Ирина Макаревич. Школа
Запись от Вадим Алексеев размещена 31.08.2011 в 23:47
В левом углу нашей комнаты висела черная тарелка репродуктора, 22 июня сообщают: война. Мы с Нинкой выбежали на улицу, там суматоха, совсем непохоже на обычную жизнь. Через несколько дней Маруся Морозова пригласила ехать к мужу Ване в деревню Петухово, на Вятку, в Котельнический район. Папа дал добро, «поезжайте!», а сам остался в Москве, ходил в ополчение, копать ямы под Москвой. Собрали вещи, деньги, и в конце июля направились в Петухово. Марья Андреевна поехала с нами в эвакуацию, жила в закутке возле печки в избе, Маруся возилась с Вовкой. Там у Вани жили мать, сестры, племянницы – в одной, другой, третьей избе. И в начале мы жили у какой-то его сестры. Приехали в Котельнич, переправились через Вятку на пароме, там и до сих пор так. Пока суть да дело, нас кормили - очень рано, еще спим на лежаке, а уже что-то варится в русской печке, слышен запах топленого молока. У всех гуси, утки, коровы. Там впервые я драники попробовала и сибирские ватрушки. Через некоторое время нам нашли отдельную комнату в другой, через луг, деревне Балыбербино.
Поселились мы у Марьи Михайловны Балыбердиной, там они все были Балыбербины, она жила одна, сын был на фронте. У нее были замечательные, каштанового цвета волосы, огромные синие глаза и очень румяное лицо. В левом углу у нее висели прекрасные иконы. Очень суровая, строгая женщина, почти никогда не улыбалась. Она нас кормила, но не то чтобы очень любезно. Рано утром раздавалось шипение – и было ясно, что Марья мажет картошкой масло по сковороде. Это было лакомство, праздник! Молоко Марья замораживала в тарелке, потом вытаскивала, получалась горка пены, добавляла в блины с медом или клала жидкую молодую сметану – это классика. С огорода разрешала рвать морковку. Очень любила корову Мису, такого же, как волосы хозяйки, цвета темного кирпича, лохматая сибирячки, с небольшими рогами и очень гордая, как хозяйка. Там меня доить не подпускали, уже на Украине научилась. Еще были кот, собака, много кур и уток. Мама подрабатывала тем, что пела под гитару романсы и хорошо гадала, откуда такое умение? Тогда все ждали новостей с фронта, и ходили гадать, а ей за это приносили еду. Продукты она отдавала Марье Михайловне. Много горя было, приходили похоронки, мама всех успокаивала. Когда папы не стало, и мама уехала в Москву, Маруся ей все время писала: «Приезжайте отдыхать, вас здесь все обожают и ждут!».
В деревне мы часто в лес ходили с ребятами деревенскими, вокруг тайга, потрясающие деревья, много речек, сочная растительность, я собирала и приносила маме пахучие цветы и травы. Тьма малины, земляники, масса белых, моховиков, мох разгребешь, а там целое семейство рыжиков. Марья их солила бочками. Однажды мишку видели, убежали от него. На Вятке растет лен – бескрайнее поле голубых цветочков, колышущееся как река! И детям разрешили работать – рвать лен и связывать снопиками. На этом льне я заработала шесть трудодней, получила картошку, пшеницу, все отдала Марье. Еще на конюшне работала, познакомилась с какими-то конюхами, и шаталась на чердак, где лежит заготовленное сено. И однажды провалилась в стойло к одному коню, кусачему, бледно-бежевому, весь в яблоках, мерину Мишке. Села ему прямо на хребет! И он меня не укусил. Конюх Александр Егорович был очень породистый, с бородой, тонким лицом и синими глазами, это подметила мама, расспросила, а он оказался правнуком декабриста, из дворян. Мама стала ходить к нему разговаривать. Он всю жизнь жил в Вятке, сюда приехал, потому что кушать что-то надо было.
