Алексей Смирнов

Моленная Величко

Совсем иного характера была моленная в доме Валериана Вадимовича Величко. Он жил в ныне сожженном особняке, когда-то принадлежавшем актеру Малого театра Щепкину. Особняк с обстановкой у наследников Щепкина купил отец Величек. В доме сохранялась мебель красного дерева тридцатых годов, принадлежавшая еще Щепкину. «На этом диване в гостиной сидел еще Гоголь», — говорил, улыбаясь в усы, хозяин. Диван не переставляли с этого места больше ста лет. На стенах висели портреты предков Величко во фраках и шелковых галстуках, копии с французов, работы раннего Тропинина, рисунки Кипренского и Теребенева. В столовой висел предреволюционный портрет генерала со звездами и лентами — дяди Величко, известного военного инженера, упоминаемого во многих мемуарах. Семья Величек была из обрусевшей малороссийской шляхты и имела имения в разных губерниях России. Было у них и имение на Оке, между Тарусой и Алексиным, о котором Величко вспоминал с особой теплотой.
После всех уплотнений, семья Величек сохранила пять комнат с отдельным входом. Задние комнаты были сплошь завешаны иконами. Иконы и книги лежали повсюду стопами и завалами. С двадцатых годов Величко увлекся иконописью и собрал лучшую в Москве коллекцию икон. В мое время в доме жили Валериан Вадимович, две его сестры — Наталья Вадимовна и Зоя Вадимовна. Я не застал их старшего брата, совершеннейшего дореволюционного французского маркиза, по словам его знавших. Валериан Вадимович был когда-то членом Английского клуба. Он говорил: «В клубе за соседним столиком со мною постоянно обедал сын Достоевского, и, к удивлению, он был вполне приличным человеком». Из этого видно, что Величко был очень консервативен и не считал писателя Достоевского нормальным приличным человеком, видя в нем предтечу пришествия большевиков — слуг и приспешников Антихриста. Величко и Льва Толстого опасался как тлетворной личности, говоря о нем: «Граф был отъявленным анархистом и неоднократно публично желал разорения храмов и уничтожения духовенства. Его недаром предали анафеме как слугу дьявола».
Эти мысли Величко подтвердились, когда, при горбачевской перестройке, издали воспоминания философа Н Ф. Федорова, бывшего хранителя Румянцевской библиотеки, вспоминавшего, что граф хотел подложить «динамитец» и под библиотеку, и под храм Христа. Федоров после этих пожеланий писателя все взорвать более не подавал ему руки. Один старый революционер вспоминал, что когда делали обыск у каких-то родных Толстого в революцию, то обыскивающие, увидев фотографии бородатого графа и, узнал, что он — родня обыскиваемым, прекратили обыск и извинились, сказав: «Он [Толстой] для нашей революции сделал больше всех, и мы его родню трогать не смеем».
Величко был с детства связан с близлежащими храмами и монастырями. Рядом с его особняком был ныне снесенный храм, а чуть подальше — церковь на задах Петровки-38 уцелела, но была обезображена. Особенно близко он был связан с Высоко-Петровским мужским монастырем. Изо всех этих храмов, когда их стали разорять большевики, духовенство стало передавать ему, как очень почтенному прихожанину, на хранение самые ценные иконы, рукописи и утварь. В частности, из снесенной церкви рядом с его домом (на ее месте краснокирпичная школа) ему передали две подписные иконы письма Симона Ушакова.
Особняк Величко помещался прямо над Цирком и Центральным рынком, к нему можно было подняться по лестнице и со стороны Цветного бульвара, и со стороны Петровки. Сейчас, когда я писал эти строки, я туда сходил и увидел пустырь, какие-то будки и пьяных рабочих. Величко был врач-терапевт и очень хороший диагност. Как все старые русские врачи, он был универсалом и ставил диагнозы без ошибок. У него была масса постоянных пациентов, которые верили только ему. В тесном коридоре его особняка вдоль стен сидело человек 15-20, а во дворе всегда стояло такси, чтобы везти его к больному. На ободранных дверях, под характерным ампирным деревянным козырьком, были деревянные резные львиные морды, потом уничтоженные домоуправлением. Зарабатывал Величко очень большие деньги, и все они шли на покупку икон.
