С Днём Победы !

[lusyvoronova]

С Днем Победы!

Воронов Владимир Александрович,боевой офицер,прошел всю войну.Воевал в Брянске,Ржеве,Победу встретил под Ригой.Мой отец.

[I-V]

Художник Николай Вечтомов о себе и о своей войне

Я коренной москвич, здесь родился, но детство провел сначала в Петербурге, где жил мой отец, затем на Урале, в Челябинске и в Екатеринбурге вместе с родственниками – так сложились обстоятельства. И в Москву окончательно вернулся уже в 1934-м году. Я жил в Южинском переулке, теперь он называется Палашевским - около площади Пушкина. Это моя родина. Школа, куда я ходил, была не так чтоб уж очень близко - 118-я средняя школа, между Планетарием и Зоопарком, бывшая женская гимназия. Здание стоит до сих пор, но теперь там совсем другая организация. В эту школу я и ходил, начиная с 4-го класса, когда вернулся. В четвертом классе к нам попал очень хороший художник-преподаватель, который профессионально ставил натюрморты и акварели, даже научил углем рисовать. И он обратил внимание, что у меня есть определенные способности. И очень мне рекомендовал продолжать, но я как-то не воспринял это тогда. Закончил я ее в 41-м, когда и начались, как было сказано в одном чешском журнале, мои «очень длинные каникулы».

Читать дальше... 

Когда началась война, я поинтересовался в военкомате, но мне сказали – сидите и ждите повестки. И я какое-то время еще работал. Дежурили во время налетов – на места, где я жил, Южинский, Трехпрудный, Богословский переулки падали тонны бомб. От Белорусского вокзала прорывались отдельные «Хейнкели», пытаясь пройти к центру, некоторым это удавалось. Первый налет был 22-го июля, потом – почти что каждую ночь, в крайнем случае через ночь. Зажигалки падали во двор, но лично мне не удалось схватить ни одной. Такая музыка была, особенно в первые налеты! Включались мощные сирены, и все это сливалось в жуткий вой. Конечно, народ бежал в бомбоубежища, в метро, иногда даже чуть не в исподнем. Стреляли зенитки, и тоже был очень своеобразный звук. После разрыва зенитных снарядов осколки летят со своеобразным стоном. Одному моему товарищу осколок даже попал на бегу в подошву. Потом он нам ее показывал. Масса осколков валялись на улице. В первый налет наша артиллерия была малокалиберной – палили много, но эффекта было мало. И немцы прорывались. Потом появилась более тяжелая артиллерия, и стали ставить такие заслоны, что больше не прорывались. Перед большим театром стоял сбитый самолет. Так что я сидел, и ждал повестки. Когда мы обращались в призывные пункты, нам говорили: «Ждите».
Приказано было всех, кончивших десять классов, не брать. И на июль-август я даже поступил работать электомонтером в здание Наркомзема. С крыши было видно все, и однажды тонная бомба упала на Колхозной площади, но не разорвалась, все было оцеплено и два полковника шли, чтобы ее разрядить. Неразорвавшиеся бомбы попадались довольно часто – в нашем районе, на углу Спиридоновки и Ермолаевского бомба попала в подвал и торчала себе из окошечка. На Садовом стоял киоск – бомба попала в него, напротив, рядом с Филатовскрй больницей, стоял двухэтажный домик деревянный, его тоже совершенно разнесло.

Около нас, в Трехпрудном переулке, стояла пятиэтажная новостройка 122-й школы. В нее угодила тонная бомба, и погибло семнадцать человек. В Богословском переулке стоял длинный четырехэтажный жилой дом – бомба попала прямо посередине. Дом разделился надвое и, как на картинке в фильме «Белорусский вокзал», были видны стены изнури, часы, репродуктор.

