Нестерова Наталья Игоревна - талантливый художник

[Grigory]

Сообщение от манна

Некоторые не получалось нормально скопировать

Если убрать многочисленные точки в названии рисунка, то загрузится без проблем.
Что я и сделал...

[манна]

1- «Трапеза», 1969г., 140х200 см..Государственная Третьяковская галерея, Москва.
2- «Опустевший парк», 1984г., х.м., 130х170 см., Форум международного искусства Людвиг, Аахен.
3- «Дворцовая аллея»,1984г.,х.м. 120х140 см., Форум международного искусства Людвиг, Аахен.
4- «Птицы», 1990г., х.м., 140х150 см., Китайский национальный музей изобразительных искусств.
5- «Птицы», 1999г., х.м., 60х50 см.; «Дерево», 1999г., х.м., 60х50 см.; Галерея современного искусства « Палацо Форти», Верона.
7- «Ужин», 1990г., х.м., 120х120 см.,Музей Соломона Р.Гуггенхейма, Нью-Йорк.
8- « Букет роз», 1981г., х.м., 116х92 см., Государственный Русский музей, Санкт- Петербург.
9- «Петродворец», 1986г., х.м., 97х89 см., Монреальский музей изобразительных искусств.
10- «Мальчик», 2000г.,х.м.,72х55 см., Еврейский музей, Нью-Йорк.

[манна]

Н.Нестерова о себе: «Свою жизнь я не представляю без моей работы. Она поглощает мое воображение, чувства, мысли. Я думаю о ней всегда, где бы я ни находилась, что бы ни делала, что бы со мной ни происходило в разные моменты моего существования.
Я родилась в семье архитекторов. Мой дед, Николай Иванович Нестеров, был прекрасный художник. На стенах нашего дома висели его работы, в которые я уходила странствовать. Он рисовал мне, маленькой, картинки, учил меня играть и чувствовать. Я помню, как отправлялась путешествовать в карете, сделанной из кресла, с валенком вместо головы лошади.
Потом я начала рисовать сама, и с тех пор, как помню себя, это занятие меня не разочаровало, не утомило, и интересно, как в детстве.
Мне все время кажется, что я еще ничего не достигла; я учусь и стремлюсь к тому, что убегает и скрывается от меня. Поэтому жизнь моя подобна преследованию ускользающей нити. Может быть, в какой-то момент мне и понравится то, что я делаю, покажется, что я чего-то достигла, тогда, я думаю, моя работа закончится. А пока я или бегу, или плетусь, или несусь вслед за своими мыслями, пытаясь выразить или воплотить их на холсте. А как мне это удается - судить вам».



Н.Нестерова принимала участие более чем в шестидесяти индивидуальных и групповых выставках на родине и за рубежом.


ИЗБРАННЫЕ ПЕРСОНАЛЬНЫЕ ВЫСТАВКИ


• 2011—«Отражение утраченного времени», Вологодская областная картинная галерея, Вологда.
• 2005 — «Отражения утраченного времени». Государственный Русский музей, Санкт-Петербург; Музей Людвиг Форум международного искусства, Ахен, Германия; Государственная Третьяковская Галерея, Москва; Национальный Музей женского художественного творчества, Вашингтон, США.
• 2001г.- «Наталья Нестерова. Русские странствия», Национальный еврейский музей, Вашингтон, США.
• 2000г. — «Наталья Нестерова. Картины. Лазарь Гадаев. Скульптуры.»Музей современного искусства им. Пластова, Ульяновск;
—«Наталья Нестерова», Исторический музей, Обнинск;
- «Наталья Нестерова. Картины», Тарусская государственная галерея, Таруса.
• 1997 — «Наталья Нестерова». Центральный дом художника, Москва.
• 1997 — «Natalia Nesterova. Painting». Галерея русского искусства, Таллин.
• 1996 — Hal Bromm Gallery, Нью-Йорк, США.
• 1995 — Maya Polsky Gallery, Чикаго, США.
• 1994 — Hal Bromm Gallery, Нью-Йорк, США.
• 1993 — «Наталья Нестерова: 10 картин». Галерея «Московская палитра», Берлин, Германия.
• 1993 — Галерея «Арт Модерн» (совместно со скульптором Лазарем Гадаевым), Москва.
• 1993 — Maya Polsky Gallery, Чикаго, США.
• 1992 — «Natalia Nesterova». The Montreal Museum of Fine Arts, Канада.
• 1992 — Совместно с Т. Назаренко. Галерея Фернандо Дюран, Мадрид, Испания.
• 1991 — «Наталья Нестерова: новое искусство». Maya Polsky Gallery, Чикаго, США.
• 1991 — «Новое искусство. Наталья Нестерова» (из частных собраний). Charles Cowles Gallery, Нью-Йорк, США.
• 1990 — «Natalya Nesterova. Recent works from Moscow». HAL Bromm Gallery, Нью-Йорк, США.
• 1989 — «Наталья Нестерова и Лазарь Гадаев». Центральный дом художника, Москва.
• 1988 — «Новые работы из Москвы». HAL Bromm Gallery, Нью-Йорк, США.
• 1974 — Однодневная выставка. Дом художника на Кузнецком мосту, Москва.

[манна]

Владимир Викторович Орлов. Таинственный мир Натальи Нестеровой.

Старая фотография. Воспроизведена в альбоме "Наталья Нестерова",
изданном "Авророй". Пятьдесят девятый год, Дзинтари. Ученица пятнадцати лет
уходит писать море и людей на берегу. В руке - этюдник. Мальчишьи штаны чуть
ниже колен. Куртка-штормовка. Туфли-сандалии для дальних хождений по грешной
земле. Светлые волосы будто растрепаны ветром. А ветра нет. Трудный
подросток. Сорванец. С такой намаются. И она намается сама с собой. Во
взгляде хмурость (или дерзость), упрямство, вызов кому-то. Независимость.
Самодержавность. И недовольство (фотографом?). "Зачем вы меня остановили?
Мне надо идти". И видно, что уже знает, куда ей идти.

Читать дальше... 