Внешне он был изящный, европейский старик среднего роста, с усами, в черном пиджаке, серой вязаной жилетке и в черном галстуке с жемчужной заколкой. Похож он был и на Ромена Роллана, и на других европейских интеллигентов его поколения. Внешность он имел скорее петербургско-европейскую, а не московскую. Меня, совсем молодого человека, он провожал до холодных сеней, как он всегда провожал своих гостей до революции. В коридоре, где сидели со скорбными лицами больные, висел совершенно черный портрет братьев Жемчужниковых, с одним из них был знаком Величко, он-то и подарил ему этот портрет. Еще отец Величко купил у наследников Тропинина его юношеские работы, когда он был крепостным графа Торкова: альбом ранних рисунков и копии с Грёза и Фрагонара. Альбом Величко уговорили продать в Третьяковскую галерею, и в ее советском каталоге упоминается фамилия бывших владельцев.
Большевиков Величко терпеть не мог. Но как врач лечил всех подряд, в том числе и семьи красных бонз. В этом одна из причин, что его не арестовали и особняк не разгромили. Вторая причина его уцелевания — это Павел Дмитриевич Корин. Корин, любимый ученик Нестерова, был очень сложной и политически противоречивой фигурой, близко связанной с семьей Максима Горького. Я очень прохладно отношусь и к Нестерову, и к Корину, и их последователям. Все это типичный модерн мюнхенского типа, так сказать, русский сецессион. Чахоточные, проституточного вида, барышни с выпученными глазами кокаинисток изображают монашек и старообрядок, а рядом с ними - их мужчины в картузах и поддевках; с надменными лицами. Это все - предреволюционная игра в старую Русь. Тогда даже устраивались балы и рауты в боярских костюмах. Окончилось все это в подвалах Лубянки и Ипатьевского дома. Надо было не играть в старую Русь, а ее видоизменять, укрепляя и вооружая до зубов средний класс, тогда бы не произошло восстания инородцев и голытьбы. Нестеров дружил до революции с Игорем Грабарем, в советское время — агентом Лубянки. Игорь Эммануилович Грабарь был жулик и вор. Кличка у него была Угорь Обмануилович Гробарь. У знакомой нам семьи Голицыных он взял для экспертизы портрет мальчика работы Гейнсборо, скопировал его и вернул владельцам копию. А когда они разобрались в подлоге, пригрозил им, что всю семью вышлет на Север, если рот еще раз раскроют. У одной натурщицы, в годы войны медсестры, была испанская Мадонна круга Мурильо. Она сняла Мадонну со стены рухнувшего дома в Германии и взяла об этом справку у командования. Грабарь запугивал натурщицу Колымой, принуждая продать Мадонну ему за бесценок. Она мне сама все это рассказывала. Грабарь, вместе с несколькими иконописцами-фальсификаторами, создал, при поддержке Лубянки, мастерскую фальшивых икон, которые продавали иностранцам. Так составилась коллекция американского посла в СССР Дэвиса, чья хорошенькая жена нравилась Сталину, и он ей покровительствовал.
Ученик Нестерова, Корин, попал в круг Максима Горького, чей портрет он написал на Капри. На чем Корина подловил Генрих Ягода и завербовал его, я не знаю. Ягода жил с невесткой Горького, с нею жил и сам Горький, будучи снохачем. Сын Горького особенно не возражал, но его все равно умертвили люди Ягоды. Потом они же умертвили и самого Горького. А Корин выжил, стал агентом Лубянки. Даниил Андреев рассказывал моему отцу, как он попал к Горькому в реквизированный особняк Рябушинского после его возвращения из Италии. Горький когда-то немного ухаживал за матерью Даниила, которую ласково называл «дамой Шурой». С Леонидом Андреевым Горький дружил, публично заявляя, что он — его единственный друг. Горький встретил сына своего друга враждебно и настороженно, явно его опасаясь. Кругом было полно чекистов, и Андреев назвал дом Горького «чекистским обезьянником». Поняв, что на Никитской опасно, Андреев, по совету Строгановой, перестал там бывать. От врачей Строганова знала, что Горькому давали в кислородных подушках газ фосген, отчего его труп был синим.
Корин вполне прижился в горьковском «чекистском обезьяннике» и сделал себе на нем карьеру. Правда, периодически он безобразно напивался и валялся на земле, плача и причитая: «Топчите меня ногами, я предатель!». Грабарь и Корин поручились на Лубянке за Нестерова, но при условии, что они будут его контролировать и держать под колпаком в квартире на Сивцевом Вражке. Нестеров так и умер почти под домашним арестом. Он писал портреты ученых и боялся писать изображения монахов, которые не одобрялись на Лубянке. За это хорошее поведение его частенько подкармливали большевики. Третьим поручителем за Нестерова был академик архитектуры Алексей Викторович Щусев, тоже плотно связанный с Лубянкой Он проектировал Мавзолей Ленина и был вхож к Кремлевским владыкам. Находясь под чекистским колпаком, Нестеров всего опасался, и к нему тоже боялись ходить, как к человеку, чьи контакты просвечиваются агентами.