Там мы жили несколько месяцев. Мама развела переписку, ей писала даже с фронта тетя Паша, дядя Володя из лагеря, Ляля из Москвы. Однажды папа прислал мне открытку: «Ирочка, дома тебя ждут цветы, музыка, счастье, радость!». А потом пришла от Ляли телеграмма, что случилась трагедия, папы не стало. Ляля одна осталась в Москве со всем этим ужасом. Первой прочла ее я. Мама не поверила, ее все уверяли, что ошибка. И пришло подтверждение. Еще надо было выехать, мама ездила в Киров в НКВД, добивалась разрешения – Москва была закрытый город. Приехали, пустая квартира, и Ляля рассказала, что отец повесился. Последние дни были очень волнительные, его вызывали на Лубянку. Ляле он ничего не рассказывал, только намекнул, что от него требуют доносить и третируют его мамиными братьями. Соседка Анна Прокофьевна, милицейская осведомительница, донесла, что он шпион, с третьего этажа спускает какие-то чертежи. Я, конечно, ничего не знала, только потом поняла, что случилось. Мама, может, и всплакнула, но этого не показала, и ни разу меня на кладбище не сводила. Никаких воспоминаний о нем тоже не было, о нем мне рассказывали другие люди, его сослуживцы. Наверное, внутри себя она что-то переживала, жизнь ведь была очень тяжелая.
Мы голодали, мама поступила работать простым курьером в «Нефтегазосъемку» возле Павелецкого вокзала, потом ее перевели на лучшую должность. Ходила она в здоровых мужских ботинках, каком-то ватнике и пальто на рыбьем меху, у нее вообще не было зимнего пальто. Мои шапка и пальто были сделаны из маминого норкового палантина, огромного, как банное полотенце. Мама сшила мне валенки из стеганого одеяла, как тогда ходили. Дома мама одевалась в капоты с украинскими мальвами, которые шила себе сама. В комнате у нас стояло корыто, мама в капоте стирала белье. И я девочкой нанималась стирать к соседке Маруське, деньги давала маме, и мы шли на рынок, покупали картошку и кружку молока. Наш был Центральный рынок с огромным зданием, множеством проходов. Мы ходили, меняли вещи на кило картошки, кружку молока. Картошка была изумительная, вся чистая, в жизни никогда не было ничего темного. Я умела вышивать и вязать, от маминых платьев оставались кусочки крепдешина, самого лучшего шелка, по краям я делала крючком кружево, и эти платочки мы продавали на рынке. Один платочек был на голубом ярком фоне в горошек, вокруг белое кружево, его сразу торговка купила. Никакой уличной торговли не было, только возле рынков - как сейчас бабки стоят, торговали только в войну. Сколько лет прошло после войны, а житуха та же – те же нищие и голодные стоят, что-то продают.
Первые два класса я училась на Трубной улице, в 229-й, в переулке, перпендикулярном цирку. В Рождественском монастыре была наша 240-я школа, в кельях жили люди, среди них главная хулиганка Сара Шульман, выше меня на голову. Выхватывала у нас портфели, на них спускалась с ледовой горки, и жутко смеялась. У самой у нее портфеля не было, носила тетрадки перевязанные веревкой. В школе я любила физический и зоологический кабинеты, где у нас жили всякие хорьки. Потом я по физике стала плохо успевать. Отличницы были Светка Фалькович из добропорядочной еврейской семьи, она стала доктором филологических наук, и Тамарка Ивашкина из совершенно простецкой семьи с Лубянки, но они дружили и сидели за одной партой. Я дружила с красавцем отличником Олегом Молдавским, Эльзой Резниковой. В школе часто устраивали вечера и я обязательно участвовала в школьных спектаклях.
На Рождественском бульваре в огромном доме была моя музыкальная школа. Вначале я училась на арфе – на фортепиано не было мест. В доме было два пианино, Лев Иванович подарил маме немецкое «Зеллер», а Ляля купила «Кальмер». На следующий год меня перевели на фортепиано. Я ленилась, но «Лунную сонату» и вальсы Шопена играла. Школу я так и не закончила, и мама пригласила домашнего педагога. У меня обнаружился голос, и я вечно выступала, или читала украинские стихи, или пела украинские песни, «Ревет и стонет Днипр широкий» или русский романс «То было раннею весной». Потом я даже пела по радио. Разбитной я не была, скорей, довольно застенчивой, стеснительной. После уже выработался мой энергичный характер, мне было несложно куда-то пойти. Из школы я ушла после восьмого класса, не заладилось с учителями, ушла в школу в Марьиной роще. Потом мама лежала с инфарктом, постоянно ходила врач Диммерштейн, выхаживала, лекарств тогда не было. И мне пришлось идти в вечерний техникум, чтобы работать.