Перед ней изгибы дороги. В кустах и деревьях. Дороги (аллеи, улицы,
переходы, лестницы) нередки в ее картинах. Иные из них ровные, прямые, иные
с поворотами в неизвестность. Или в невозможность. Вот "Никитский
ботанический сад". Парковая дорожка, вишнево-гаревая, ухоженная, словно бы
отутюженная. На ней человек, мужчина в черном пальто и черной шляпе, он
уходит от нас и никак не может уйти. Он уходит уже девять лет, и ему не дано
уйти никогда. Кто он, зачем он, какая у него судьба? Не знаем. Но он живет,
как живут деревья и остриженные кусты вокруг, как живут рыбы в фонтанном
бассейне, он идет и приглашает нас следовать за ним в тайну. В мир Натальи
Нестеровой. Недавно холст "Никитский ботанический сад" встречал зрителей
прямо при входе на выставку работ Нестеровой и Лазаря Гадаева.
О Наталье Нестеровой известно куда больше, нежели о мужчине, забредшем
в ботанический сад в Никитах. О ней пишут, выходят наконец-то альбомы, ее
картины приобретают уважаемые отечественные музеи и коллекционеры многих
стран, ее имя с почтением поминают в Нью-Йорке, Париже, Гамбурге, Токио. И
все же она личность загадочная. Художник-сфинкс. Из тех, что не любят
говорить о своих работах ("из какого сора...") и уж тем более что-то
разъяснять в них. То, что в них есть, то и есть. И пусть каждый видит то,
что видит, и разумеет то, что разумеет. Примем условия автора.
Кажется, что и названия своим картинам Нестерова часто дает неохотно,
как бы по необходимости, лишь обозначая для зрителя место или сюжет
живописного происшествия. "К чему подсказки?" А нередко никаких происшествий
на ее холстах и вовсе нет. Нечто (люди, дома Пречистенки, балтийские чайки,
карты, разбитые вещи) замерло. Или снится. Будто и не бурлит за стенами
мастерской или галерей трагедийно-нервный конец тысячелетия. Бурлит, бурлит,
конечно, и живопись Нестеровой, потому как она - истинное искусство,
отражает суть летящих дней, беспокойства и надежды художника, и даже держа в
памяти заботы и хлопоты будней, а в кармане - авоську, отойти от ее полотен
долго не можешь. Мне случалось писать о Нестеровой, и нынче я вынужден
повториться. Картины ее имеют свойство оживать и втягивать вас в пределы
своей энергетической плотности. Это обеспечено даром и умением мастера.
Полотна ее тут же берут в плен ваш взгляд, и ощущаешь в них такую энергию,
такое напряжение красок, душевных и динамических состояний, что жизнь внутри
прямоугольников холстов начинает казаться равносильной и равноправной жизни,
что вокруг и внутри нас. При этом перед нами не копии жизни, а возможные
варианты ее.
А поначалу ее работы представлялись забавой, игрой в странность,
вызванной желанием "выделиться". Возле ее холстов качали головами, а порой и
ехидничали. Потом к ним привыкли. А упрямая Нестерова, не изменив себе и
своему искусству, вытерпев непонимание, и вправду выделилась. Она ни на кого
не похожа. Осведомленный любитель, попав на очередную "сборную" выставку,
скользнув взглядом по стенам, сейчас же сообразит: "Ага, a это Нестерова".
Объявлялись подражатели, но у них ничего не выходило. Подражать большому
художнику нельзя. Мартышкин труд... Но коли подражают, стало быть, признали,
увлеклись. Оценили.
И к миру Нестеровой привыкли. Как привыкают к новой сложной или
неожиданной музыке. Ведь какими, предположим, неприятными или дурными
казались сочинения композиторов Венской школы, а теперь без них не
представишь современную музыку. С Нестеровой случай вроде бы проще. В ее
искусстве немало старых мелодий. Она не создавала ни серийную додекафонию,
ни супрематизм. Не переводила паровые локомотивы на электрическую тягу. Она
с упорством и дерзостью создавала в себе художника, способного особенным
образом передать волшебство и драму бытия. В этом самосозидании участвовали
и свободная стихия натуры ("Я беспечный ездок", - заявила Нестерова на
открытии выставки), и дисциплина разума, и знание о многом, сделанном до
нее. В отечественной культуре двадцатого столетия - гибельные обвалы и
пропасти. Но в роду московских интеллигентов Нестеровых, на наше счастье,
связь времен не распадалась. И обращение художницы к тем или иным приемам,
скажем примитивизма, произошло в согласии с традицией высокой культуры. И
слава богу.
Да, странен, порой таинствен мир Натальи Нестеровой с ее условными
персонажами, с лицами-масками, с карточными домиками и существами, с
парковыми скульптурами, какие живее людей, с холодом и тоской старых зданий,
с мертвыми и нападающими собаками, с нервными полетами птиц-кардиналов, с
фантазиями автора, с ее умозрениями и с ее горячим житейским чувством, с ее
гротеском и с ее элегическими любованиями, с ее озорством и с ее
благонравием. Но это наш с вами мир. Другое дело, что он увиден истинным
художником, каких доселе не было, а нам предложено: станьте соавторами,
призовите на помощь свою душу, свой опыт жизни, свое мироощущение, и вы
догадаетесь, ради чего живет и творит Наталья Нестерова. Но можно и не
догадываться, а просто еще раз воспринять красоту и печаль жизни, тайны же
пусть останутся тайнами.
На Крымской набережной на выставке Натальи Нестеровой и Лазаря Гадаева
("...наконец-то дождались своего часа...") Нестерова была представлена
публике лишь "частичная". Многим полотнам, существенным для нее и для нашей
живописи, из "отдаленных" коллекций трудно было бы добраться до Москвы.
Жаль, конечно. Но Нестерова два последних года со страстью писала специально
для своего долгожданного Большого показа. И мы увидели новое в ней. Не новую
Нестерову, а именно новое в Нестеровой прежней.
Беспокойней, тревожней, скажем, стали иные сюжеты, некое
"эльгрековское" движение возникло в облаках. Другое. И раньше казалось
иногда, что ее людям, домам и вещам и ограничениях холстов тесно (в "Людях
на пляже", например), они готовы разорвать пространство картины,
разлететься, занять всю стену. А то и небо над нами. "Камерная" Нестерова -
и вдруг монументалист? А почему бы и нет? Она и прежде не всегда позволяла
себе быть камерной. Но все же чаще ее точка зрения была земной. А нынче
будто воспарила, и стало ощутимо в ее работах космическое видение. И
персонажи ее получили именно всю стену ("Человеческие маски", "Город
Москва", "Улетающие кардиналы", "Времена года"). И естественным вышло
обращение к сюжетам, пронизывающим народы и века ("Тайная вечеря", "Избиение
младенцев", "Бегство в Египет"), провидение и человек. Идеальные замыслы
мироздания и житейская практика. И кто эти осуществители замыслов, числом
тоже двенадцать ("Человеческие маски"), в чьей воле, в чьих ладонях и на
чьих весах людские души, наши заблуждения, страсти, забавы? И как быть
человеку в ладу со всем живым, с морем, с камнем, с белыми птицами, с самим
собой? Куда плывем мы ("Плывущие"), к какому берегу?
Впрочем, что я тут фантазирую "по поводу" Нестеровой? Гвоздями рассудка
чудо искусства не приколотишь к злобе дня. Да и ни к чему. Важно, что чудо
это заставляет тебя думать о вечном и надеяться на доброе в гуле людских
потрясений, при топоте толп и расколах земной коры...
Бурные румынские дни. Смотрю программу "Время". На трибуне митинга
неожиданно вижу Анну Блондиану. Красивая женщина, такие украшают приемы и
балы. Несколько лет назад удивил ее рассказ. Преподавательница
диалектического материализма в Бухаресте, чтобы не голодать, решает держать
на балконе кур. Но из яиц, ею купленных, вылупляются ангелы. Розовые путти,
из тех, что окружают мадонн. Миропонимание ученой дамы не соглашается с
возможностью их существования, однако ангелята - живые, они пищат, плачут,
требуют пищи, тепла, ухода. И материнское возникает в ученой даме. Ей делать
важный доклад об основах, но приходится тащить на заседание кафедры (не с
кем оставлять) розовых ангелят, каких не должно быть, и предъявлять их
вместо доклада... В прошлом году впервые в истории Литинститута на первый
курс женщин было принято больше, чем мужчин. В читающей публике на слуху
нынче имена Л.Петрушевской и Т.Толстой. С горьким триумфом заняли свое место
в отечественной культуре и людской совести Анна Ахматова и Марина
Цветаева... Одна за другой прошли и стали явлением выставки Т.Назаренко,
Н.Нестеровой, И.Старженецкой (кто следующие? Ольга Булгакова? Ксения
Нечитайло? Ольга Гречина? Анна Бирштейн?). Но ничего тут неожиданного и
необъяснимого нет. В годины житейских катаклизмов, ожесточении и отчаяний,
озоновых дыр, ожиданий вселенских катастроф необходимы для сохранения
человеческого бытия благоразумие и доброта женского начала. Вечной
женственности. Матери. Жены. Дочери. Хранительницы очага. Кормилицы.
Берегини (под ее покровом оказались на выставке крестьяне, поэты, чудаки,
философы, влюбленные Лазаря Гадаева, но о них разговор особый и не в этих
заметках его вести). Отчасти и ведьмы...
Девочка-подросток в штормовке с этюдником в руке уходила писать море в
Дзинтари. К каким тайнам и открытиям она еще придет?