Дочери Нестерова тяготели к непоминающим и ходили в храм Ильи Обыденного, где одно время было много катакомбников. Мне рассказывали, что дочери прямо говорили единоверцам: «К нам в дом не ходите, нас контролирует НКВД, и отца, и внука поэта Тютчева, и искусствоведа Дурылина, и всех, кто к нам ходит. Соседи как попки выскакивают, когда к нам люди приходят». Так что Нестеров жил в изоляции и глядел на все и на всех затравленным волком. Он был опасен НКВД как один из духовных вождей предреволюционной интеллигенции, и его окружали агенты. Так же были окружены и толстовец Чертков, и анархист князь Кропоткин, и писатели Телешев и Вересаев. Их Лубянка держала как «живцов», они были нужны им живые.
Павел Корин, задумавший и написавший картину «Последний выход», о последней службе в Успенском соборе Кремля перед его закрытием, был вынужден ее сжечь по требованию Лубянки. Для него это был очень большой удар, от которого он никогда не оправился. Остались портреты к этой картине, среди них большой портрет митрополита Сергия Старогородского, основателя чекистской сергианской церкви. Искусствовед Эфрос, увидев этот портрет на выставке, воскликнул: «Этот поп может ударить меня по голове, я его боюсь». Это он сказал при моем отце, на первой выставке этих портретов, в дни выборов Сергия в Патриархи в конце войны. Жена Корина играла на фисгармонии, пела канты - знакомые звали ее монашкой, и она тоже, вместе с мужем, стучала на Лубянку. К ним в гости Лубянка направляла различных религиозных деятелей, заехавших в СССР, в частности, настоятеля Лондонского Кентерберийского собора Хюльета Джонсона, который умилялся, что в СССР есть религиозные интеллигенты, слушал музицирование и песнопения супруги и смотрел полотна хозяина. Мастерскую Корина строили по указанию Горького люди Генриха Ягоды. Это была ударная лубянская стройка. Когда-то это был заводик, который перестроили под мастерскую. Корина большевики духовно сломали, и он стал, по примеру своего учителя Нестерова, писать портреты и делать эскизы для мозаик метро. Любителем икон Корин был неистовым и часто ходил к Величко любоваться его сокровищами. А сокровища там собрались немалые. Величко скупил почти все иконы из собрания Виктора Васнецова, у него также была масса икон из закрытых московских старообрядческих моленных.
Семья Виктора Васнецова, да и он сам, не заискивали перед большевиками и не подлизывались к ним, и находились в молчаливой оппозиции к красному Кремлю. Нестеров был из елабужского купечества, а Васнецовы — из вятского духовенства. Им все, что произошло после 1917 года, явно не нравилось. Сын и дочь Васнецова были катакомбниками. Я их обоих внешне помню. Сын Васнецова, седой господин с эспаньолкой, ходил к Величко не только продавать иконы, но и молиться. Величко его уважал как личность, объясняя, что сын продает собрание отца, так как ему нечего есть, и он принципиально не хочет служить большевикам. Корин, по-видимому, защищал Величко на Лубянке. Перед концом советской власти, при Андропове, в Москве было 700 тысяч осведомителей. А сколько их было при Ежове и Берии? Не счесть алмазов подлости в каменных московских джунглях.
Любая подпольная антисоветская организация (катакомбников НКВД трактовало как антисоветскую религиозную организацию) при широко разветвленной осведомительной сети органов ГПУ была легко выявляема и проваливаема. Именно поэтому большинство катакомбных общин в Москве и Подмосковье были разгромлены. В те годы любое сборище вызывало подозрение. Уцелели или только почти семейные, десятилетиями проверенные сообщества, или же те общины, которые имели мощное прикрытие на Лубянке, которая считала выгодным для себя иметь такое выявленное подпольное объединение, чтобы его легко было отслеживать.
В данном случае, община Величко контролировалась НКВД через Корина, который подсылал туда своих людей. В общину Величко постоянно приходили «нестеровские мальчики» от Корина. Среди них я помню художника Зверева, высокого, бравого, красивого мужчину с усиками. Он помогал Корину писать портреты советских военачальников и сам написал картину, где как идолы стояли генералы в орденах. Присылала и жена Корина каких-то юрких дам в платочках, все вынюхивавших и выспрашивающих. Корин давно связался с Московской Патриархией и умело затягивал Величко в контакты с ними. Корин ввел к Величко дальнего родственника Алексея Симанского, Алексея Даниловича Остапова, создателя Археологического кабинета при Семинарии и Академии в Загорске. И его отец, управляющий делами Симанского, Данила Андреевич, и его сын, Алексей Данилович, умерли не своей смертью — их залечили врачи-чекисты.