9 августа пришла повестка – явиться с вещицами на сборный пункт в школу на Лесной. Она и сейчас стоит. Я взял все самое необходимое, попрощался с матушкой. Даже и слез не было – люди еще не привыкли, не понимали, что происходит. Попрощался, как оказалось, на долгие годы – вернулся я только в конце сорок пятого. Сначала нас погрузили в эшелон, первая же ночь была тревожной – на кольцевой дороге началась бомбежка. В теплушке было человек тридцать-сорок, самого разного возраста. Мы простояли еще день, и после этого поехали дальше на Восток, не на Запад, как имеющие десятиклассное образование. Не доезжая Саратова, нас выгрузили в Татищево, где был огромный сборный формировочный пункт. Там нас разместили в палатках – был август, лето. Кого там только не было, в этом пункте. Был, например, батальон эстонцев. Вели они себя подтянуто, не смешивались с другими, держались особняком и пели какую-то свою эстонскую солдатсую песню, отбивая ритм. В этом пункте мы были меньше месяца в общей сложности, когда однажды нас выстроили в длинную-длинную шеренгу перед прибывшей группой военных – полковников и подполковников всех родов войск. Они проходили вдоль строя и тыкали пальцем кому в какую группу. Оказалось, что они были из разных училищ – саперного, артиллерийского, авиационного и танкового. Конечно, не спрашивая, по внешним данным, меня направили в танковое – из-за небольшого роста, очевидно. Нас сразу же погрузили опять на поезд и повезли в Саратов, вокруг которого были всевозможные училища, прямо на проходную. Так я попал во второе саратовское танковое училище средних и тяжелых танков. У «Т-34» и «КВ» моторы одинаковые, даже прицелы одинаковые. Но «КВ» - тяжелая невероятно машина, тонн на десять тяжелее «Т-34». И нас учили ускоренным курсом – выпустили в октябре следующего года. Командиром танка, с двумя кубиками. Командовать танком ведь дело нелегкое – у тебя ведь еще три человека. И в октябре 42-го вышел приказ главного управления автобронетанковых войск, гавтуказ, сокращенное словечко, о присвоении звания командира танка всему нашему выпуску – в основном москвичам. Быстренько выдали нам офицерскую форму, весьма скромную по военному времени, куда можно было привинтить кубики. И отобрали нас из выпуска группами, человек по семь в разные части. Выписали аттестаты, и на сталинградский поезд, в резерв автобронетанковых войск сталинградского фронта. Находился этот резерв на ветке по Актубе, напротив Сталинграда, на хуторе Царев, связанном еще с Батыем. Нас прибыло пятеро, а там было не меньше ста человек, обстрелянных, уже бывавших в боях. Поставили на довольствие ждать распределения. Был уже конец ноября. Дисциплина была совершенно свободная, никакая не военная. Ветка шла дальше до Волге, со всякими ответвлениями. Гнали на фронт боеприпасы, продовольствие. Продвигаться было тяжело – дальше было все разбито, бомбежки были беспрерывные. Шли очень большие бои в небе – там я наблюдал совершенно фантастическое зрелище, космическое, если абстрагироваться от войны. Схватились группа «Мессеров» и группа наших «Ястребков» и «Лавочек». Со стороны Сталинграда шел постоянный гул, Царев был километрах в 10-15 и я просто отправился туда пешком, посмотреть на войну. И абсолютная тишина, никого нет, ни техники, ни живой силы, никого. Только Волга, очень широкая в тех местах, больше километра. И вот я увидел панораму Сталинграда, эти руины, над которыми все время кружили самолеты – не поймешь чьи, даже наши «У-2» и итальянские. Потом уже, на расстоянии, в стороне от города я увидел их хоровод, настоящий клубок из пяти наших и пяти немецких самолетов. Изредка из этого клубка кто-то выпадал – через крыло, и в землю.

