Некоторые эссе Тельмана Зурабяна

Еще один тбилисский художник, которому, подобно Рудольфу, словно на роду было написано воспламениться от факела Ван Гога, сотворить из него кумира. Он будет делать копии его работ, трудно отличимые от подлинников, станет изображать себя рядом со своим кумиром.— Ван Гог, — мое чистилище, — сказал он в дет нашего знакомства. Еще говорил:

— Приятно, что корень моей фамилии от слова «баяхчи» — так звали в старом Тифлисе красильщиков. Может, какой-то мой пращур, красильщик, был художником.

Хотелось бы выделить две особенности искусства Левона Баяхчиева, составляющие главную его примечательность: высокую культуру и то, что я бы назвал многоаспектностью или многожанровостью. Но все его работы отмечены печатью какой-то особой высокоэстетичной чувственности.

Творчество Баяхчиева — это пейзажи, в основном, городские, натюрморты, женские портреты и автопортреты, которые можно выделить в особую группу. В его городских пейзажах есть что-то парижское, глядя на них, начинаешь думать, почему старый Тифлис называли маленьким Парижем.

Во всяком случае, это единственный из всех известных мне художников, который, благодаря утонченности своего эстетического восприятия, смог показать в старом Тифлисе черты, глубоко родственные духу Парижа.

Совершенно особое место в творчестве художника занимают автопортреты. Они достаточно разнообразны, прежде всего по колористическому решению, неизменно сильному и оригинальному. «В этих портретах нет и в помине «нарциссизма», самолюбования. Просто художник внимателен к себе, он тонко подмечает нюансы своего характера, внутреннего мира. Мы видим его мыслящим, полным радости бытия, перед 'нами добрый, жизнерадостный человек с продолговатым аристократическим лицом, высокоодаренный человек, влюбленный в искусство». Это цитата из письма молодого тбилисца Александра Микаэляна. В письме своем он просил меня познакомиться с искусством Баяхчиева, убежденный, что оно не оставит равнодушным. Но он не знал, что я уже видел художника и успел полюбить его работы. С мнением Микаэляна о Баяхчиеве я в общем был согласен.

Хотя могу внести любопытную поправку насчет лица: оно не продолговатое. Широкий лоб и еле заметная скуластость. Продолговатость — на автопортртах: таким он себя изображает. Автор письма говорит о художнике, которого видел не раз, а описывает, тем не менее, по автопортрету. Сила баяхчиевского искусства затмевает то, что воспринимаешь с натуры.

Точно подмечено: единственный художник, сумевший распознать и показать в старом Тифлисе черты, роднящие его с Парижем. Блеск, зажигательность, подлинное и показное его щегольство, внешнее великолепие, проглядывающее в самом неказистом, обыденном.

— Я глубоко убежден,— сказал он мне как-то,— великолепие должно быть в любой картине.

Раз уж речь зашла о великолепии, позволю себе описать его внешность. Великолепие его внешности бесспорно для каждого. Выше среднего роста, длинные волнистые золотисто-каштановые волосы, густые бакенбарды, чуть приплюснутый нос — память о занятиях боксом, округлый, точеный, выступающий подбородок придает лицу мужественность, рот становится особенно выразительным, обычное мягкое выражение лица сменяется настороженностью, когда он, готовый парировать колкость или осадить потерявшего меру, гневно сжимает губы. Большие удлиненного рисунка голубые глаза, излучающие доброжелательство и, пожалуй, некоторую кротость. Глаза, умеющие подметить красоту в самых неожиданных ее проявлениях.

Сыну провизора не обязательно быть провизором, а внуку и подавно. Внук стал художником, но помнил, что он внук провизора, чтил эту профессию, знал о деде все, повесил в мастерской фотографию деда с детьми, среди них — будущий отец художника, Сергей Георгиевич. И что я заметил — дух предков витал в мастерской — растрескавшаяся старинная мебель, подсвечники, бокалы, пожелтевшие снимки, предметы, отслужившие свой век. Он хранит их как реликвии, ничуть не стыдясь их ветхости. Две комнаты в разных концах балкона, в доме, построенном некогда его дедом. Эти две комнаты художник не променял бы ни на какие хоромы в мире.

— Здесь мать меня родила,— сказал он мне,— отсюда вынесли ее гроб.

Великолепие, которое он хотел бы увидеть на холстах, жило в нем с самого детства. Оно уводило в глубь времен, тянулось в зыбкую даль, где светились лица матери — Татьяны Даниловны, отца, инженера-строителя Сергея Георгиевича, в их доме по вечерам играли Бетховена, Шопена, Гайдна, исполняли романсы и песни, читали стихи. В этой дали мелькал силуэт бабушки, Анны Макаровны, сохранившей до конца жизни стройность, красоту и черные, как смоль, волосы.