После Симанского остался сейф с драгоценностями и завещанием Патриарх Пимен захватил этот сейф и не раздал завещанные ценности. Была грязная история, получившая огласку. До Остаповых так же нагло залечили сергианского Митрополита Николая Ярушевича, насильно увезя в кремлевскую больницу, откуда выдали его тело без внутренностей. Митрополит дрался, и его «санитары» вытащили в окно. Симанский горько плакал над телом друга. Это мне рассказывал очевидец, сам читавший над телом убитого. Вообще, все, что связано с Московской Патриархией - одна сплошная уголовщина. Все государство, созданное большевиками и продолжающееся по сей день — это огромное зверское бандитство над поруганной и изнасилованной страной. И как часть большевистского бандитизма, Московская Патриархия ничем не отличается от всего остального — грабежи, доносы, убийства, разврат. Алексея Симанского я однажды видел вблизи — размытый, чистый, пахнущий одеколоном аристократ с холодным умным взглядом, похожий на старика-сенатора. Реликтовая, но очень подлая личность, решившая выжить любой ценою. Киселёва познакомилась через Шпиллера с родными Симанского, приехавшими из Франции и решившими было навсегда остаться в СССР. Симанский отговорил их это делать, дал им много денег и объяснил им, что даже его уборщица служит в полиции и на него доносит. Родные в ужасе уехали во Францию и больше не ездили к дяде. И еще Симанский сказал на прощание приехавшим, что всю его родню после его смерти отравят, и был в этом прав.
Алексей Данилович, увидев иконное собрание Величко, решил тоже наложить на него лапу. Для этого он организовал встречу Величко с Алексеем Симанским. Это произошло за городом, на даче Патриарха. Был ужин, Величко много говорил с Симанским по-французски. Симанский вообще вел свой дневник по-французски и думал тоже. Это рассказывала Киселёва, так как для Симанского нашли даму, печатавшую ему по-французски. За ужином Симанский сказал Величко: «Я знаю, вы нас не признаете, но я должен ввести корабль Церкви в мирную гавань и тогда все примирятся». Величко сказал потом сестре Зое Вадимовне: «Знаешь, Зоечка, он вполне воспитанный, учтивый человек, но серой от него все равно пахнет». Симанский заверял Величко, что он как мог облегчал участь всех арестованных священников. От дальнейших встреч с Симанским Величко уклонился. Симанский, по-видимому, хотел, чтобы Величко завещал свое собрание Патриархии, а через «органы» он знал о катакомбной общине, собиравшейся у него.
Величко, когда его везли к больному через Красную площадь, отворачивался, чтобы не видеть Мавзолея Ленина. Величко называл Мавзолей — «это». Он считал, что «это» поганит город и является олицетворением присутствия Сатаны среди святынь. Из медицинских клиник Величко убрали, так как он перед едой всегда крестился, а у себя в кабинете вешал икону с лампадой. Вся семья Величек была на редкость духовно независима, ни перед кем никогда не унижались, и, если надо, умерли бы достойно. И сам Величко, и его старший брат «маркиз», и обе сестры никогда не женились и не выходили замуж, живя в миру монахами и монахинями. Такая ситуация была мне знакома по семье моей бабушки, дочери митрофорного протоиерея-миссионера. Он, овдовев, воспитывал семь своих детей и семь осиротевших детей своего рано умершего брата, тоже священника. Некоторые из этих воспитанников стали монахинями, а другие монашествовали в миру, подвизаясь в просвещении и медицине. Моя воспитательница, земский врач тетя Надя, хорошо знала Величко как врача и пользовалась его советами еще до революции, и была довольна, что я к нему хожу.
Однажды Величко на Фомину неделю предложил мне сходить в Высоко-Петровский монастырь, где он раньше часто бывал. Был прекрасный весенний день, монастырь был запущен, и еще никто не знал, когда рухнет проклятый Богом большевизм, и мы с Величко сидели на нарышкинских белокаменных в гербах гробницах и беседовали. Тогда еще была цела нарышкинская усыпальница вокруг гранитного памятника под железным навесом. Потом пригнали рабочих, приехал грузовик и все белокаменные надгробия (их было много) куда-то увезли. Величко хорошо знал и настоятеля, и многих из братии. Все они не поминали большевиков и за это их всех, вместе с настоятелем, арестовали, вывезли за город и расстреляли, закопав в одну братскую могилу.