1990
http://lib.ru/PROZA/ORLOW_O/nester.txt

[манна]

Савва Ямщиков
СОЗИДАЮЩИЕ: НАТАЛЬЯ НЕСТЕРОВА


Казалось бы, моя профессия искусствоведа-реставратора не предполагает глубокого погружения в современную художественную жизнь. Но, во-первых, я по натуре любознателен, а во-вторых, уверен, что, занимаясь старым искусством, оставаться в стороне от того, что происходит сегодня рядом с тобой, это значит — обкрадывать себя. К счастью, художники, с которыми я общаюсь, тоже никогда не оставались в стороне от работ по открытию и восстановлению памятников. Они были постоянными посетителями наших выставок, тем самым продолжая добрую традицию, сложившуюся еще в начале прошлого века. Тогда в России разразился, как сейчас сказали бы, "бум" по поводу древнерусской живописи. И ко всем этим открытиям, ко всем крупным выставкам русской иконы имели непосредственное отношение не только специалисты, академики Н.П.Кондаков или Д.В.Айналов, но и знаменитые художники, в том числе В.А.Серов, К.А.Коровин, И.Э.Грабарь. Последний, как известно, был еще и прекрасным искусствоведом.

Читать дальше... 

Должен сказать, что общение с современными мастерами стало для меня насущной потребностью. Я не могу не посоветоваться с художниками, творчество которых мне близко, по поводу той или иной своей работы, не могу выстраивать свое отношение к современной жизни — не только художественной, культурной, но вообще к нашему бытованию — вне общения с ними. Круг этот не очень широк, но позволю себе быть нескромным: думаю, мне посчастливилось общаться именно с теми мастерами, которые во второй половине XX века определяли движение нашего изобразительного искусства.

Это совершенно удивительные люди. Каждый из них — целый мир. Причем мир, выстроенный им самим, а не заимствованный у маститых профессоров или из книг по истории искусства. Они умеют увидеть такие неожиданные подходы к решению той или иной проблемы, которых я, например, человек дотошный, старающийся проникнуть в суть явлений, даже представить себе не мог. Из мастеров старшего поколения, прежде всего, вспоминаю моего учителя, выдающегося искусствоведа— реставратора Николая Петровича Сычева — он был замечательным художником, одним из последних учеников Репина.

А когда меня стали выпускать за границу, довелось познакомиться и с самым последним учеником Ильи Ефимовича. Мы с Михаилом Александровичем Вербовым встретились в Нью-Йорке, когда ему было 95 лет. Потрясающий человек, который еще до отъезда в двадцатые годы из России уже имел здесь имя. В Третьяковской галерее хранится его кисти портрет И.С.Остроухова. А уж в Америке он написал столько и стольких — не было ни одного крупного представителя русской эмиграции, начиная с Керенского, ни одного президента американского, ни одного известного американского певца или актера, которых он бы не запечатлел. Он, например, рассказывал о том, как писал И.А.Бунина: "Я же знал, что мэтр — человек не очень удобоваримый и покладистый, и из последних своих возможностей финансовых накрыл стол, рыбы хорошей купил, водки. И на час его хватило, он был благодушен. За это время я успел основу написать, а когда он стал нести всех и вся, я уже работал над аксессуарами".

Мне повезло, что я общался с Виктором Попковым, с Евсеем Моисеенко, которого бесконечно люблю и ценю как личность. Могу не все принимать в его творчестве, но знаю совершенно четко, что он был, в отличие от многих своих современников, человеком самостоятельным, не умевшим прислуживаться. То, как в моем фильме о Сурикове говорил Евсей Евсеевич, не один искусствовед не скажет. Вообще я считаю, что художник может рассуждать об искусстве объёмнее любого теоретика. Другое дело, что не всегда сумеет написать, но некоторые, кстати сказать, и пишут замечательно. Далеко за примером ходить не будем — Микеланджело оставил не только размышления об искусстве, но еще и сонеты такие, что дай Бог каждому поэту.

В Петербурге я общался с Петром Тимофеевичем Фоминым, в котором вижу пример чистого служения искусству. Будучи ректором Академии художеств, он мог бы иметь все регалии, но не стремился к этому и, в отличие от иных своих собратьев этих "цацек", к счастью, не получил. Объединяло нас и то, что Петр Тимофеевич много работал на Псковщине. Мы часто встречались в мастерской замечательного архитектора-реставратора и кузнеца Всеволода Петровича Смирнова, куда приезжали буквально все, начиная со знаменитых и незнаменитых поэтов, кончая диссидентами, политиками. Художники -— молодцы, по чисто символической цене купили в окрестностях Пскова и Печор хуторки, и образовался такой "Барбизон". Тут, в Малах, Фомин работал, километрах в десяти от него — Николай Кормашов, которому не сидится в Таллине, на уютной вилле в Пирите. Каждую весну, несмотря на нездоровье и визы, едет в псковскую деревню, потому что не может без этой природы, без русских людей.

В Москве через мою мастерскую — сначала в подвале, потом во флигеле Поливановской гимназии — прошла, наверное, бoльшая часть Союза художников. Это не значит, что каждый был интересен мне своим творчеством. Но есть люди, с которыми я сошелся надолго. Одним из самых близких художников был Михаил Матвеевич Шварцман. Мы с ним лет с двадцати подружились. Он очень интересовался работой реставраторов, с удовольствием приезжал к нам в Псков, Новгород. Честно скажу, я не апологет авангардного искусства, но это не значит, что не восхищаюсь талантливыми его проявлениями. У Миши Шварцмана совершенно замечательные работы, причем они выполнены в технике иконописи -— доски, левкас, слои которого наносились тщательно и продуманно. Что очень важно, Миша был мыслителем. Недаром его, кто с уважением, кто с завистью, величали патриархом. В общем-то, он и был таким. Неохотно допускал к себе, не очень-то продавал свои вещи. Я не раз привозил к нему иностранцев, и они сразу предлагали купить работы, но Миша обычно отказывался: "Да нет, когда-то будет моя персональная выставка, и все вещи там будут". Какие-то небольшие работы, конечно, продавал, надо было сводить концы с концами. Жил на окраинах, в коммуналках, только в конце жизни получил, как говорится, двухкомнатный приют. Сейчас мы вместе с Мишиной вдовой Ирой издаем альбом его произведений.

С удовольствием откликнулся я на предложение написать о замечательном театральном художнике Сереже Бархине. Из-за моей болезни, других обстоятельств жизни последние годы мы не часто встречаемся, но нас связывают наша молодость и творчество. У Сережи есть завидное качество — он энциклопедический человек. Настолько великолепно подготовлен, настолько глубоко знает историю искусства. Все-таки очень важно, где человек воспитывался, а Сережа из семьи потомственных архитекторов.

Благодарен я судьбе и за общение со скульптором Олегом Комовым, который, я считаю, сделал несколько вещей, которые обогатили облик Отечества, — Пушкин в Твери, Венецианов в Вышнем Волочке. И как же поразительна неблагодарность нашего времени. В прошлом году к 70-летию Олега устроили выставку в Академии художеств. Он был академиком, признанным мастером, но об открытии выставки не обмолвился ни словом ни один телеканал, ни одно печатное издание. Тут даже не действует принцип, что у нас любить умеют только мертвых. Уже и мертвых не умеют любить. Потому что любят только сиюминутное хапужничество.