Любимая тема бабушки и внука — добро и зло. Мальчик, заслушавшись бабушку, переносился в мир добрых волшебников и бесстрашных принцев, готовых драться за справедливость, ему виделись злые мачехи и ведьмы, черные вороны, зловеще каркающие с крестов в кладбищенских зарослях. Но принцы, конечно же, были сильными, они неслись на ретивых конях, они побеждали зло. И под конец... находили свою принцессу.

Бабушка выбирала для него из домашней библиотеки альбомы репродукций, рассказывала внуку о чудесах, которые можно сотворить кистью. В такие минуты она преображалась, сияла, восторженно качала головой. Анна Макаровна любила пейзажи Каро, полные трепещущего света и скользящих теней, и особенно любила овеянные мягким обаянием и глубокой нежностью, пронизанные светом и воздухом барбизон-ские пейзажи Теодора Руссо и Добиньи. Художников этих мальчик полюбил на всю жизнь.

Потом мальчик открыл для себя Веласкеса. Его очаровали эти непроницаемые лица, таящие внутреннюю собранность, скрытую страсть. Романтический мир идальго!

Но как быстро летит время! Вот уже он сам идальго, жаждущий приключений, романтики. Достаточно сильный для своих шестнадцати лет, ловкий, увлекающийся боксом.

Великолепие, о котором говорил художник, вспыхивало каждый день во всех уголках, преображало, делало в его глазах красивым каждый предмет. Оно жило в его душе, это великолепие, оно рвалось наружу, как бы преобразовывая все, чего касался его взгляд. В двадцать лет («Я не из тех, которые рисовали с детства») он увлекся живописью, работал страстно, но скрупулезно-добросовестно, делая в год по две-три картины. Таким, переполненным счастьем, он встретил в Ленинграде (он проходил там студенческую практику)
Елену, приветливую, обаятельную девушку, «потомственную петербуржанку», не без гордости подчеркивает он. Они поженились, у них родились дети (теперь уж студенты) — Сережа и Жанна.

В школе устраивали карнавал, и Лена сшила для сына костюм клоуна. Увидев мальчика в этом наряде, Баяхчиев понял, что обязательно напишет его портрет и постарается передать выражение детских глаз, постоянно отражающийся в них, вызывающий все новые приливы удивления, мир. В этом портрете сольются реальное и воображаемое, детское и клоунское, и это будет едино, как смех на арене, простодушный и лукавый.

Когда работа была закончена, художник отошел от мольберта и перевел дух: кажется, получилось, передано это недосказанное, этот полунамек, клоун полон светлой, призрачной грусти, и в то же время готов вот-вот разразиться смехом...

Клоун возникал на темном, сотканном из сложной нюансировки фоне, разделенном на несколько плоскостей — темно-серую, зеленовато-черную, темно-коричневую, вперемежку с черными тонами. Фон напоминал многоголосый хор. Клоун на этом фоне стоял, скрестив на груди руки, приняв выжидательную позу. Хрупкий, длинный, с продолговатым лицом и лучистыми грустными глазами.

Баяхчиев отклонился от полного сходства. Он писал сына и видел залитую светом арену. Обычному представлению о клоуне отвечал лишь один костюм, написанный в терракотово-красной и светло-коричневой гамме. Выписанные тщательно, как на полотнах испанских мастеров складки, передавали материальность, плотность. Весь колорит картины удивительно благородного звучания, редкой гармонии.

Художник хотел перенести на холст хотя бы какую-нибудь деталь полюбившегося ему наряда, сделать ее нерасторжимой частью картины. Прикрепленное на холст жабо, настоящее, срезанное с того самого карнавального костюма, напоминает огромную, распахнувшую крылья белую бабочку. Она словно вспыхнула, зажглась белизной, привнося в картину нечто облагораживающее, светлое. Густые слои красок, выдавленные из тюбика на матерчатые складки жабо, делают его рельефным, скульптурным. Таким же скульптурным
кажется и чистое, неискушенное лицо, и вытянутая длинная шея, словно высеченные из голубого, отдающего розовым гладкого камня и серо-серебристые кисти рук, твердые, тоже словно высеченные, но каким-то непостижимым образом передающие нервную чувствительность. Художник, писавший свою картину более двух месяцев, особенно много поработал над руками, пытаясь сделать их как можно более выразительными.

Мир клоунов, арлекинов проносился в сознании художника ярким потоком образов. Герои цирка или дель арте изображались на холстах не в момент выступления, не за кулисами. Они даны локально крупным планом, они как бы говорят: арена и цирк — наши души, мы сами.

Кисть останавливала мгновение, выразительную позу, жест, и это оказывалось более впечатляющим, чем рассказ.

Нарочито искаженный жест или гримаса подчеркивали в персонаже ту известную удивительную неприхотливость, граничащую порой со странностью и чудаковатостью. Наивность и непосредственность — черты, очень близкие Баяхчиеву.