19 ноября нас собрали и зачитали приказ Верховного Главнокомандующего о начале наступления, в результате чего Сталинград был взят в кольцо. Тут вызвали меня и еще двух ребят, и послали в часть. И мы пошли на переправу, которая была южнее по Волге – на той стороне были Аксай, Абганерово, известные очень по боям места. В Аксае мы заночевали и направились в 13-й мотомехкорпус, который стоял в обороне на случай попытки прорыва окруженной группировки. По карте мы нашли штаб корпуса в районе Жутова, где нас должны были напрвить в бригаду. Авиации почти не было слышно, но в Абганерово на «Ил» насел «Мессер», «Ил» отстреливался из «РС»-ов, но только когда заработали наши зенитные пулеметы, «Мессер» ушел. По дороге, по которой я шел в штаб, я видел следы того, что остается после «Катюш» - четкий выжженный черный круг на фоне поздней осени. А в кругу – обгоревшие человечки, непонятно кто даже, может румыны – там их много было. По дороге в штаб нам навстречу шел румын в какой-то бараньей шапке, весь оплывший, опущенный. Мы ему показали, куда идти. Мы нашли штаб, ночью на него упала бомба, но удалось куда-то нырнуть. Это были остатки частей, собранные после боев. Мне надо было подменить заболевшего командира танка, так я вступил в войну.

В первый раз в плен я попал в Миусской обороне, уже в Донбассе, когда опять оказался в резерве полка. Бежал я один – со мной собирался еще один, но передумал, пришлось одному, тянуть было нельзя, август – подходящее время года. Побег удался, я бежал прямо из Дрездена, где находился лагерь «Радебуи». Там находилась фармацевтическая фабрика, куда нас водили на работу. Нас было около ста человек. Из ополчения - кого там только не было. Рядом был лагерь английский – они работали на обувной фабрике. Особых трудностей не было, я заготовил хорошие ботинки – на деревянных подошвах далеко не убежишь. Надо было выбрать время. Фабрика на окраине Дрездена была обнесена забором, за ней шла трамвайная линия, за ней парк, а дальше – поля. Я все это наблюдал и отрабатывал все варианты. Было воскресенье, когда нас привели на работу. Первый день я прятался в узкой полоске кукурузы. Я знал только одно – что очень недалеко чешская граница. Прекрасным ориентиром была Эльба, на которой находился Дрезден. Бадшандау находился уже на бывшей границе с Чехией, где был протекторат. Я заранее приглядывал себе местечки, где можно отсидеться днем. Там были небольшие лесочки, народу было мало – все на войне. Был такой момент, когда надо мной пролетала эскадра «летающих крепостей» - бомбить Дрезден. И я лежал, прятался. С питанием в это время проблем не было – кругом были яблоки, можно было держаться. Добрался я до границы протектората – Лито-Межице. Прошел через Судеты, неплохо стал ориентироваться и оказался в Чехии. Там я стал вести себя более нахально и даже выходил на открытые места, где нельзя было пройти лесом. В конце концов, дошел я до местечка Копидлина. В конечном счете, я знал, что у меня в Праге есть дядюшка, которого я видел только на фотографиях.