Много мог бы я рассказывать о близких мне по духу художниках. Одной из таких привязанностей, не побоюсь этого слова, является и творчество, и сам человек — Наталья Игоревна Нестерова. Для меня она Наташа, мы столько знакомы и дружим, сколько даже не живут. С Наташиными работами я познакомился раньше, чем с ней самой, и они меня привлекли необычностью своей манеры. Потом-то я понял, что женское начало там есть, но сначала мне показалось, что автор — мужчина. Даже спросил, а не псевдоним ли это? Настолько мощная и интересная была живопись. Мне кажется, что Наташа из тех художников, которые, усвоив наследие предыдущих эпох и поколений, способны так трансформировать его в своем творчестве, что заимствований не замечаешь, зато чувствуется крепкая классическая основа.

Когда мы познакомились и подружились, я это воспринял как дар судьбы. Что скрывать, многим из художников и писателей, с которыми я пил и гулял, мои дела, выставки, просветительские программы были, как говорится, "по барабану". Чувствовалось, что ждут не дождутся, когда все закончится и можно будет выпить и закусить. У Наташи отношение к реставрации и открытиям, которые мы делаем, совсем другое. Не скажу, что она заядлый путешественник. Есть у нас такие люди — куда мы, туда и они. Но совместные поездки по России убедили меня в том, что Наташа прекрасный спутник и товарищ. И опять же сказываются гены. Вот висит у меня подаренная Наташей работа дедушки, художника Николая Ивановича Нестерова. Ее родители были архитекторами. Я всегда восхищался, как многие годы Наташа ухаживала за своей мамой, не переставая при этом работать. Мы все понимаем, что такое старый больной человек. Многие, особенно имея деньги, списывают это на других. Всегда можно найти сиделку, сказать, что занят, надо работать. А для Наташи мама всегда была самым дорогим в жизни. Сейчас так же внимательно, от души она исполняет обязанности бабушки. Говорю об этом потому, что мы даже не замечаем, как такие вроде бы бытовые моменты ложатся в основу творчества художника. Вот Врубель — казалось бы, художник импульсивный, ни в коем случае не акварелист. Но как он заботился о чистоте своей палитры, как пунктуален был! Это о многом говорит.

Наталья Нестерова:
"Я САМА ВЫБИРАЛА СВОЙ ПУТЬ"

САВВА ЯМЩИКОВ. Наташа, я очень рад, что встречаюсь с тобой в цикле "Созидающие". Я уже беседовал с Володей Васильевым, со Славой Старшиновым, с Марленом Хуциевым, с Валентином Распутиным, с замечательным нашим критиком Валентином Курбатовым. И у меня, Наташа, два вопроса для начала нашей беседы. Первый такой. Прожили мы уже немало. Мафусаилов век не каждому дается, но будем считать себя средовеками. Что в прожитом ты считаешь главным для себя? Что запомнилось больше всего? Не какой-то отдельный момент, а может быть, проходящая через всю жизнь линия, которой ты дорожишь?

НАТАЛЬЯ НЕСТЕРОВА. Савва, ты начал с художников, назвал Коровина, Серова, а ведь у них учился мой дедушка. У нас в семье были и иконописцы. Я знаю, что мною движет. Конечно, это любовь. Невероятная любовь и признательность к дедушке-бабушке, к маме. Вообще я считаю своим учителем в жизни все-таки дедушку, хотя он умер, когда мне было совсем не много лет, семь. Но прошло уже 53 года, и я каждый день о нем думаю. Он дал тот посыл, тот толчок, который вывел меня на дорогу, с которой мне совсем не хочется сворачивать в другую сторону.

Читать дальше... 

Ты вот сказал про мой долг перед матерью, и что я не стала при этом меньше работать. Наоборот, когда мама была уже совсем больна, я старалась работать как можно больше, потому что в мою мастерскую она подняться так и не смогла. Но я делала картинки, иногда просто рисовала на бумажке, или приносила фотографии. И видя, как глядит на них мама, я понимала, что это все в моей жизни. Иногда она говорила какие-то невероятные комплименты, и большего мне не нужно было. Еще нет двух лет, как мама умерла, и я чувствую отдельные свои движения вхолостую. Ты говоришь о Бархине. Мы сейчас вместе работаем в РАТИ, бывшем ГИТИСе. А познакомились очень давно — наши матушки и мой папа учились на одном курсе в Архитектурном институте. Не могу сказать, что обладаю энциклопедическими знаниями, как Сережа. Отнюдь, у меня они очень сумбурные, но семья, преемственность, действительно, очень много значат. Это сильно облегчает жизнь и работу.

С.Я. Ты сразу поступила в Суриковский?

Н.Н. Нет, сначала отучилась в художественной школе, МСХШ.

С.Я. Расскажи немного о МСХШ. Ведь оттуда вышло столько замечательных людей.

Н.Н. Безусловно, потому что очень рано, с 11 лет дети окунаются в настоящую, серьезную работу. Кстати, менее способные, наверное, получают в школе больше, чем одаренные. Потому что эти, изначально талантливые, как бы устают уже после семи лет непрерывного учения. Из нашего класса кто-то уходил в литературу, кто-то в архитектуру, но было несколько очень одаренных людей, которые состоялись как художники. Я училась с Игорем Макаревичем, Таней Назаренко, Володей Любавовым.

С.Я. Все-таки то, что тогда МСХШ находилась дверь в дверь с Третьяковской галереей, немало значило.

Н.Н. Еще бы. Мы просто перебегали улицу и оказывались в Третьяковке.

С.Я. Кто были твои учителя в Суриковском институте?

Н.Н. У меня они были разные. По-моему, на третьем курсе мы переходили в мастерские. На третьем или четвертом, к сожалению, это было так давно, что уже не помню точно. В мастерской Грицая занимались у Жилинского и Шильникова. Они нас и выпускали из института.

С.Я. Суриковский институт это, в общем, традиционная академическая школа. И Грицай, и Жилинский — люди с хорошими классическими основами. Сколько бы Дима Жилинский ни отличался как современный художник, он все-таки базируется на древнерусском искусстве, на итальянском.

Н.Н. Опять-таки, всё изначально. Дедушка мой в Училище живописи, ваяния и зодчества учился с Фальком, с Сергеем Герасимовым. У меня есть его диплом, подписанный Малявиным… Он любил икону, ценил некоторых русских художников, но по-настоящему исповедовал все-таки французов, прежде всего, Сезанна — это была его любовь. И работы деда немного похожи на сезанновские. Поэтому, когда я открыла глаза, то увидала работы именно этого плана, и это продолжается в моей жизни до сих пор. К Сезанну меня тянет, как магнитом, хотя я люблю очень многих художников, и очень разных.

С.Я. Наташа, я неплохо знаю твое творчество и понимаю, что роль Сезанна в твоем сложении и развитии, действительно, велика. Но вот какое дело. "Сезаннить" и "пикассить", как выразился когда-то один из преподавателей Училища имени 1905 года, любят многие художники, но если нет основ, связанных с нашим бытом, нашим наследием и современностью, эти "сезаннить" и "пикассить" надуманны. Авторы, может быть, и способные люди, да только искусство их вторично. У тебя же, Наташа, только специалисты могут выискать какое-то влияние Сезанна. Но я бы никогда не сказал, что ты хоть в малой мере "сезаннишь".

Н.Н. Дело в том, что я никогда и не впускала его в себя. Я преклоняюсь перед Антроповым, Сорокой, Венециановым, Врубелем.