У Велички служили в задней комнате, часть которой была отгорожена двумя старинными шкафами, которые, открываясь, превращались в киоты, полные древних икон. Между шкафами было пространство с завесой. За завесой стоял ореховый столик, где всегда лежало древнее, в серебре, Евангелие, кресты в жемчугах и серебряная с эмалью чаша из Сольвычегодска, семнадцатого века. Один из крестов был с мощами Собора Московских чудотворцев, из снесенного Чудова монастыря. Все это скупил Величко после революции. На стенах этой комнаты висели иконы Итало-Критской, Афонской и позднегреческой школы. Была одна Итало-Критская Мадонна из бывшего собрания Васнецова, она еще до революции репродуцировалась в издании Императорской Академии художеств. У Величко в кабинете висел подцвеченный акварелью рисунок Витберга с изображением Воробьевых гор и туманным силуэтом первого непостроенного Храма Христа. Величко и его гости много говорили о масонстве и самого Витберга, и Александра I, и его убитого отца Павла, и о судьбе снесенного Тоновского храма, который прокляла игуменья снесенного монастыря, бывшего на его месте. Величко вспоминал, как Храм Христа был кафедралом обновленцев и как они том дрались в алтаре, деля деньги. Это место нечисто и еще долго будет нечисто, говорил он.
К Величко ходило несколько человек, бывших чад расстрелянных монахов, и несколько прихожан из закрытых храмов рядом с его домом. Приходило несколько стариков из его старых знакомых. Среди них я помню дворянина Дурново, и бывшего гусара, несколько помешанного, моловшего чепуху о дореволюционных петербургских актрисах.
Среди этих господ было двое, бывшие когда-то «мужами света», т. е. связниками у непоминающих. Один был уже очень стар и плохо слышал, а второй — Николай Николаевич — жил в переулке около Мясницкой, и мы с ним обычно шли пешком с Трубной от Велички. В молодости, в германскую войну, он был прапорщиком военного времени, а в советское время он служил страховым агентом. Отец его был управляющим у дворян Сабурьевых, родственников несчастной царицы Соломонии, умершей в Суздале, где доселе витает ее дух. Он был в ясной памяти, но очень и очень одинок и нездоров, в его длинной узкой комнате было всегда полутемно, в клетке прыгала канарейка, а на стенах было много икон и всегда горела зеленая лампадка. Уютный и добрый был человек. Он начинал болеть, жалуясь на печень, потом он умер от рака. Я зашел к нему как-то и увидел в его длинной комнате пролетариев с детьми. Все его вещи они выбросили, а канарейка вылетела в форточку.
Николай Николаевич мне много рассказывал о движении непоминающих. Оно несколько отличалось от движения даниловцев, т. е. разъехавшихся монахов Даниловского монастыря, создавших Истинно-Православную Церковь. Непоминающие примыкали к ним, но в основном это были женатые священники и миряне, хотевшие создать свою, независимую от большевиков, Церковь.
Поначалу они служили отчасти открыто, потом постепенно ушли о подполье. Все это началось еще при жизни Патриарха Тихона. Якобы, Патриарх Тихон говорил: «Делайте как хотите, но на меня не ссылайтесь. И, главное, им не попадайтесь. Меня самого чекисты рогатками окружили, и я себе больше не хозяин». (Активную поддержку Патриархом Тихоном тайных посвящений и пострижений в Истинно-Православной Церкви подтвердил и епископ Сергий Дружинин — Прим ред.). Известная Декларация Старогородского была завершением долгой нездоровой ситуации, так сказать, последним гвоздем в гроб независимой Патриархии.
Непоминающие создали в Москве и в Московской губернии Предсоборное совещание, дублирующее и Синод, и самого Патриарха Тихона и митрополита Петра Полянского. Николай Николаевич говорил, что Патриарх Тихон заявлял тогда своим ближним: «Я больше не управляю Церковью, за меня они [чекисты] все решают, я только подписываю. У них есть план вообще уничтожить и России православие, и поэтому боритесь и молитесь как можете и умеете».
На рубеже двадцатых и тридцатых годов Предсоборное совещание было почти полностью единовременно арестовано. Был и свой Иуда, непоминающий священник, предавший чекистам место, где проходило собрание. Он потом отрекся от сана, клеветал на Церковь, запил и повесился в пьяном виде. Дети его все погибли во время войны.