Лев Иванович Онищик нашел мне хороший техникум, редакционно-издательский. Однажды он приехал рано, и повел меня в Старопанский переулок, напротив ГУМа. Мы пришли к директору техникума, он представился. Это не был блат, я сдавала экзамены и поступила. И он же устроил меня работать корректором в «Речиздат» в Хрустальном переулке, где сейчас Гостиный двор. В продолжении здания Гостиного двора, в старинном доме и было издательство. По другую сторону коридора был «Мориздат». Я выправляла ошибки в специализированных научных книжках. Работали там очень интеллигентные люди, художники, редакторы, корректорами руководила Тамара, строгая молодая женщина, везде находившая ошибки. Симпатичным был наш художник Володя Кондратьев.
Одновременно я работала манекенщицей. Меня завербовали на Кузнецком мосту, где я все время бывала на выставках, очень любила живопись. Кто-то приметил, и пригласили. Маме я ничего не сказала, она ведь хотела, чтобы я занималась музыкой – а здесь и общество совсем не то! Тогда было небольшое количество претенденток, примерно одинаковый рост и размеры, но одна не выдалась лицом или грацией, на нее шьют и ее мучают портнихи. А на такую, как я, уже надевают – меня выбрали ходить по подиуму. Там же была красивая, высокая татарка Тамара Шаракудинова, Рубен Николаевич Симонов ею очень увлекался. Когда я вышла замуж, вдруг приходит конверт с приглашением на показ, и Юрий Александрович разозлился: «Чтоб моя жена была манекенщицей! Ни в коем случае, Ирочка! С кем ты там общаешься?». И все – но я особо и не переживала.
После техникума я поступила в Полиграфический институт на Садовом кольце. К этому времени я уже стала литредактором в издательстве «Речиздат», а потом пошла в журнал «Вопросы литературы». В институте я много занималась спортом, полюбила греблю, но скрывала, что плохо плаваю; все время играла в волейбол - я высокая, и у меня была отличная подача. И, конечно, продолжались коньки, на которых я ходила как по земле! У Зямы и Левы Золотовицких была сестра Фира, а у нее сын Вилька, они жили над магазином «Грузия» на улице Горького. И его школьными друзьями были жившие на Сретенке Миша Богомильский, отец его, Рафаил Иосифович, был еще дореволюционным профессором, и Владик Копп из знаменитой династии гинекологов. Вместе они пошли во второй медицинский институт, и стали выдающимися врачами - Мишка до сих пор крупный врач-отоларинголог. Миша с золотой медалью закончил школу, великолепно катался на коньках и стал моим первым поклонником. Но я была воспитана строго, никаких взаимоотношений с мужчинами. Всех приглашала в гости, мама пекла пироги, расставлялся огромный стол. Мишка великолепно танцевал модные танцы, чарльстон и твист, у него была небольшая для мужчины тонкая рука. Миша потом выгодно женился на еврейке.
Я перебралась с Петровки на ЦДСА, каток заливался не на пруду, а рядом. Вдоль Цветного бульвара стояли шикарные дореволюционные дома, кроме цирка, были кинотеатр и ресторан на углу Самотеки и Садового, куда мы заходили за пирожками с чаем после катка. В больших магазинах можно было взять тройную порцию вишневой или сливовой газировки из конусов. Мороженое продавалось повсюду и стоило три копейки. Другие кинотеатры были «Уран» на Сретенке и «Форум» на Садовом. Там был свой мир с горбатыми переулками и кучей знакомых. Часто мы ходили на вечера в разные вузы, в Суриковский, прорывались на танцы в ЦДРИ, на новогодние елки. Мама отпускала, что удивительно. Появился новый знакомый, Лева, научивший меня кататься на лыжах, на коньках мы тоже выделывали феноменальные выкрутасы. Мы ходили на Мясницкую в Дом инженера и техника, в анфиладу шикарных залов, куда втихаря приглашали джазы. В техникуме джаз возглавлял Володька Гликин, хромой восточный человек. Там мы уже танцевали вместе с Женькой Евтушенко, который много за мной ухаживал. Он учился на оформительском, а я на редакционном, но он ушел, послал этот техникум на фиг, из Литинститута его тоже потом вышибли.