Дрезден был на границе с Чехией, а я четко знал, что мой дядя Иван Вечтомов, брат моего отца, – крупный чешский музыкант и живет в Праге. И у него есть сын, Саша, и жена-пианистка, Ирмила Черна. И сверхзадачей было найти дядю. Когда я перешел границу протектората, и стал смелее выходить из леса, наступил самый решающий во всей этой эпопее момент. Под вечер я уже не скрывался – чехи в то время немцев очень не любили. Шел я через небольшие густолиственные леса – дубы, вязы. Но стал проходить днем и открытые пространства. Видел, как работают чешские седлачки. И как-то вечером я шел мимо отдельно стоящего хутора и увидел большой стог соломы, который и облюбовал, чтобы спокойно заночевать. И вдруг выходит немолодой чех, седлак, простой человек. Закуривает и обращается ко мне довольно дружелюбно: «Кам деж?», «Куда идешь?». В то время я и этого не мог понять. Он увидел по моему виду, что иду я издалека. Ну, я сказал, что я русский, бежал. Он угостил меня сигаретой, предложил устроиться у стога, а когда стемнеет, придет и принесет хлеба. Я тут же ушел, стал выкапывать себе небольшую пещерку в стогу соломы, прилег, а как стемнело, он пришел и принес мне кружку кавы горячей, напитка типа кофе, кусок хлеба, смальцем намазанный – чего я давно не видел, ведь по пути ел одни яблоки. А он говорит: «Русский доктор, русский доктор» - вроде отведет меня к какому-то доктору. Прошел еще день, я только забрался в свою пещерку, прикорнул – там хорошо, тепло в сене. И вдруг проснулся – какие-то голоса. В лицо мне направили резкий свет, и говорят уже по-русски: «Где этот самый беглец?». Я вышел – стоит высокий человек: «Вы сбежали?». Я ему рассказал, что и как, когда и откуда сбежал. Он говорит: «А я - доктор Иван Пирогов». Потом я узнал, что он – местный ветеринар и личность весьма уважаемая. А крестьянин, его приведший, состоял при нем помощником. Я сказал, что знаю одно – в Праге живет мой дядя, Иван Николаевич Вечтомов, адреса которого я не знаю. Он предложил попробовать его найти. Я стал ждать, и через день-другой появляется Пирогов. Он узнал адрес дяди через адресный стол и написал ему открытку. И дядя ответил, что хочет приехать. Местечко это называлась Капидлина, в семидесяти километрах к востоку от Праги, на железной дороге – даже станция там есть. Прошла еще пара дней, и вот однажды появляется Иван Вечтомов, очень известный чешский музыкант, виолончелист, концертмейстер Пражской филармонии. А с ним молодой паренек - его сын, Саша, который стоял поодаль. Я дядю никогда не видел, но с отцом у них была большая дружба, и они переписывались. Отца уже не было в живых, он погиб в блокаду, в декабре 41-го года. Дядя об этом не знал, не было никакой связи – и просто изменился в лице. Он уехал и вернулся через неделю, сказав, что может взять меня в Прагу. Тетя Ирмила, его жена, сказала, что меня обязательно надо спасти – и они решились. Он привез мне черную шляпу, плащ блестящий – и поздно вечером купил мне билет на ночной поезд. Поезда шли затемненные, но часто были эсэсэвские проверки. Так что мы ехали в разных концах вагона. Приехал на пражский вокзал и пошли по темным улицам. Так я в первый раз попал в Прагу. Был, правда, опасный момент: на улице часто встречались полицейские, которые были очень монументальны – в огромных конусообразных плащах и в касках на голове. Дядя идет метрах в пятнадцати впреди, я за ним в более-менее сносном виде. И вот стоит эта фигура в плаще до земли колоколом – посмотрел на меня сверху вниз, но пронесло. И вот после всех перипетий лагерных мы поднимаемся на лифте на четвертый этаж в роскошную, с коврами, печкой и картинами на стенах, квартиру в центре Праги. Там тетя Ирмила в слезах, ни жива не мертва, – переживала ужасно. Квартира была кольцевая – кухня, спальня, столовая большая, ванная. Я у них жил долго, но не выдержал и сказал – надо к партизанам. Уже ходили слухи о словацком восстании, говорили, что партизаны появились уже в окрестностях Брно – на чешско-моравской высочине. Связей у дяди, конечно, никаких не было - у партизан были свои каналы. Это было полным сумасшествием, но я отправился искать партизан – в черной шляпе и своем плаще блестящем. Места я примерно знал – изучил великолепную карту. Выдавал себя за цивильного русского, работавшего у Бауэра. И однажды меня задержал чешские полицейские и посадили в камеру, где сидели еще человек пятнадцать русских и украинок. Там я пробыл сутки или двое, а потом посадили нас в огромную телегу и отправили с отступающими немцами – фронт приближался. И попал я снова в Капидлину, где опять спрятался в стогу у крестьянина. Снова пришел Пирогов, вызвал дядю, но тот сказал, что не сможет больше меня держать – опасно. Но я ведь сам пошел искать партизан.