Митрополит Петр был очень недоволен, что непоминающие создали свою иерархию и обходят его стороной. О Патриархе Тихоне говорили тогда как о слабом бесхарактерном старике, его жалели и знали, что он обречен. Когда его отравили, то никто не удивился, а просто жалели его. А вот митрополит Петр был, по словам Николая Николаевича, честолюбивый капризный человек, он хотел сыграть свою особую роль примирителя Церкви с большевиками. Правда, он не зашел так далеко, как митрополит Сергий Старогородский, который убрал его как конкурента, собственноручно подписав согласие на его уничтожение.
Интересны были высказывания Величко о природе сергианства: «Сергианство было продолжением синодального периода. То же рабство, как все эти два послепетровских столетия, когда иерархи боялись императоров. Но те, дореволюционные иерархи, были порядочными людьми, а эти — сплошь агенты».
Величко был носителем идей среднего русского дворянства, их независимого, обособленного от имперской власти существования в своих имениях, где помещики жили в единении со своими крестьянами. До пятидесятых годов старики-крестьяне возили ему из Окского имения Величко овощи и фрукты из его конфискованного сада. Везли мешки на плечах, целовали барину руку, а потом целовались в щеку. К моему деду, по дороге в Загорск, заезжали его бывшие хохлушки-горничные и няньки отца из Екатеринославского хутора, и тоже с ним целовались. Величко считал, что вся беда была в том, что часть господ не жила в имениях, и там правили нерусские шкуродеры управляющие, ожесточившие крестьян. К германской проблеме, основной для России, Величко относился скептически: «Со старой Германией, до Вильгельма I и Бисмарка, Россия жила душа в душу и роднилась семьями. Пруссия — больная страна, Германия должна была объединяться с Баварией, она культурнее и гуманнее, а пруссаки испокон века боролись со славянами и православием и морально озверели». Именно, из желания служить народу, Величко стал доктором, а его сестры занялись благотворительностью. Величко бил человек читающий, был знаком и с графом Олсуфьевым, и с Успенским, и с академиком Кондаковым до его эмиграции, и с его учеником Сычевым, и с архитекторами Суховым, Барановским, с гравером Добровым. Эти все фамилии я от него слыхал. До революции он был знаком со знатоком усадеб Лукомским. Но к Петербургу, как к искусственному городу, он всегда относился плохо. Ко всей петербургской культуре, к мирискусникам он был равнодушен. Балеты считал вертепами, где пляшут голые девки.
Величко признавал только действенное христианство. Он был сторонником теократии, т. е. соединения в одних руках светской и церковной власти. Более всего он почитал митрополита Алексея и Сергия Радонежского, создавших Московскую Русь. Уважал он и Андрея Боголюбского и Владимирских Всеволодов. Из позднейших государей он хорошо отзывался о последнем Рюриковиче, царе Федоре и о первом Романове, царе Михаиле, и о его отце, Патриархе Филарете, правившем за своего слабовольного и болезненного сына.
О никоновщине он высказывался всегда плохо, и сблизился поэтому со старообрядцами. Контакты со старообрядцами у него были еще до революции, особенно, он был близок с подпольными старообрядцами Серпухова. Как и старообрядцы, он почитал купцов Строгановых. У него были их личные иконы. На таких людях, как Строгановы, держалась древняя Русь, говорил он.
Когда начались большевистские ужасы и обновленчество, то у него стали служить дома старообрядческие священники. В Серпухове жила очень богатая старообрядческая купчиха Мараева. Она, желая выиграть дело о крупном наследстве, купила за большие деньги коллекцию европейской живописи у чиновника, от которого зависело решение ее дела. В коллекции были два эскиза Тьеполо. Эта коллекция составила основу современной Серпуховской галереи. А вот коллекция икон и рукописей Мараевой, т. е. все из ее моленной осталась в руках серпуховских старообрядцев, и еще в довоенные годы они, боясь арестов и конфискаций, передали все это наследие на хранение Величко. Привезли целый грузовик икон и рукописей, сверху засыпанный овощами для маскировки. Иконы были все небольшие, аналойного размера, а рукописи наново переплетены в старинном стиле с медными застежками.
Меня очень интересовало отношение Величко к белым, и он мне однажды ответил: «Они хотели победить сами, без народа. В народе было очень много людей, ненавидевших большевиков, но они не хотели реставрации петербургской бюрократии и выжидали. Этих людей белые не привлекали к себе, и поэтому проиграли. А когда те поняли, что принесли им большевики, то было уже поздно. Белые для них были бы меньшим злом».
