[fabosch]

Раз уж тут образовалась тема про Шагина, позволю себе привести статью о В. Н. Шагине, написанную Любой Гуревич для каталога выставки арефьевцев в Новом музее, но выброшенную по настоянию митька Дмитрия Шагина, заявившего, что она позорит его семью.
В результате статья так и не было опубликована

Читать дальше... 

Все вокруг Владимира Николаевича Шагина (1932—1999) были людьми с фантазией, поэтому начало жизни тонет в разных измышлениях. Не установлено даже, когда и где он родился. Говорят, на корабле, может, в 1932 году, а может, в 1929-м. С отцом, Павлом Пекшиным, мать рассталась до войны, кем он был и куда подевался, тоже известно в разных вариантах. Владимир был усыновлен отчимом, Николаем Шагиным. Документально зафиксировано: в 1945 − 1951 учился в СХШ, где особо не выделялся. Запомнили только, что играл на гитаре, как сказал Константин Симун: «почти на уроках». Был изгнан из последнего класса вроде бы за то, что куда-то без спросу укатил, кажется, в Ригу.
В 1953 году он поступил на третий курс ЛХУ им. Серова, обычно называемого Таврическим. Г. Писарева вспоминает: «Безумные голубые глаза, голубой костюм и оранжевые штиблеты. Входил в компанию стиляг: они сидели на галерке и решали свои проблемы». Проучился недолго, женившись, как пишет Рапопорт, на «самой красивой девочке в Таврическом», принялся зарабатывать деньги в качестве профессионального музыканта, чему как-то незаметно выучился.
В 1961 году присоединился к жившему на кладбище Александру Арефьеву: тот таким образом справлял тризну по умершему другу, Роальду Мандельштаму. Не обладая мощной выносливостью товарища, потерял рассудок: вырвал у какой-то женщины сумочку – ему представилось, что она несет в ней донос на всю компанию. Его арестовали. И отправили в психиатрическую больницу для преступников, из которой обычно не выходят. Он вышел через семь лет: был так красив и, наверное, так трогателен, что его выпросила себе у администрации медсестра. Совместная жизнь не получилась, он вернулся к матери, которая считала полезным для его психики тяжелый, неквалифицированный рабочий труд. Так он и трудился до 1979 года, пока не вышел на пенсию по инвалидности. До смерти периодически попадал в больницу.
Но ни болезнь, ни то, чем лечили, на его искусстве не отразились. Он не пускал своих демонов в живопись. Пафос Арефьева, исследующего зло, был ему непонятен.
Арефьев анализирует и обличает, Шагин − воспевает. Его страдальческая жизнь, может быть, объясняет эту патетику прославления незамысловатых радостей обычной жизни. Бравурность, фиксация на простом, крайняя демократичность – все это как будто должно было сделать его образцовым советским художником, но и его в советское искусство не пустили: там воспринимались и позволялись только фальшивые чувства. Хотя подруга, скульптор Геля Писарева, пыталась приобщить его к официальному статусу – получилась только их совместная выставка в Голубой гостиной ЛОСХа в 1981 году.
Шагин сложился как художник позже других арефьевцев: истинно шагинское появляется с начала 60-х годов. Его наследие − это главным образом пейзажи, обычно с фигурами, и домашние сцены, с участием женщины. Женщина, причем самая обыкновенная, в буквальном смысле безликая, для Шагина всегда счастье − в этом Рихард Васми видел мещанство.
Красота шагинских женщин – красота абриса. Крепкое женское тело − один из столпов композиции. Конструктивистская мода 60-х годов позволяет легко вписывать ее фигуру в геометрию лишенного излишеств интерьера. Это же платье впервые на радость мужчинам высоко открывало ноги.
Она же и Дева Мария, и Шахерезада. Мотив из «Тысячи и одной ночи» − две девушки перед глазами мужчины, по-видимому, от этого удвоения и радость мужчины удваивается − один из постоянных.
В графике есть мотив двух мужчин и женщины, но он не перешел в живопись. В графике можно найти: многолюдные застолья, вечеринки, кафе, сцены в больничной палате, в милиции, на лестнице, мужские разговоры и разборки. Но лишь самые прочувственные, достигшие полной ясности, удостаиваются быть переведенными в акварель и в масло. Это мать и дитя, мужчина и женщина, купальщицы, пляж, женщина перед зеркалом или снимающая платье под взглядом мужчины.
Как и Арефьев, Шагин был равнодушен к портрету. Как и Арефьев, изображал не отдельного человека, а то, что происходит между людьми. Но удавались ему только отношения, полные приязни и доверия.
И как Арефьев, он равнодушен к предметному миру. Предмет − бутылка или ваза с фруктами на столе − только помечает ситуацию. Натюрморт как жанр исключение и обычно не совсем мертвый – цветы в горшках.
Зато город Шагин пишет без устали. Шагинский Ленинград − нечто противоположное и «блистательному Петербургу», и «петербургскому мифу», то есть городу выморочному, сноподобному, чуждому живущему в нем человеку. Не похож он и на современный мегаполис. Скорее, его можно принять за мирную провинцию. В нем встречаются прохожие, но нет толпы, нет потока машин. Нет дворцов, архитектурных ансамблей, декора, больших площадей. Того, что невозможно душевно объять, что не связано многими нитями с самим существованием, Шагин не изображает. В поэтике Шагина, чем обычнее вещь, тем милее. Ему было бы совершенно незачем ехать за впечатлениями на Таити. Он выходил на Новочеркасский проспект, делал широкий жест рукой и говорил: «Готовая картина». Новостройка не страшна, ибо человек здесь живет. И внутри ее остается, не истреблено нечто естественно-дикое: какая-то речушка, пустырь, куст, трава, выросшая на задворках. Кажется, нет таких задворок, которые он не мог бы превратить в картину.
Из действительности он берет голый каркас предметов − как в женщине ее абрис. Достаточно немногих, одних и тех же реалий – прямоугольники домов, забор, столбы, провода, линия тротуара, деревья с высоко оголенным мощным стволом. Он не живописует вещи – он помечает их присутствие и одновременно конструирует из них пространство.
Шагинская манера строится на балансе устойчивости и стремительного движения. Мир, принятый как данность, уравновешен и незыблем. Он устойчив благодаря резко выраженным очертаниям предметов, коробам домов − что старых, где-нибудь на Васильевском острове, что новых, на Кубинской улице − и коробочкам малых строений: гаражей, проходных, сараев, банек. А мощная линия, очерчивающая предмет, стремительна. В ней, и в движении всей живописной массы, ощущается ликование, напор чувства. И одновременно осуществляется связь всего со всем.
Живопись Шагина не воспроизводит живописности вещей и не нуждается в ней. У Шагина живописна − картина, совместное звучание немногих, обычно брутальных красок. Развившаяся из цветной обводки широкая шагинская линия, раскованная и азартная, дает свой вариант синтеза конструктивизма и живописности, графики и живописи.
У Шагина не могло быть вздыбленной фактуры, как у Шварца или Громова – она требует многодневной работы над картиной. А Шагин − тип художника, который пишет в особом, экстатическом состоянии, которое не длится долго и оплачивается огромными нервными тратами. Сил на жизнеустройство, на быт не оставалось. В 80-е годы он был известен более других арефьецев, он участвовал в выставках в ДК им. И.И. Газа и ДК «Невский», его работы регулярно экспонировались на выставках в ТЭИИ. И его одиночество изредка нарушалось поклонниками, теми же митьками. Однако заботиться о нем, сопровождать его в тернистом пути никому не было под силу.

Любовь Гуревич. 2011.