из вывода комиссии Поспелова о том, что все антисоветские «центры» и «блоки» были выдуманы следователями НКВД, логически вытекала необходимость поставить вопрос о пересмотре вынесенных на них приговоров.
Однако этот вывод комиссии был проигнорирован, о фальсификации больших процессов на съезде сказано не было. Более того, как в отчетном докладе, так и в докладе о культе личности борьба с оппозицией ставилась Сталину в заслугу. Прозвучал также тезис об оправданности суровых мер против тех, кто боролся с партией – правда, не в тех масштабах и без вынесения смертных приговоров. В принятом уже через несколько месяцев после съезда постановлении Президиума ЦК говорилось: хотя соответствующая комиссия установила, что предъявленные осужденным обвинения в измене Родины, шпионаже, терроре и т. д. материалами не доказаны, оснований для пересмотра дел в отношении Бухарина, Рыкова, Зиновьева, Каменева и др. не имеется, «поскольку они на протяжении многих лет возглавляли антисоветскую борьбу, направленную против строительства социализма в СССР».
Хрущев дал этому в мемуарах следующее объяснение: ЦК КПСС не хотел дискредитировать руководителей зарубежных компартий, присутствовавших на открытых процессах второй половины 1930-х годов. «Я беру на себя вину, что тогда недоделал. А нужно было доделать, потому что это в интересах народа нашего, в интересах партии, в интересах нашего будущего», – заметил Хрущев в той же связи.
В докладе комиссии Поспелова говорилось о массовых репрессиях против простых советских граждан. В докладе Хрущева к жертвам культа личности были отнесены только высокопоставленные коммунисты, придерживавшиеся сталинской ориентации, но никак не оппозиционеры и не простые граждане. В этом смысле текст секретного доклада также был шагом назад в сравнении с отчетом комиссии Поспелова.
Трудный разговор с соратниками по Президиуму, о котором Хрущев вспоминает в мемуарах, действительно мог происходить в дни съезда, но предметом разговора был уже не доклад комиссии Поспелова и перспективы ознакомления с ним делегатов съезда, а готовившийся текст доклада Хрущева о культе личности. Есть основания предполагать: некоторые дополнения, сделанные самим Хрущевым, вызвали возражения ряда членов партийного руководства, поскольку касались той стороны их деятельности, о которой они предпочитали умалчивать.
Хрущев, не желая давать повод для обвинений в нарушении коллегиальности, был склонен к некоторым уступкам. Так, в окончательном варианте доклада он, считаясь с настроениями некоторых членов Президиума, счел необходимым сказать и о заслугах Сталина, о том, что тот подходил ко всему с позиций защиты интересов рабочего класса и завоеваний революции. Показательны строки из закрытого доклада: «надо знать меру, не питать врагов, не обнажать перед ними наших язв». Впрочем, Хрущеву так и не удалось застраховаться от более поздних обвинений со стороны своих политических оппонентов именно за это.
Текст доклада о культе личности дорабатывался фактически до последнего дня с учетом замечаний членов Президиума, а 25 февраля был зачитан на закрытом заседании в самом конце работы съезда в отсутствии иностранных гостей. Только лидеры компартий социалистических стран, а также Франции и Италии получили до отъезда из Москвы возможность ознакомиться с текстом доклада. Закрытое заседание состоялось после объявления результатов выборов в высшие органы партии – членов Президиума беспокоило, какова будет реакция делегатов съезда и как пройдет голосование после того, как они услышат правду о преступлениях сталинского режима. Не исключалась возможность демарша против партийного руководства.
В этом случае закрытое заседание, на котором Хрущев зачитывал свой доклад, можно было объявить не официальным заседанием съезда, а неформальным собранием для информации. Прений по докладу Хрущева решено было не открывать. Первоначальный сценарий, вероятно, допускал такие прения – так, был подготовлен и показан Хрущеву текст предполагаемого выступления А. Снегова, одного из видных большевиков, прошедших через репрессии. В конце концов и у Хрущева (не говоря уже о его оппонентах) возобладали опасения, что дискуссия может принять нежелательное направление.
Перед оттепелью
Руководство КПСС стремилось по возможности обсудить вопрос о «культе личности Сталина» при минимальной огласке. Но пришлось принять во внимание ошеломляющее впечатление, произведенное хрущевским докладом на делегатов. Можно было ожидать, что обсуждение темы продолжится и когда делегаты разъедутся по стране. Для того, чтобы этот процесс не принял неконтролируемый характер, 5 марта, в день третьей годовщины смерти Сталина, было решено организованно провести в партийных организациях по всей стране ознакомление с докладом Хрущева, пригласив наряду с членами партии комсомольцев и часть беспартийных.
Пойдя на этот шаг, партийное руководство дало в руки граждан документ огромной обличительной силы. Осуждение сталинских преступлений могло перерасти в критику всей политической системы, в условиях которой такие преступления возможны, стать для многих призывом к демократизации. Дискуссии, возникшие в ходе ознакомления с докладом, шагнули далеко за официально обозначенные рамки, достигли такого критического накала, что перепуганным партийным аппаратчикам пришлось дать задний ход развернувшейся кампании и нанести удар по тем приверженцам решений XX съезда, которые толковали их шире, чем это было определено ЦК.
«Шли на оттепель в руководстве, в том числе и я в этом коллективе, сознательно. И сознательно побаивались этой оттепели, потому что как бы из этой оттепели не наступило половодье, которое бы захлестнуло и с которым было бы трудно справиться. А это возможно во всяком политическом деле. Поэтому мы как бы сдерживали эту оттепель», – комментировал впоследствии Хрущев зигзаги своей политики после XX съезда. А посол Югославии в СССР В. Мичунович уже 20 апреля зафиксировал в своем дневнике: «Волна, вызванная ХХ съездом, разбилась о сталинистский утес советской системы и общества. Сейчас она откатывается назад и уже уносит с собой кое-что из того, что выплеснула было на поверхность».
Критика тех, кто продолжал находиться у власти, возбранялась, расценивалась как злобные антисоветские нападки. Уже в начале апреля постановлением Президиума ЦК была распущена партийная организация одной из московских научных лабораторий, где обсуждение хрущевского доклада приобрело неуправляемый характер. Повсеместно происходят исключения из партии. Летом 1956 г. ЦК КПСС еще раз строго предупреждает парторганизации, где выступления с критикой советской системы не получают решительный отпор. Сторонникам глубокой демократизации пришлось оставить надежды на коренные преобразования в жизни партии и страны.
Но верхушка партии решила главную для себя задачу: пришел конец непредсказуемым ударам спецслужб по руководящим кадрам, они обрели определенную безопасность и спокойствие. Дальнейшая десталинизация грозила разрушением устоев монопольной власти партийного аппарата.
Александр Стыкалин.
19.02.2016, 17:45
Линейный вид
Похожие темы