Величко внушал мне смолоду очень четкую мысль: «Мы живем в СССР в условиях иностранной оккупации, так как Кремль захвачен как в Смутное Время, иноверцами, ежечасно оскверняющими кремлевские святыни. Мы вернулись ко временам Лжедмитрия и Бонапарта, тоже слуг Люцифера». Ко мне Величко был расположен, так как мои тамбовские предки породнились с итальянским скульптором Мартосом, автором памятника Минину и Пожарскому, который Величко считал национальным символом. Моя мать однажды, по моей просьбе, организовала обед и Величко у нас кушал и хвалил белый соус моей матери.
О русском народе Величко отзывался своеобразно: «Они как были полудикими, так и остались. Их еще тысячу лет цивилизовать надо, а им устроили эту революцию. К тому же среди них много лодырей и пьяниц, не желающих трудиться. Но был и другой русский народ: староверы и те же казаки, тоже многие старообрядцы, особенно сибирские, уральские и забайкальские. Этих трудолюбивых русских истребляли лодыри, руководимые сволочью, слетевшейся в Россию со всего света».
Величко был консерватор, как врач, хорошо знавший людей, их изнанку, но все им прощавший, так как считал людей в большинстве своем морально слабыми и априорно глуповатыми, ограниченными эгоистами. «В своей массе русский народ — наивный и глупый, от своей наивности и глупости он впадает в противоположную крайность — в звериную жестокость». Много мы с ним говорили и о татарах. Наше дворянство наполовину татарское, говорил Величко, и это татарство позволило создать сильную армию. Учил меня Величко и житейской мудрости, довольно лукавой, улыбаясь в свои галльско-малороссийские усы: «Кругом все большей частью глупцы. Вы всегда молчите, не показывайте, что вы умнее их. Глупцы этого не прощают. Миром давно правят жулики, опирающиеся на глупцов. Откровенно говорить можно только с умными людьми и хорошо закрыв двери».
И еще он меня учил: «Не участвуйте ни при каких обстоятельствах в злых делах. Ни за какие блага и деньги не делайте зла. Если у вас будет трудная жизнь, но вы не участвовали ни в чем позорном, то вы прожили хорошую жизнь. Если нет стяга добра и вы ушли в тень, и не стали под знамя дьявола, то вы — порядочный, достойный человек». Общение с Величко в сильной степени повлияло на меня и выработало во мне стойкую позицию морального бегуна-старовера, презирающего советскую жизнь во всех ее проявлениях. Я жил всю жизнь среди людей, но в стороне от них. Среди людей, но морально немного в стороне от них, жила и семья Величек — белые вороны среди сталинского советского воронья. Когда умер Сталин, то Величко, придя с улицы, где видел, как на Трубной площади давили людей, сказал сестре: «Зоенька, на улице беспорядки, баррикады и казаки избивают людей». Он принял конную милицию за казаков по старой дореволюционной памяти.
Киселёва рассказывала мне, что в доме Велички, в угловой комнате, в углу, под отодвигающимся комодом, был сделан люк в подвал, и там был схорон, имевший лаз-выход в сарайчик на откосе, выходившем в сторону Цветного бульвара. На стене угловой комнаты висело зеркало в толстой раме, которое открывалось как дверца, и туда, через деревянную трубу, спускали в схорон воду и пищу. В двадцатые и тридцатые годы в схороне Величко прятались разные люди. Но потом сарайчик ни откосе сожгли, лаз засыпали, и схорон больше не действовал. Наверное, многие люди вымерли, многие ушли в Заволжье, на Каму, а многие перешли фронт и ушли с вермахтом. Величко как-то обронил о прошедшей войне: «Такие возможности были упущены. Пруссаки проявили в очередной раз свою традиционную узколобость. Поведи они себя по-другому, дошли бы до Урала с музыкой».
Интересно, что непоминающие общины поддерживали связь с тайными, в том числе, и старообрядческими, скитами не Сибири и Алтая, а Поволжья, Заволжья, Прикамья. Где-то в глухих деревеньках Заволжья, среди полудикого инородческого населения, прятались часто очень культурные люди, решившие уцелеть. Величко знал одного инженера, ждавшего ареста, и спрятавшего у знакомых одежду и документы азиата. Его вызвали в Прокуратуру на Никольской, стали заставлять писать ложные доносы. Он вышел в туалет, стал ломать окно. Стрелок охраны в него выстрелил, он достал револьвер, застрелил охранника и бежал. Уехал на Памир, пас там овец и подал оттуда весточку.