Неплохо ориентируясь по карте, я еще проработал маршруты, взял направление на Восточную Чехию, к окрестностям Брно. В городке Пардубице я перешел Эльбу и пошел дальше, иногда в открытую, днем. А ночью опять находил себе закуток – все-таки время было не очень холодное. И таким образом я добрался до Моравской высочины северней Брно, где небольшие пологие горы. И пришел я в небольшую деревушку Дольне Яновицы, и спросил у седлачки, крестьянки: «У вас тут партизан нету?». Она говорит «Нету, нету – вот тут дом на краю стоит пустой, ляжешь на полу». И я сразу уснул. А наутро слышу голос: «Где это русский, который партизан ищет?». И входит приземистый мужичок в шляпе и с автоматом. «Ты кто?». Я и говорю. «А я - Семен». Тоже, кстати, танкист, водитель. А третий был цыган по имени Сэм Черны – действительно черный, и в черной шляпе. Он был местный и всех там знал. Оружия у меня не было и надо было его добыть как-то. Пошли мы к лесникам и экспроприировали, под расписку, для меня охотничье ружье. Так я попал в отряд имени доктора Мирослава Чирша. Это герой чешского Сопротивления, точно не знаю даже кто. А потом, забыл уже как, у меня оказался автомат наш, ППШ, который надо было обязательно придерживать, иначе вылетал диск во время очереди. У него был маленький дефект - слабая защелка. Был такой случай – немцы ехали на телеге по пересеченной местности, я дал по ним очередь, а диск у меня и вылетел. Там, я считаю, себя полностью реабилитировал, став партизаном. Меня попросили сопровождать эту телегу к штабу, поскольку к меня был автомат. И только мы завернули, по этой же дороге вкатывают лейтенант немецкий, в полной форме, и два австрийских солдата со шмейсерами. И вот, пожалуй, мой самый героический момент. Они меня не заметили и телегу не увидели. Я, честно говоря, знал, что чехи из отряда недалеко, и бросился на них: «Стой! Хенде хох!». И по-чешски: «Стуй!». И на них в упор автомат навел. И я взял их в плен. Один – младший лейтенант с железным крестом и два солдатика австрийских. Я стал кричать сразу – и доставил их к Лабуньскому, к командиру. Он был в стороне, на бугре. Я человек был очень увлекающийся в юности, и мои увлечения меня все время отвлекали от основного дела. Я увлекался и радиотехникой, и особенно химией. Увлекался пиротехникой, любил делать бенгальские огни из бертолетовой соли с добавками. Когда я попал к партизанам, я даже взорвал один мост. Ужасный был момент, когда укладывали шашками, нечаянно зацепили шнур и все упало, но Бог миловал. Снова вдвоем сложили и прикрепили.

СМЕРШ нас проверял сразу же. Но мы ведь сами освободились к приходу 40-й армии Третьего Украинского фронта к Витохам. И держались все вместе. В Братиславе был сборно-формировочный полк, куда я и определился. И там были другие из отряда партизанского – несколько человек. И меня командировали обратно в отряд за справками, что мы там были – но я ничего не нашел и вернулся с пустыми руками. А за это время весь СФП-98 уехал, осталось небольшое количество человек. Со мной был Виктор Синемых – летчик-истребитель, сбитый под Лодзью. И мы решили возвращаться сами, самостоятельно. Но в Братиславе не был фильтрационный лагерь, как на улице Льва Толстого в Москве. Сборный пункт для всех возвращенцев был в Унгенах, на границе с Румынией. И на крышах вагонов, через Будапешт, добрались до Унген, а оттуда поехали в Одессу. Особо не проверяли – ведь такое по всей Европе перемещение было. Но я и не рассказывал всех своих перипетий. В Одессе мне и еще двоим – Младшему лейтенату Ефремову из-под Твери и Белоусову, старшему лейтенанту-особняку из Днепропетровска. И нам дали направление в Первую Запасную офицерскую дивизию. Много было сказочных моментов – мне просто везло. Счастливая звезда, наверное.

http://dipart.livejournal.com/ - источник

[Кирилл Сызранский]

Эрнст Иосифович Неизвестный студентом Ленинградского художественного училища был эвакуирован в Самарканд.
В 1942 году 17-м ушел добровольцем в армию и попал в военное училище в Кушку, в Туркестанское стрелково-пулеметное училище (ТСПУ).