Ссылка на оригинал
Поселились мы у Марьи Михайловны Балыбердиной, там они все были Балыбербины, она жила одна, сын был на фронте. У нее были замечательные, каштанового цвета волосы, огромные синие глаза и очень румяное лицо. В левом углу у нее висели прекрасные иконы. Очень суровая, строгая женщина, почти никогда не улыбалась. Она нас кормила, но не то чтобы очень любезно. Рано утром раздавалось шипение – и было ясно, что Марья мажет картошкой масло по сковороде. Это было лакомство, праздник! Молоко Марья замораживала в тарелке, потом вытаскивала, получалась горка пены, добавляла в блины с медом или клала жидкую молодую сметану – это классика. С огорода разрешала рвать морковку. Очень любила корову Мису, такого же, как волосы хозяйки, цвета темного кирпича, лохматая сибирячки, с небольшими рогами и очень гордая, как хозяйка. Там меня доить не подпускали, уже на Украине научилась. Еще были кот, собака, много кур и уток. Мама подрабатывала тем, что пела под гитару романсы и хорошо гадала, откуда такое умение? Тогда все ждали новостей с фронта, и ходили гадать, а ей за это приносили еду. Продукты она отдавала Марье Михайловне. Много горя было, приходили похоронки, мама всех успокаивала. Когда папы не стало, и мама уехала в Москву, Маруся ей все время писала: «Приезжайте отдыхать, вас здесь все обожают и ждут!».
В деревне мы часто в лес ходили с ребятами деревенскими, вокруг тайга, потрясающие деревья, много речек, сочная растительность, я собирала и приносила маме пахучие цветы и травы. Тьма малины, земляники, масса белых, моховиков, мох разгребешь, а там целое семейство рыжиков. Марья их солила бочками. Однажды мишку видели, убежали от него. На Вятке растет лен – бескрайнее поле голубых цветочков, колышущееся как река! И детям разрешили работать – рвать лен и связывать снопиками. На этом льне я заработала шесть трудодней, получила картошку, пшеницу, все отдала Марье. Еще на конюшне работала, познакомилась с какими-то конюхами, и шаталась на чердак, где лежит заготовленное сено. И однажды провалилась в стойло к одному коню, кусачему, бледно-бежевому, весь в яблоках, мерину Мишке. Села ему прямо на хребет! И он меня не укусил. Конюх Александр Егорович был очень породистый, с бородой, тонким лицом и синими глазами, это подметила мама, расспросила, а он оказался правнуком декабриста, из дворян. Мама стала ходить к нему разговаривать. Он всю жизнь жил в Вятке, сюда приехал, потому что кушать что-то надо было.
Там мы жили несколько месяцев. Мама развела переписку, ей писала даже с фронта тетя Паша, дядя Володя из лагеря, Ляля из Москвы. Однажды папа прислал мне открытку: «Ирочка, дома тебя ждут цветы, музыка, счастье, радость!». А потом пришла от Ляли телеграмма, что случилась трагедия, папы не стало. Ляля одна осталась в Москве со всем этим ужасом. Первой прочла ее я. Мама не поверила, ее все уверяли, что ошибка. И пришло подтверждение. Еще надо было выехать, мама ездила в Киров в НКВД, добивалась разрешения – Москва была закрытый город. Приехали, пустая квартира, и Ляля рассказала, что отец повесился. Последние дни были очень волнительные, его вызывали на Лубянку. Ляле он ничего не рассказывал, только намекнул, что от него требуют доносить и третируют его мамиными братьями. Соседка Анна Прокофьевна, милицейская осведомительница, донесла, что он шпион, с третьего этажа спускает какие-то чертежи. Я, конечно, ничего не знала, только потом поняла, что случилось. Мама, может, и всплакнула, но этого не показала, и ни разу меня на кладбище не сводила. Никаких воспоминаний о нем тоже не было, о нем мне рассказывали другие люди, его сослуживцы. Наверное, внутри себя она что-то переживала, жизнь ведь была очень тяжелая.