Сейчас много пишется о сопротивлении фашистам, об охоте гестапо на евреев, даже придумано слово «холокост», но как назвать охоту Чека, ОГПУ и НКВД на образованные классы старой России? Мельгунов и князь Жевахов назвали эту охоту «красным террором». Величко говорил об истреблении русских и их Церкви так: «С 1917 года русские оказались в положении южноамериканских индейцев, истребляемых католиками. Кто мы теперь такие? Мы — бесправные индейцы, на которых охотятся кремлевские звери».
О Кремле он говорил так: «Это святое место полностью опоганено, там свили гнездо сатанисты. Когда большевизм запретят, сергиан осудят как их агентов в рясах, то Кремль надо освятить заново, а мумию их дьявола сжечь и пеплом выстрелить из пушки в сторону Германии, откуда его сюда заслали». Эти вопросы Величко для себя решил однозначно и очень давно, но сказал мне это не у себя дома, а когда мы отправились с ним обедать в Марьину Рощу к его выздоровевшему пациенту. В семье Величек жила его воспитанница Тоня — одна из двух сироток, взятых ими после гражданской войны. Иногда там жил племянник Величко, Николай Кириллович — добродушный, похожий на Собакевича, инженер, очень далекий и от религии, и от иконописи. Величку он называл «доктором»: «доктор сказал», «доктор купил» и т.д.
Зимой 1956-1957 года Величко сильно простудился у себя на даче на Николиной горе и скоропостижно умер. Раньше он не болел и никогда не жаловался на здоровье. Отек легких и смерть. За старшего в доме осталась Зоя Вадимовна, но она впала в детство. С нею была Тоня и Николай Кириллович. Их всех умело окрутили волки из Патриархии. Лучшие иконы забрал Корин, заранее все высмотревший. Он кое-что заплатил наследникам. Иконы эти изданы в каталоге его собрания, с указанием бывшего владельца Велички. Плохую роль в дележе наследства сыграл Михаил Иванович Тюлин, гениальный фальсификатор икон XIV-XV веков. Он еще до революции поставлял свои иконы Рябушинскому и Васнецову, продавал их и Величке. Был он также основным изготовителем фальшивок фальшивок в чекистской мастерской Грабаря. Лучшие вещи после Корина буквально вырвал себе Михаил Иванович Тюлин, а остальное собрание — около тысячи икон — отдали бесплатно в Патриархию. Они пошли и в личные моленные Патриархов, и в Загорский музей при Академии. Туда же передали целый грузовик старопечатных книг.
Зоя Вадимовна ходила в маразме и только считала связки серебряных боярских пуговиц с бирюзой, и все считала, сколько их осталось, не замечая, что из дома вывозили сокровища машинами. Воспитанница Тоня трясла челочкой и сочувствовала передаче икон сергианам, говоря: «Все надо отдать в Епархию. Так сказал Михаил Иванович». В доме Величек появилась масса всяких мародеров, буквально кравших антиквариат. Раньше я этих типов вообще не видел. Как дворянину мне все это было очень противно, и я там старался не бывать. Вся Россия когда-то кому-то принадлежала, и все было расхищено бандитской советской властью и русским народом, давно уже ставшим нацией мародеров. Ни о реституции, ни о люстрации в России никто никогда не вспомнит — ворованное славяне никогда не отдадут, считая это своей кровной добычей. Тоня, на память о Валериане Вадимовиче, подарила мне небольшую подделку Тюлина в старой басме.
Киселёва попросила взять у наследников ее книги, что я и исполнил. Потом я еще раз был в дорогом мне месте, но уже по поводу музея Щепкина, который попытался, было, организовать племянник Николай Кириллович, после смерти Зои Вадимовны, очень ненадолго пережившей брата. Все мои и Николая Кирилловича хлопоты создать в особняке музей Щепкина при ВТО ни к чему не привели, хотя была цела вся мебель великого актера.
Остатки собрания икон скупил Остапов, книги племянник пожертвовал в музей А. С. Пушкина, мебель и особняк вскоре сожгли в процессе организации музея. После смерти Величко в дом пришел участковый милиционер с людьми в штатском и строго сказал, чтобы бродячие попы к вам больше не ходили и сборищ не устраивали, это все безобразие терпели только пока был жив доктор, из уважения к нему.
Серпуховские старообрядцы были очень недовольны, что их иконы и книги передали их врагам-никонианам в Патриархию. Так все закончилось. Потом я видел обгорелый костяк особняка, с надписью, что здесь будет музей Щепкина. Я часто вспоминал, как мы там молились, держа в руках тоненькие свечечки, как после служб ближние пили чай в столовой с крыжовенным вареньем с дачи на Николиной горе. Поразительно, что так долго в большевистской Москве сохранялся подлинный очаг старорусского гостеприимства и благочестия.