Художник вспоминает об этой учебе:
- Может быть, полевые занятия и не превратились бы в такой воистину изматывающий труд, если бы не пулемет, тяжеленный "Максим", который был нашим неразлучным спутником везде, кроме, разве, постели и столовой. А ведь еще и командовать научиться надо было, так что не оставалось и просвета для каких-то посторонних, не то что дел, но и мыслей.
- Но, - смеется скульптор, - самое поразительное, пожалуй, что я, вчерашний студент художественной школы, очень быстро втянулся в эту лихорадочную по напряжению жизнь. Более того - она мне нравилась. Я успешно овладел не только нехитрыми премудростями пулеметной практики, пехотной тактики, но и проявил выносливость на марш-бросках. Более того - стал одним из лучших на курсе мастеров рукопашного боя, что потом пригодилось на фронте.
И теперь я считаю - сработала во мне наследственность семьи Неизвестных, семьи потомственных военных. Прадед был николаевским кантонистом, дед - царским офицером, отец - адъютантом белого генерала Анненкова в Гражданскую. Наверное, военная косточка проявилась в Кушке, помогая одолеть чудовищное напряжение училищной гонки.
Но и не только это. Я, как еврей, был на особом счету. И чувствовал такое недружелюбное внимание каждую минуту. Наблюдал весь взвод - как выдюжу на марш-броске, как отстреляю упражнение. И стоило чуть оступиться - прямо в лицо смеялись: "Что, Абгаша, слабо? Это тебе не пигожками тогговать"! Хоть и не картавил я никогда, все равно, дразнили. Ну, я и тянулся изо всех сил, чтоб не дать повода.

…Не доехав до фронта, младший лейтенант Неизвестный попал под трибунал. За убийство офицера Красной Армии, который изнасиловал его подругу. Расстрельный приговор. Было с самого начала понятно, что рассчитывать больше не на что.

- Вы бы поступили иначе, правда? – спрашивает нас журналист Свинаренко, – Написали б заявление участковому. А Эрнст Иосифович убил негодяя из автомата. Жалеет ли он о содеянном?
– Была б возможность убить его еще раз, я убил бы его снова.

Расстрел, правда, заменили штрафбатом.
Потом фронт Э.И. Неизвестный воевал в в штрафном батальоне, штурмовых частях и в самом конце войны был ранен.

Из представления к награде:

Тов. Э.И.Неизвестный, в боях западнее Рюккендорфа 28 апреля 1945 года проявил себя смелым и инициативным командиром в бою и захвате контрольного пленного. Он одним из первых поднялся в атаку, увлекая за собой бойцов своего взвода.
Ворвавшись в траншею, он гранатами и огнем из автомата уничтожил пулеметную точку и 16 немецких солдат. Будучи ранен, младший лейтенант Э.Неизвестный продолжал командовать взводом, и благодаря этому траншеи противника были очищены и взят пленный.
Командир 260 гвард. СП майор Величко. 2 мая 1945 г.

ПРИКАЗ
по 86-й гвардейской стрелковой Николаевской Краснознаменной дивизии
N 088 / Н от 4 мая 1945 года
От имени Президиума Верховного Совета СССР за образцовое выполнение боевых заданий на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество, награждаю орденом "Красная Звезда" гвардии младшего лейтенанта Неизвестного Эрнста Иосифовича, командира стрелкового взвода 260-го гвардейского стрелкового полка.