С.Я. Нам свойственно пренебрегать историческими фактами, а сейчас особенно. Я человек интернациональный и прекрасно знаю, что русские иконы не здесь рождены. Ведь древние иконописцы, несмотря на очень ограниченные возможности передвижения, ходили и в Италию, и в византийские земли, и даже в Египет. А западные художники учились у наших. В начале XX века, когда стали открывать иконы, это взаимопроникновение культур подробно исследовалось искусствоведением. И академическим, и более популярным. Достаточно вспомнить работы моего любимого Павла Павловича Муратова и моего учителя Николая Петровича Сычева или не очень мной любимого человека Пунина. Не любимого, потому что написал в газете Луначарского, что Николая Гумилева к стенке надо поставить. Но статья его о Рублеве очень точно показывает взаимосвязи русской иконописи с итальянским Возрождением. И это, наверное, лучший ответ тем, кто заявляет сейчас: "Нет, не надо никаких контактов с Западом". Пусть Папа и Патриарх сами решают, надо ли им встречаться, но я поборникам квасного патриотизма всегда говорю: "Если вы против контактов, сломайте для начала Успенский собор в Кремле". Потому что его уж такой католик строил, такой "фрязин", как тогда говорили, — Аристотель Фиораванти. Кремлевские заказчики для начала послали его во Владимир, в Юрьев-Польской, в Суздаль. В результате итальянский архитектор построил истинно русский собор. И с какой радостью я вижу в итальянских церквах иконы, написанные нашими мастерами. Монастырь кармелиток в Венеции заказал моему другу иконописцу архимандриту Зинону иконы, и одну он уже туда отправил. Вот уровень отношений, к которому можно стремиться. Русские портретисты XVIII века — тот же Антропов, Рокотов, Левицкий, провинциальные художники первоначальное образование обычно получали в иконописных мастерских. Но, общаясь с приехавшими в Россию на ловлю счастья и чинов Каравакками, Рослинами, многое сумели перенять и у них — не крадя, а сочетая с нашей традицией. Я люблю и Каравакка, и Ротари, и Рослина, но Левицкий, Рокотов, весь пласт провинциальных портретов — явления куда большего масштаба. Мне кажется, Наташа, сила твоего искусства как раз в том, что, умея увидеть мир по-своему, ты не отказываешься от классических основ. Без этой базы, наверное, ничего бы не было.

Н.Н. Это безусловно. Я сейчас читала твою статью, где приводится замечательное высказывание Рихтера. Он сказал, что у человека есть две родины. Первая — та, где родился, и вторая — Италия. Мне показалось, что это очень здорово.

С.Я. Да, это истоки. Но дальше начинается собственный путь. Я хотел бы тебя спросить о том, как ты вышла на него после Суриковки? Что тобой руководило? Что дало толчок?

Н.Н. Дело в том, что я умею сдерживать свои чувства. Этому меня учила бабушка, а она была великим педагогом. Сейчас уже не помню, но, наверное, мне хотелось попробовать и так, и эдак, я старалась идти прямым путем. Может быть, кому-то он покажется и не совсем прямым, но я его для себя выбрала. В институте мы очень много работали, причем учились друг у друга -— в нашей мастерской были Ира Старженецкая, замечательный, рано, к сожалению, ушедший Толя Окороков, Таня Назаренко. Учители нас охраняли, потому что то, как мы начинали работать в 65-м, всего пятью-десятью годами раньше было просто невозможно. Нас в институте и духу бы не было. И меня Алексей Михайлович Грицай защитил от выгона из института за одну из работ. Нас охраняли, и это очень важно. Но спустя некоторое время после диплома я увидела, что сбрасываю с себя груз обучения. Сейчас, пожалуй, я ближе к тому, что получила в институте, чем тогда. А теперь уже действует инерция. Инерция в смысле движения. И еще служение тому делу, без которого себя не представляю. Я даже во сне не прекращаю работу, ни в мыслях, ни в действии. Иногда вижу какие-то свои картины, совсем не похожие на то, что есть на самом деле. Или куда-то бегу, что-то смотрю. Недавно была в поездке, и мой сын спрашивает: "Мама, почему ты не рисуешь? Ты же всегда рисовала". Может быть, я была полностью захвачена какими-то новыми впечатлениями, а может, устала.

С.Я. По отношению к тебе, к Шварцману, другим мастерам среднего и старшего поколения часто произносят слово "нонконформизм". На мой взгляд, это явление очень неоднозначное, потому что огромный поток андерграундных художников, в общем-то, частично самой этой когортой и придуман. Поскольку я человек штучный, из всего этого массива для меня остаются такие художники как Дима Краснопевцев, Володя Немухин, Саша Харитонов, Толя Зверев, Свешников, Шварцман. Очень много там было наносного, придуманного, которое не выдерживает проверки временем. В те годы конформизм приманивал поездками за границу, выставками, "цацками", из-за которых многие жизнь свою творческую обедняли. Как тебе удалось и в те годы, и сейчас не мимикрировать, а сохранять свою линию, развивать ее, находить новые решения, новые формы? Что тебя поддерживало?

Н.Н. Во-первых, невероятная любовь к своему делу. И определенная сдержанность. В общем, сила характера, которую я получила в наследство. У нас ведь очень длинная женская линия, причем сильных, настоящих женщин. Прапрабабушка, прабабушка — одна из первых женщин-врачей, моя бабушка, моя мама. У меня сын, и на мне эта женская линия закончилась. А была очень длинная.

С.Я. То есть корни для тебя важны.

Н.Н. Очень важны. И чем дольше я живу, тем сильней понимаю, как много это значит.

С.Я. Основы, корни, безусловно, помогали тебе и в тех поездках по России, куда мы попадали на разных этапах жизни. Сколько вокруг всего было, какие переделки, но ты поразительно умела оставаться самой собой. И я никогда не чувствовал тягости от своего попутчика. Мне думается, что как раз такое отношение к жизни помогает тебе так творить, а творчество помогает тебе так жить.

Н.Н. Ты знаешь, я первый раз поехала за границу, когда мне было 40 лет. Теперь понимаю, что это было жестоко, несправедливо, потому что многим из того, что я увидела, я уже себя заставляла восхититься. Восхищалась, конечно, но не так сильно, как если бы это произошло пятнадцатью годами раньше. Хотя я получала определенные впечатления, потому что, работая, объехала весь Союз от Сахалина до Прибалтики, от юга Туркмении до Мурманска, Соловков. А теперь мне очень хочется еще раз побывать в Италии. Побывать в Испании, хотя и там была не раз. Побывать еще раз во Франции. Вот этого, может быть, мне немного не хватило в моей юности.

С.Я. В этом смысле твоим предшественникам — В.И.Сурикову, К.А.Коровину, М.В.Нестерову повезло больше. Получив образование в московском Училище живописи, зодчества и ваяния или в академии в Петербурге, они обязательно ехали в Италию. Хорошо диплом защитил — тебя пошлет император на свой кошт. Нет — найдешь где-то деньги и все равно поедешь. В этом смысле, действительно, мы были обворованы. Я знаю, что для тебя путешествия не просто охота к перемене мест. Они столько привносят в твои работы. Казалось бы, ты не срисовываешь пейзажи с натуры, но едешь в Грузию, и вот они — "грузинские" краски и ароматы. Едешь куда-то на Сахалин — он тоже проявится. Без этого, по-моему, творчества и быть не может.