Мы голодали, мама поступила работать простым курьером в «Нефтегазосъемку» возле Павелецкого вокзала, потом ее перевели на лучшую должность. Ходила она в здоровых мужских ботинках, каком-то ватнике и пальто на рыбьем меху, у нее вообще не было зимнего пальто. Мои шапка и пальто были сделаны из маминого норкового палантина, огромного, как банное полотенце. Мама сшила мне валенки из стеганого одеяла, как тогда ходили. Дома мама одевалась в капоты с украинскими мальвами, которые шила себе сама. В комнате у нас стояло корыто, мама в капоте стирала белье. И я девочкой нанималась стирать к соседке Маруське, деньги давала маме, и мы шли на рынок, покупали картошку и кружку молока. Наш был Центральный рынок с огромным зданием, множеством проходов. Мы ходили, меняли вещи на кило картошки, кружку молока. Картошка была изумительная, вся чистая, в жизни никогда не было ничего темного. Я умела вышивать и вязать, от маминых платьев оставались кусочки крепдешина, самого лучшего шелка, по краям я делала крючком кружево, и эти платочки мы продавали на рынке. Один платочек был на голубом ярком фоне в горошек, вокруг белое кружево, его сразу торговка купила. Никакой уличной торговли не было, только возле рынков - как сейчас бабки стоят, торговали только в войну. Сколько лет прошло после войны, а житуха та же – те же нищие и голодные стоят, что-то продают.
Первые два класса я училась на Трубной улице, в 229-й, в переулке, перпендикулярном цирку. В Рождественском монастыре была наша 240-я школа, в кельях жили люди, среди них главная хулиганка Сара Шульман, выше меня на голову. Выхватывала у нас портфели, на них спускалась с ледовой горки, и жутко смеялась. У самой у нее портфеля не было, носила тетрадки перевязанные веревкой. В школе я любила физический и зоологический кабинеты, где у нас жили всякие хорьки. Потом я по физике стала плохо успевать. Отличницы были Светка Фалькович из добропорядочной еврейской семьи, она стала доктором филологических наук, и Тамарка Ивашкина из совершенно простецкой семьи с Лубянки, но они дружили и сидели за одной партой. Я дружила с красавцем отличником Олегом Молдавским, Эльзой Резниковой. В школе часто устраивали вечера и я обязательно участвовала в школьных спектаклях.
На Рождественском бульваре в огромном доме была моя музыкальная школа. Вначале я училась на арфе – на фортепиано не было мест. В доме было два пианино, Лев Иванович подарил маме немецкое «Зеллер», а Ляля купила «Кальмер». На следующий год меня перевели на фортепиано. Я ленилась, но «Лунную сонату» и вальсы Шопена играла. Школу я так и не закончила, и мама пригласила домашнего педагога. У меня обнаружился голос, и я вечно выступала, или читала украинские стихи, или пела украинские песни, «Ревет и стонет Днипр широкий» или русский романс «То было раннею весной». Потом я даже пела по радио. Разбитной я не была, скорей, довольно застенчивой, стеснительной. После уже выработался мой энергичный характер, мне было несложно куда-то пойти. Из школы я ушла после восьмого класса, не заладилось с учителями, ушла в школу в Марьиной роще. Потом мама лежала с инфарктом, постоянно ходила врач Диммерштейн, выхаживала, лекарств тогда не было. И мне пришлось идти в вечерний техникум, чтобы работать.