Однако вскоре Неизвестный был ранен вторично, тяжело.
Он был в состоянии клинической смерти, и его спасло только чудо…
– Раны войны в любом случае дают о себя знать – и физические, и душевные. Ведь военный опыт неизбежно, так или иначе, находит отражение в моих работах. И я бы не сказал, что у меня вовсе нет «военных произведений». Свое вполне конкретное отношение к войне я выразил в серии малых скульптур под названием «Война – это…».
Другое дело, что я не пытаюсь быть объективным историком, оставаясь художником со своим личным взглядом. Мне кажется, я имею на это право. В 17 лет я ушел добровольцем, командовал ротой, будучи еще «зеленым» лейтенантом – тогда ведь офицеров просто не хватало. На той войне я получил тяжелейшее ранение – был прострелен позвоночник. Пережил клиническую смерть: санитары сбросили меня, загипсованного, на лестницу, ведущую к моргу, – и это, как ни странно, спасло мне жизнь. Гипс раскололся от удара, и я, очнувшись от боли, закричал.

Родители между тем успели получить похоронку.

Читать дальше... 

Андрей Вознесенский

НЕИЗBЕСТНЫЙ – РЕКBИЕМ B ДBУХ ШАГАХ С ЭПИЛОГОМ

Лейтенант Неизвестный Эрнст.
На тысячи вёрст кругом
равнину утюжит смерть
огненным утюгом.

В атаку взвод не поднять,
но родина в радиосеть:
«В атаку, – зовёт, – твою мать!»
И Эрнст отвечает: «Есть».

Но взводик твой землю ест.
Он доблестно недвижим.
Лейтенант Неизвестный Эрнст
Идет
наступать
один!

И смерть говорит: «Прочь!
Ты же один как перст.
Против кого ты прёшь?
Против громады, Эрнст!

Против – миллионопятьсотсорокасемитысячевосемь —
сотдвадцатитрёхквадратнокилометрового чудища
против, —
против армии, флота, и угарного сброда, против —
культургервышибал, против
национал —
социализма, —
против!
Против глобальных зверств.
Ты уже мёртв, сопляк»?…
«Ещё бы», – решает Эрнст.
И делает
Первый шаг!

И Жизнь говорит: «Эрик,
живые нужны живым,
Качнётся сирень по скверам
уж не тебе, а им,
не будет —
1945, 1949, 1956, 1963 – не будет,
и только формула убитого человечества станет —
3 823 568 004 + 1,

и ты не поступишь в университет,
и не перейдёшь на скульптурный,
и никогда не поймёшь, что горячий гипс пахнет,
как парное молоко,
не будет мастерской на Сретенке, которая запирается
на проволочку,
не будет выставки в Манеже,
не будет сердечной беседы с Никитой Сергеевичем,
и ты не женишься на Анне —
не, не, не…
не будет ни Нью-Йорка, ни «Древа жизни»
(вернее будут, но не для тебя, а для белёсого
Митьки Филина, который не вылез тогда из окопа),
а для тебя никогда, ничего —
не!
не!
не!..

Лишь мама сползёт у двери
с конвертом, в котором смерть,
ты понимаешь, Эрик»?!
«Ещё бы», – думает Эрнст.

Но выше Жизни и Смерти,
пронзающее, как свет,
нас требует что-то третье, —
чем выделен человек.

Животные жизнь берут.
Лишь люди жизнь отдают.

Тревожаще и прожекторно,
в отличие от зверей, —
способность к самопожертвованию
единственна у людей.

Единственная Россия,
единственная моя,
единственное спасибо,
что ты избрала меня.

Лейтенант Неизвестный Эрнст,
когда окружён бабьём,
как ихтиозавр нетрезв,
ты пьёшь за моим столом,

когда правительства в панике
хрипят, что ты слаб в гульбе,
я чувствую, как памятник
ворочается в тебе.

Я голову обнажу
и вежливо им скажу:

«Конечно, вы свежевыбриты
и вкус вам не изменял.
Но были ли вы убиты
за родину наповал?»

1964

[Магнолия]

Моя мама всю войну, включая период блокады, служила в штабе Ленинградского военного округа переводчицей по радио-перехвату. Особо ценилось ее умение делать донесения с двух-трех языков "с уха", без ленты морзянки. Но иногда были дежурства по дешифровке ленты, которая огромными горами скапливалась после дежурств незнающих языков.
В домашнем архиве сохранились пожелтевшие документы с характеристиками и благодарностями от командования.
Мама рассказывала, что от голода ее спасло знание языков. Мой отец служил в этом же штабе в числе ответственных за функционирование Дороги Жизни.
После войны было много запомнившихся мне воспоминаний родителей, а теперь люди предпочитают не знать "лишнюю информацию".