Н.Н. Не может. Наверное, есть самодостаточные художники, в которых так много жизненных сил, что им хватает только внутреннего содержания, но все-таки подпитка впечатлений необходима. Раньше, когда меня спрашивали, что мне помогает, я всегда говорила: литература и музыка. В них я черпала свои силы. Это мне привила бабушка. Я не перестала читать и не перестала слушать музыку, но что-то и во мне меняется. Скажем, раньше я больше любила бывать на природе, какой-то запах рождал воспоминания, ассоциации, а теперь как бы все больше и больше напоминают о себе гены и хочу посмотреть архитектуру. Как-то я оказалась в Сиене во время очередной годовщины освобождения её от Флоренции. Я не восторженная особа, но этот город настолько удивителен и прекрасен, что я просто рыдала по-настоящему громко и не могла остановиться. Вместе с тем, я всегда вспоминаю, как в России ставили церковь. Ты едешь, едешь среди равнин и полей, и вдруг какая-то гора, и она отовсюду видна. Но мы-то чаще всего видели какие-то покосившиеся головки без крестов.

С.Я Как склоненная голова Богоматери.

Н.Н. Да, так было и в Тарусе, и в Калязине, который меня совершенно потряс. Мы тогда плыли из Новгорода в Москву на маленьком, еще колесном пароходике. Я сейчас говорю, а у меня мурашки от вида калязинской колокольни.

С.Я. Без этих русских пейзажей и я жить не могу. Сейчас положил себе каждый День Победы в Суздаль ездить. Слава Богу, его не растоптала индустрия туризма. Такой же тихонький, очаровательный городок. Но больше всего потрясает ополье вокруг Суздаля. Церковки на горизонте, о которых ты говоришь, сами поля фантастические совершенно. Что же до самодостаточности художников… Я все думаю об этом, читая сейчас второе издание замечательной книги Константина Шилова о Борисове-Мусатове. Значит, такое было у человека творческое нутро, что даже перед болезнью не отступил. Так же, как Кустодиев. Он же последние лет 15 был прикован к постели. Даже кисть приходилось привязывать к больным пальцам.

Н.Н. Во-первых, Борисов-Мусатов родился в прекрасном городе Саратов, над Волгой. Это много значит. Первый раз я была там в семьдесят каком-то году, и сейчас меня поразило, как быстро он превратился в обычный город с бутиками и супермаркетами. Исчез неповторимый аромат.

С.Я. Ведь ты в центре Парижа не увидишь таких огромных реклам, как где-то на окраине Афин или в Милане. В историческом центре Рима вообще нет ни одной неоновой рекламы. А у нас дорвались. Это называется "Дуньку пустили в Европу".

Н.Н. Вот Нью-Йорк весь в рекламе, и она прекрасно гармонирует с современной архитектурой. Но после 11 сентября эту рекламу как-то притушили, она перестала быть такой наглой. Они как бы повесили полотенце на зеркало, как делают, когда кто-то умер. То есть проявили деликатность. Хотя это, вероятно, было невыгодно экономически.

С.Я. Сейчас чудовищные вещи творятся в Пскове. Ты прекрасно знаешь храм Богоявления с Запсковья, который входит в список "драгоценностей" ЮНЕСКО вместе с Колизеем, Парфеноном. Так вот в двадцати метрах от него, через забор, построили гостиницу. Причем рекламу можно снять, погасить, а эти постройки потом придется ломать. И я уверен, что их будут ломать, если существует церковь Богоявления в Запсковье.

Наташа, еще раз вернемся к твоей маме. Ты говоришь, что не могла работать, когда ее не стало. Мне это так понятно. Снимая фильм о Сурикове, я не знал этой подробности, но потом мне рассказали, что Василий Иванович после смерти жены, которую он безумно любил, два года не брал кисть в руки, при его-то темпераменте красноярском. И первая картина, которую он написал, — "Исцеление Христом слепого", хотя раньше к религиозным сюжетам не обращался. У нас же один, имя не будем называть, художник через два дня после трагической гибели жены открывает в Манеже свою выставку. Насколько чудовищна эта бездуховность! И я очень рад, что ты держишь свою линию, хотя соблазнов сейчас много. Ты ведь можешь работать и в Америке, и в Италии, и ходить по нескольку раз в день на тусовки с омарами. Но тебе удается сохранять свое творчество в чистоте и в какой-то даже неприступности. Мои друзья-итальянцы, которых я к тебе приводил, в восторге. Удивляются: как может один человек, женщина так работать? Откуда такая независимость от нашей суеты?

Н.Н. Савва, у меня достаточно пуританское воспитание. А потом мне любопытно просто смотреть, я совсем не хочу быть каким-то ретроградом и все отрицать. Это было бы неразумно. Просто у меня параллельный путь. Мне кажется, что в более развитых странах не убивают одно для того, чтобы возвеличить другое. Пути могут быть совершенно параллельны. Сейчас я вернулась из Нью-Йорка и буквально перед самолетом побежала смотреть выставку "Византия" в музее Метрополитен. Выставка огромная, замечательная — Рублев, Дионисий, безымянные русские иконописцы. Огромное количество посетителей, потому что всем это интересно. Хотя мне кажется, что вещи, вырванные из контекста, немножко себя неуютно чувствуют. Все-таки, когда смотришь на иконы в церкви, это чуть-чуть другое. Их аура начинает проявляется. А когда иконы переносят куда-то в непривычное место, они превращаются в экспонаты. Но это мое впечатление.

С.Я. Нет, не только твое. Ты знаешь, опять же возвращаясь к началу нашего разговора, к эпохе конца XIX — начала XX века, когда открывались иконы. Ведь у нас была великолепная система церковно-археологических музеев. То есть музей был и научным учреждением, и частью церкви. Один из самых прекрасных музеев, Новгородский, создавался историком Анисимовым, моим учителем Николаем Петровичем Сычевым, но главным был тогдашний архиепископ, потом митрополит Арсений (Стадницкий). Он ездил по этим монастырям, где мы с тобой были, — Юрьев, Антоньев — и заставлял нерадивых настоятелей отдавать в музей иконы XII-XIV веков. Я знаю об этой византийской выставке. Но вот в Новгороде 18 мая, в День музеев открыли экспозицию икон XI-XIX веков. Около трехсот икон, и они не вырваны из контекста, потому что рядом София Новгородская.

Н.Н. Саввушка, можно тебя перебью? У меня же прадедушка священник. Сколько их вообще было загублено, убито, сослано. И дворяне, конечно, и крестьяне, но загубленных душ священников было без конца. Знаешь, я ужасно счастлива, что реставрируют церкви, начинаются службы. Это замечательно. Но когда вижу, как господа священники подъезжают на "мерседесах", когда возле церкви в Спасопесковском, где я живу, появляются какие-то невероятные ограды -— туда не пройти, сюда не пройти… Послезавтра день рождения замечательного отца Геннадия. Кстати, он по образованию архитектор, а служил в церкви Малого Вознесения. Этот замечательный человек был моим духовником, и после него я даже, пожалуй, не нашла никого. Причем у меня есть грех перед ним. Он все время говорил: "Наташа, нарисуйте что-нибудь для церкви". Я не решалась, чувствовала себя недостойной. А теперь так жалею. Потому что его нет, и ничего изменить уже нельзя.

С.Я. Совершенно согласен с тобой. Как же можно одновременно поклоняться и Богу и маммоне? Я-то считаю, что вера держится на "незаметных людях", к которым принадлежал и отец Геннадий.

Мне тоже везет. У меня есть такие батюшки, к которым в любую трудную минуту могу пойти. Я ведь раньше был гордый. Раз старообрядец, в храм не пойду, молиться-то можно и дома. Нет, только дома — мало. Нельзя без церкви, где есть батюшка, которому можно попечаловаться. Казалось бы, я все знаю, и он мне не откроет никаких тайн, но такова его роль, что выходишь из церкви очищенный и просветленный.