Лев Иванович Онищик нашел мне хороший техникум, редакционно-издательский. Однажды он приехал рано, и повел меня в Старопанский переулок, напротив ГУМа. Мы пришли к директору техникума, он представился. Это не был блат, я сдавала экзамены и поступила. И он же устроил меня работать корректором в «Речиздат» в Хрустальном переулке, где сейчас Гостиный двор. В продолжении здания Гостиного двора, в старинном доме и было издательство. По другую сторону коридора был «Мориздат». Я выправляла ошибки в специализированных научных книжках. Работали там очень интеллигентные люди, художники, редакторы, корректорами руководила Тамара, строгая молодая женщина, везде находившая ошибки. Симпатичным был наш художник Володя Кондратьев.
Одновременно я работала манекенщицей. Меня завербовали на Кузнецком мосту, где я все время бывала на выставках, очень любила живопись. Кто-то приметил, и пригласили. Маме я ничего не сказала, она ведь хотела, чтобы я занималась музыкой – а здесь и общество совсем не то! Тогда было небольшое количество претенденток, примерно одинаковый рост и размеры, но одна не выдалась лицом или грацией, на нее шьют и ее мучают портнихи. А на такую, как я, уже надевают – меня выбрали ходить по подиуму. Там же была красивая, высокая татарка Тамара Шаракудинова, Рубен Николаевич Симонов ею очень увлекался. Когда я вышла замуж, вдруг приходит конверт с приглашением на показ, и Юрий Александрович разозлился: «Чтоб моя жена была манекенщицей! Ни в коем случае, Ирочка! С кем ты там общаешься?». И все – но я особо и не переживала.
После техникума я поступила в Полиграфический институт на Садовом кольце. К этому времени я уже стала литредактором в издательстве «Речиздат», а потом пошла в журнал «Вопросы литературы». В институте я много занималась спортом, полюбила греблю, но скрывала, что плохо плаваю; все время играла в волейбол - я высокая, и у меня была отличная подача. И, конечно, продолжались коньки, на которых я ходила как по земле! У Зямы и Левы Золотовицких была сестра Фира, а у нее сын Вилька, они жили над магазином «Грузия» на улице Горького. И его школьными друзьями были жившие на Сретенке Миша Богомильский, отец его, Рафаил Иосифович, был еще дореволюционным профессором, и Владик Копп из знаменитой династии гинекологов. Вместе они пошли во второй медицинский институт, и стали выдающимися врачами - Мишка до сих пор крупный врач-отоларинголог. Миша с золотой медалью закончил школу, великолепно катался на коньках и стал моим первым поклонником. Но я была воспитана строго, никаких взаимоотношений с мужчинами. Всех приглашала в гости, мама пекла пироги, расставлялся огромный стол. Мишка великолепно танцевал модные танцы, чарльстон и твист, у него была небольшая для мужчины тонкая рука. Миша потом выгодно женился на еврейке.
Я перебралась с Петровки на ЦДСА, каток заливался не на пруду, а рядом. Вдоль Цветного бульвара стояли шикарные дореволюционные дома, кроме цирка, были кинотеатр и ресторан на углу Самотеки и Садового, куда мы заходили за пирожками с чаем после катка. В больших магазинах можно было взять тройную порцию вишневой или сливовой газировки из конусов. Мороженое продавалось повсюду и стоило три копейки. Другие кинотеатры были «Уран» на Сретенке и «Форум» на Садовом. Там был свой мир с горбатыми переулками и кучей знакомых. Часто мы ходили на вечера в разные вузы, в Суриковский, прорывались на танцы в ЦДРИ, на новогодние елки. Мама отпускала, что удивительно. Появился новый знакомый, Лева, научивший меня кататься на лыжах, на коньках мы тоже выделывали феноменальные выкрутасы. Мы ходили на Мясницкую в Дом инженера и техника, в анфиладу шикарных залов, куда втихаря приглашали джазы. В техникуме джаз возглавлял Володька Гликин, хромой восточный человек. Там мы уже танцевали вместе с Женькой Евтушенко, который много за мной ухаживал. Он учился на оформительском, а я на редакционном, но он ушел, послал этот техникум на фиг, из Литинститута его тоже потом вышибли.
Ссылка на оригинал
Всего комментариев 0