[манна]

Дед – Морев Александр Николаевич , кадровый военный, кавалерист, артиллерист, майор, кавалер орденов Александра Невского и Отечественной войны II степени.
Бабушка - Морева Валентина Николаевна, в 19 лет ушла на фронт ( закончив курсы связистов – телефонистов) вслед за дедом, оставив моего малолетнего отца на попечение своей маме.

Оба прошли всю войну, с ранениями и контузиями, вернулись, родили еще трех детей….

Дед ( по маме) - Воронин Федор Никанорович. Ушел в ополчение зимой 41. Не провоевав и месяца пропал без вести. Бабушка с двумя детьми осталась без средств к существованию, т.к. таким семьям существование было не положено. Спасала пробабушка, работающая посудомойкой в столовой высших курсов ЦК КПСС ( если правильно помню название этой конторы..)
А весной 42г. пришла похоронка, он где-то под Нарофоминском остался…

[Pecheneg]

Дед, по маме, был призван в 42 ополчение ...Пропал без вести при обороне родного Луганска.Только год назад нашлись документы подтверждающие что он пропал... А мама, 18 летней девчушкой работала на Урале, в Челябинске на патронном заводе с самого начала и до конца войны...До сих пор вспоминает как работали, где жили...

[Элис]

Выставка рисунков детей к 9 мая (г. Светловодск) и фотография друга из Бристоля, сделанная в Бельгии(Тайн Кот) 16 000 британских солдат похоронены там, другие 36000, также там, но неизвестны, Британия потеряла 7000000 мужчин в этой войне.

[bykinist]

На днях читал про известного в узких кругах ленинградского художника Павла Михайловича Кондратьева. Интересная подробность в рамках этой темы:

"В начале войны П. М. Кондратьев участвует в эвакуации Эрмитажа, затем идет добровольцем в действующую армию и 1941-44 годы находится в блокированном Ленинграде. Военная служба Кондратьева заключалась в маскировке фронтовых аэродромов для морской авиации в частях 7-й авиабазы Ленинградского фронта. И художник, и военные летчики вспоминали о том, насколько трудно было уберечь взлетно-посадочные площадки в условиях блокированного Ленинграда, просматриваемого и простреливаемого не только с воздуха, но и с земли. Вспоминая эти годы, художник с удовлетворением отмечал плодотворность тех уроков, которые ему были преподаны Малевичем, Матюшиным и Филоновым. Их школа, не смотря на всю, казалось бы, отвлеченность от "конкретных" задач, прошла проверку по самому жесткому счету. Как ни странно, художники господствующего направления в большинстве неудовлетворительно справлялись с подобной конкретной задачей - мешала установка на "ближнее виденье". Кондратьев с благодарностью вспоминал не только общие указания, но и практические уроки своих учителей по архитектонике и умению видеть "космически", с высоты, уроки Малевича и Филонова, "круговое виденье" - все эти элементы в своей сумме оказались чрезвычайно эффективными и, очевидно, помогли спасти немало человеческих жизней и техники. Кондратьев нацелил идеи и практические разработки своих великих учителей для маскировки авиации, которые с успехом были использованы. После прорыва блокады Кондратьев обслуживал боевые аэродромы в Прибалтике, Восточной Пруссии, войну закончил в Свенемюнде... Сохранились рисунки с вариантами маскировки на аэродроме Ржевка."

[Pablo]

bykinist, не могу не сказать... художнику нужно присутствовать сейчас, в остальном это будет фантастика... Фантастики хватало всегда, нужно быть здесь и сейчас, это, конечно же , для художников

[Самвел]

Мой дед. Шахраманян Ваган Карапетович. Пропал без вести в 43 году.