Наташа, закончим на нашей любви к Италии, а это и часть любви к России. Все время возвращаюсь к одному прошлогоднему впечатлению. Не впервые я был в Ватикане, в соборе Святого Петра. Но, как в рассказе Успенского — где герой увидел Венеру Милосскую, и "Выпрямила". Меня какая-то сила сразу привела к "Пьете" Микеланджело. Казалось бы, сколько раз видел, а тут вошел и понял, что больше в соборе смотреть и нечего.

Н.Н. Нечего. Потому что там можно на самолете летать, такое пространство.

С.Я. Час я провел около "Пьеты". Столько всего передумал и понял, что искусство — это все-таки Божественное озарение. И поэтому, Наташа, заканчивая нашу очень для меня дорогую беседу, хочу пожелать тебе, чтобы ты и впредь радовала своим искусством. Мне доставляет огромное удовольствие, что мы с тобой единомышленники. Дай Бог тебе еще сил, чтобы память о твоих предках, о твоем деде, твоей маме помогала тебе работать на радость всем нам.

Н.Н. Спасибо, Савва, спасибо.
14 июля 2004г.
http://www.zavtra.ru/cgi//veil//data...04/556/81.html

[Vladimir]

Хороши "Часы"!

[манна]

"Огонек" октябрь 2007г.

«Самый страшный зверь — это человек»

Вся наша жизнь — изображение, утверждает художница Наталья НЕСТЕРОВА. Что касается ее жизни — так точно. В России только что вышла монография о ней, в Париже готовится ее выставка. С Натальей Нестеровой специально для «Огонька» побеседовал корреспондент «Известий» во Франции Юрий Коваленко
Вы живете то в Москве, то в Нью-Йорке, то в Париже. Чем объясняется охота к перемене мест?

Я начала ездить очень поздно и поэтому в свое время многого «недоглядела». И сейчас не то чтобы я стремилась это компенсировать, «доглядеть», но перемена мест способствует творчеству.

Читать дальше... 

Не думаете ли перебраться на Запад на постоянное место жительства?

Пока нет. Я же не эмигрировала, а как бы выбрала второе государство, в котором время от времени существую. Разве что к старости уеду в Америку, где у меня второй дом.

В Америке вам лучше работается?

Мне работается везде примерно одинаково, но на Западе комфортнее — в плане добывания красок, холстов...

Влияет ли как-то среда обитания, атмосфера того или иного города на ваше творчество? Или вы пишете как бы одну картину?

Скорее последнее. Но бывают какие-то всплески, которые подвигают меня на что-то новое. Я непрерывно иду по спирали — то есть ухожу и возвращаюсь к каким-то определенным темам, видениям. Но моя спираль лежит на боку. Суть моих работ на протяжении 10 — 15 лет почти не меняется.

Где бы вы ни писали, вы остаетесь русским художником?

Нет, я, пожалуй, не отношусь к тем, кого называют «русский художник». Наверное, только живописцы и композиторы могут существовать в любых местах земного шара.

Ну а такой «певец русской природы», как Левитан, смог бы работать в Америке?

Почему бы и нет? Там бы он «пел» другую природу. Думаю, с не меньшим удовольствием. Национальность художника не имеет никакого значения.

Как вам самой живется в Москве?

Москву я уже совершенно не воспринимаю. Город моего детства, город моей юности исчез. У нее был свой облик. А сейчас Москва мне кажется провинциальной и безликой. К сожалению, теряют свое лицо и города провинциальные. Я недавно ездила в Саратов, который мне казался невероятно красивым, и увидела слепок с московского пешеходного перехода. Тогда как Париж, Венеция или Сиена лица не потеряли.

Почему же это произошло? Кто в этом виноват?

Время… Россия как никогда теряет уровень культуры. Эта культура вначале была утрачена за 70 лет советской власти. Она уже очень обтрепалась. Из старого ничего уже не сошьешь, а новую материю пока не изобрели. Огромные средства употребляются не на то, что надо.

Российские художники — да и вообще живописцы — всегда тяготели к артельности — будь то передвижники, нонконформисты, импрессионисты или кубисты. Вы же по сути своей одиночка…

Я боюсь толпы. Это связано и с возрастом. Когда была моложе, я участвовала и в творческих группах — пока у меня не было своей удобной мастерской. А когда она появилась, то необходимость такого участия отпала… Многое зависит не от художников, а от искусствоведов, кураторов, которые по собственным представлениям объединяют или разъединяют художников, иногда противопоставляют их, сталкивают лбами. Я, конечно, всегда предпочитаю одиночество.

«Ты царь, живи один»?

Ты крот, живи один. Но все это не исключает интересного дружеского общения.

В живописи много примеров того, как один творец опровергает другого. Искусство — это борьба, в которой выживает сильнейший?

Борьба и война — занятие исключительно для мужчин. Я же не хочу ни с кем воевать. Всякое разрушение ни к чему хорошему не приводит.

Однажды вы заметили, что ваше искусство находится между «маскарадом и трагедией».

Для меня жизнь — это просто трагедия. А маскарад — способ прикрыть трагедию, надеть веселую маску на искаженное лицо.

В чем вы видите эту трагичность?

Для меня — это уходящие близкие люди, уходящее мое время, потеря сил, интересов. И с будущим я никаких для себя надежд не связываю.

Известный писатель Владимир Орлов, автор романа «Альтист Данилов», назвал свое эссе «Таинственный мир Натальи Нестеровой». Ощущаете ли вы сами себя одним из персонажей мира, который вы считаете трагическим карнавалом?

Нет, я скорее зритель. Я натура не артистичная, внутри очень скованная. Да и карнавал по своей сути трагичен. Он заканчивается, и остаются только растоптанные маски, туфельки и, наверное, сердца…

Не хотелось ли вам все начать с чистого листа и поменять свою творческую манеру? Пикассо, например, сегодня был одним, а завтра — совершенно другим…

У меня этого не бывает. Пикассо никогда не входил в круг моих почитаемых и любимых художников. Такая многосторонность меня не устраивает. Для меня важна в художнике узнаваемость. Я хочу знать, что от него жду.

Нестерова сегодняшняя и Нестерова 30-летней давности — это один и тот же художник?

В молодости я была жестче и решительнее. И моя нелюбовь к людям всегда выражалась в картинах. А теперь эта нелюбовь усилилась, но я ее скрываю под маской воспитанности. (Смеется.)

Значит, вы мизантроп?

Во всех человеческих проявлениях я так редко вижу благородные черты. Для меня самый страшный зверь — это все-таки человек, обрекающий на страдания своего ближнего.

Но Христос учит нас возлюбить ближнего, как самого себя…

Я и себя не люблю. Христианство я не опровергаю, но не умею ему следовать. Не получается.

Но всегда были и есть люди святые, готовые принести себя в жертву. Разве эти примеры не доказывают, что человек не так уж безнадежен?

К сожалению, они лишь исключения из правил. Существование отдельных добродетельных людей меня восхищает, я перед ними преклоняюсь. Но это никак не меняет моего общего отношения к человечеству.

«Моя жизнь, — писали вы, — подобна преследованию ускользающей нити».

Я довольно много работаю, но когда что-то заканчиваю, говорю себе: «Эх, не получилось!» Наверное, эта нить так и останется вечно ускользающей. Надо делать, как можешь. Вот и Ван Эйк подписывал свои картины словами «Как умею».

На одном из последних автопортретов Пикассо изобразил себя с глазами, полными ужаса перед надвигающейся смертью…

Наверное, он тогда заглянул в бездну, в ад. Испанцы — потрясающие художники: Веласкес, Гойя, Миро, Дали. Но при этом они абсолютные дьяволы.

Если они дьяволы, кто же тогда русские художники?