Он может найти прекрасное в самых неприметных людях, даже старухах и стариках. Они оживали на его полотнах, за ними вставала вереница прожитых лет, отблески прошлых радостей. Быть бесстрастным повествователем, равнодушным наблюдателем для него невозможно. Ему свойственно участие, сочувствие, его ирония мягка, юмор добр, может, еле уловим, но привносит в картину тепло, надежду-

— Мне кажется, когда я пишу кого-нибудь, нас, меня и его должно объединять общее настроение.

Левон сделал несколько портретов старого горемыки Аветика. И всюду — стремление художника выявить все лучшее в своем герое — то, чего, может быть, и нет сейчас в нем, но когда-то выражало его суть. Худое, вытянутое лицо Аветика на всех портретах изыскано.

Таков мир Баяхчиева — добрый, теплый. И как всегда, празднично роскошный.

Истершиеся глиняные кувшины, заржавевшие старинные ложки, обломки посуды,— любимые им предметы преображаются под его кистью, обретая тот самый роскошный вид, о котором говорил художник: «Все, все должно быть великолепным».


Иногда в самом алогичном таится своя необъяснимая логика. Серо-золотистый весенний день, легкой позолотой покрыты крыши, стены домов, листва, светлое, безоблачное небо — все гармонично, лучших цве-тосочетаний не придумаешь. Но вот из ворот старого дома выходит курдянка, на пей пестрый наряд—оранжевые и ядовито-зеленые краски. Что это? Гармония нарушена? По пейзаж, как ни странно, становится лучше, живее, возникает неожиданное неповторимое очарование. Диссонирующие красочные пятна в природе, в жизни приводят художника в восторг, в изумление. Он знает: в природе своя логика, опровергающая умозрительную, ее-то и нужно воспроизводить.

На его холстах возникали церквушки, заброшенные кладбищенские могилы, хачкары, домики, за окнами которых мерцал тусклый свет. Пейзажи несли в себе мягкую, теплую грусть, диссонирующие ощущения находили свое отражение-на-"холсте, вспыхивая яркими пятнами, внося в живописный строй картины сумятицу. На фоне сдержанных приглушенных красок загорались красные или желтые пятна. Критики в недоумении требовали от художника объяснений, упрекали его в дисгармоничности. Обычно внимательный к чужому мнению, тут он отвечал сдержанной усмешкой :— просто ему так .правится... Он соглашался: да, может, некоторые произведения и кажутся дисгармоничными но что для одного дисгармонично, для другого — высшая гармония.

Его интеллигентной глубоко художественной натуре свойственна простота и ласковая, сдержанная обходительность. Этого человека с артистической внешностью, в модном вельветовом пиджаке с фуляром на шее, часто можно встретить в обществе угловатых столяров, каменщиков. Это может показаться со стороны странным. А он охотно принимает приглашения людей, весьма далеких от искусства. Он делит с ними трапезу, участвует в их оживленных беседах-спорах. Его трогает их естественность, простота, жизненность.

Портреты жены Лены висят среди других портретов, занимающих все стены мастерской, от потолка до пола.
Я попросил Левона выделить изображения жены, чтобы вглядеться в ее лицо, глаза, увидеть в них обоих Баяхчиевых. И он словно прочел мое невысказанное желание и раположил рядом с портретами Лены свои.

Она на портретах удивительно разная и удивительно одинаковая. По портретам видно, как шли годы, меняя и ее облик, и живопись автора.

Она возникает из сиреневого света, лунных отблесков, оранжевого заката, из таинственного бирюзово-коричневого полумрака. Фон вторит се настроению, душевному состоянию, но везде неизменна одухотворенность, женственность, хрупкость. Он писал ее портрет, овеянный той поэзией, которую открыла людям живопись Модильяни,— поэзию удлиненных линий, печальных глаз. Она кротка, тиха, выражение лица передает легкую грусть и едва различимый упрек, а за всем проглядывается натура собранная, уравновешенная, способная к пониманию иного сердца, к великодушию.

Образ этот некогда властно остановил художника и навсегда приковал к себе его внимание. И не случайно выражение этих глаз, губ — то, что наиболее характерно в человеческом лице и наиболее трудно для изображения,— мы встречаем и на других женских портретах.

И здесь же, рядом с верной подругой, он сам в разную пору жизни: юный и уже перешагнувший порог зрелости; в разных обличиях—uiax в чалме, обитатель Латинского квартала, поэт в рубашке с распахнутым воротом и бантом, разные цветовые гаммы, манеры исполнения, и все освещено внутренним светом, свет озаряет лицо человека, облик которого предстает то в классической завершенности, то в вихре динамичных стихийных перехлестывающих мазков.

Я смотрю на последний портрет. Суровая сдержанная грусть умудренного жизнью человека, художника, овладевшего мастерством, знакомого с тайнами классического и современного искусства, прошедшего через увлечения многими веяниями, течениями; он прошел в искусстве долгий трудный путь и сейчас в раздумье остановился перед новой творческой вехой...