Русские художники были всегда несчастными. В них никогда нет никакой легкости. Всегда за их холстом лежит отрубленная голова, рука или нога. В работах Натальи Гончаровой всегда чувствуешь лежащий на сердце камень. Из наших «тяжелых» художников я очень люблю Федотова. У французов, напротив, всегда присутствует какая-то легкость. Вы не тяготитесь их живописью. Когда вы смотрите на нее, сердце ваше порхает. Это не водевильное порхание, а парение.

Своим единственным учителем, если не ошибаюсь, считаете своего деда — художника Николая Ивановича Нестерова, который учился с Фальком и выставлялся с «Голубой розой». Чем вы ему обязаны?

Всем. Он умер, когда мне было 7 лет. Именно тогда я поняла, что какая-то моя жизнь окончилась. И это правда. Он для меня рисовал, смотрел, как я рисую. То, что он в меня вложил, я несу всю свою жизнь. Он меня выпустил как бы из пращи, и с тех пор я лечу и лечу. Он дал движение моим мыслям и чувствам.

Одна из ваших московских выставок называлась «Пасьянс».

За пасьянсом я провожу время — сижу в мастерской, смотрю и думаю. И чтобы не сидеть просто так, раскладываю карты. Слово «пасьянс» означает терпение. Я очень терпеливый человек, но вместе с тем очень азартный. Когда я первый раз была в казино в Монте-Карло, то бросила монетку в «однорукого бандита» и выиграла какую-то безумную сумму денег — франков 500. С тех пор я решила больше в казино не играть…

«Мастерство — это воспоминание о вдохновении», — заметил Окуджава. Нельзя, наверное, жить только вдохновением…

Вдохновение приходит и уходит. А постоянная работа стимулирует его появление. Бабушка моя говорила: «Не идешь вперед, идешь назад». Чем меньше человек работает, тем труднее ему заставить себя двинуться дальше. А если он что-то постоянно делает, ему становится легче. И важен не результат, а сам процесс.

Вы уж очень критически относитесь к себе и к своим работам. Не перебарщиваете ли?

А меня научила относиться к себе очень критически опять-таки моя бабушка. Она была «ваше высокоблагородие».

Но случаются ли моменты, когда чувствуешь — это удалось?

Нет. Но у меня бывает восхищение от того, что вижу. Вот недавно в Довиле на французской Атлантике видела лошадей, запряженных в повозку, бегущих краем моря, а за ними — маленькая собачка. Все у меня трепетало от этого невероятного зрелища.

Ваши работы близки к литературе. Часто ли тот или иной образ, та или иная строчка дают толчок для создания картины?

Я как раз начинала, отталкиваясь от литературы. Так, например, было со строчками Лорки «Дети едят апельсины, и это вижу с балкона». У меня и сейчас бывает, что сочетание слов дает толчок замыслу.

У вас есть работа, инспирированная Бродским…

Да. Птичка на ветке: «Что ты делаешь, птичка, на черной ветке, оглядываясь тревожно? Хочешь сказать, что рогатки метки, а жизнь возможна?»

И Ахмадулиной?

На одной из картин на шляпе изображен листочек с ее стихом.

На последней венецианской биеннале и на других арт-ярмарках классическая картина практически отсутствует. Правят бал инсталляции. Не означает ли это, что наряду с традиционной картиной будет параллельно существовать какое-то новое искусство?

Видимо, так оно и будет. Я не против инсталляции, которая отторжения во мне не вызывает, но я занята другим. Да и институты продолжают учить живописи, ваянию, зодчеству. Человек со времен наскальной живописи нуждается в изображении. Вот сейчас мы с вами сидим в кафе, а на его стенах картины. Если бы на их месте находилась какая-то инсталляция из мусора, мы бы с вами перебрались в другое место. В сущности, вся наша жизнь — это изображение… Хотя в прошлом были попытки истребить картины. Скажем, Савонарола уничтожал Боттичелли. Многое было погублено и в наших запасниках в годы советской власти.

После посещения парижской выставки одного российского концептуалиста вы почувствовали, что работаете в каменном веке. Это вы сказали с иронией?

Нет, без всякой иронии. В тот момент я так себя и чувствовала. Господи, подумала я, что же за такая обветшалая старушенция! (Смеется.)

Директор Музея изобразительных искусств имени Пушкина Ирина Антонова, поздравлявшая вас с премией «Триумф», заметила, что женщины-художницы в начале ХХ века определяли движение времени в искусстве. Она считает, что и Нестерова из числа таких амазонок…

В роли амазонки я себя не вижу. Не представляю себе, как можно сидеть на теле прекрасного животного. Жалко его. Есть люди, которые не любят прикосновения — меня прямо будто ударяет током. Может, это происходит по причине моей внутренней напряженности, застенчивости. Я даже никогда не сидела на чьих-то коленях. К тому же амазонки были воительницами, а я пацифист.

Животных вы явно любите больше, чем людей…

Больше. У меня все животные — любимые, даже пауки. (Смеется.)

Однажды Илья Кабаков предупредил своих российских коллег, что «в будущее возьмут не всех». Кого же, на ваш взгляд, все-таки возьмут?

Не знаю. Я не Нострадамус. Но к самому Кабакову отношусь с пиететом. Помню, для своего маленького сына собирала книжки, которые он иллюстрировал.

Говорят, что можно пропиарить и раскрутить любого художника, самого среднего…

Те, которые пиарят, не берут плохих или средних художников. Они все-таки не лыком шиты и выбирают лучших. Ну а если кто-то не раскручивается, то его бросают.

Есть такая игра. Я называю писателя, а вы - художника, который, с вашей точки зрения, в наибольшей степени соответствует сочинителю в изобразительной сфере. Итак: Толстой.

Крамской.

Достоевский.

Федотов.

Тургенев.

Ренуар.

Чехов.

Домье или даже Шагал.

Шекспир.

Гойя.

http://www.ogoniok.com/5017/29/

[манна]

Фотографии Натальи Игоревны разных лет с фотовыставки Юрия Роста "Живые классики" в Доме Нащекина.

ЖИВЫЕ КЛАССИКИ

С 20 декабря до 14 февраля
Галерея "Дом Нащокина" представляет фотовыставку Юрия Роста - Фотографа, Публициста, Писателя, Актера

ЖИВЫЕ КЛАССИКИ

Юрий Норштейн
Отар Иоселиани
Георгий Данелия
Илья Кабаков
Наталья Нестерова
Андрей Битов

С 20 декабря до 14 февраля

Галерея "Дом Нащокина" с гордостью представляет уникальный проект Юрия Роста - фотоистории жизни шести наших современников, уже ставших классиками.

"Это опасная вещь - 50 портретов одного человека! Отдельные фотографии очень тяжелые, а вместе...". Юрий Рост впервые представит уникальный материал, который поможет нам проникнуть во внутреннююсущность настоящих героев нашего времени. Здесь не будет гламура, "соплей", а только жесткие, документальные фото разных лет: радостная, выпивающая жизнь Иоселиани, элегическая сатира Данелия, кзистенциальный мрак Битова, одиночество Нестеровой, путешествия Кабакова и сказочный мир Норштейна... Срез времени, интерьеры и улицы, друзья и знакомые классиков - все это расскажет нам о Личностях, их непростом пути, запечатленных камерой пятого живого классика.

[манна]

.....................................

[Евгений]

Сообщение от манна

«Самый страшный зверь — это человек»

Сообщение от манна

Савва Ямщиков
СОЗИДАЮЩИЕ: НАТАЛЬЯ НЕСТЕРОВА

Сообщение от манна

Фотографии Натальи Игоревны разных лет с фотовыставки Юрия Роста "Живые классики" в Доме Нащекина.

Уважаемая манна, большое спасибо за интересную информацию .