Ирина Макаревич. Мама. Лев Иванович. Муся
Запись от Вадим Алексеев размещена 01.09.2011 в 00:15
Для меня главной фигурой всегда была мама, потому что папу помню плохо, мы были знакомы до девяти лет. Вера Петровна Макаревич, провинциальная барышня, приехала в Москву из Жмеринки, но я ее всегда воспринимала как московскую образованную женщину. Мама была не слишком образованной, но очень интеллигентной, духовная организация у нее была тончайшей. Она прекрасно знала русскую классику, театр, всегда садилась за инструмент, даже после жуткой, в войну, работы, и обязательно пела камерные вещи. Если она не знала какого-то литературного произведения, то знала его атмосферу и окружение. В Москве мама общалась с замечательными людьми, в письмах к ней обращаются серьезные дамы. У первого мужа, Льва Ивановича Онищика, было колоссальное количество знакомых в артистических кругах. Мама была поклонницей Марии Петровны Максаковой, всегда ходила на ее концерты. Моя духовная наполненность во многом от мамы. Мама всегда была для меня большим авторитетом. С одной стороны была строга, с другой многое упускала.
Лев Иванович относился к ней как к девушке 19 века – содержал, холил, развлекал, учил. Мама моя была немного похожа на чеховскую попрыгунью - провинциальная гимназистка, избалованная вниманием. Изнеженная женщина с потрясающими волосами, учившаяся у Гондольфи на фортепианах и просившая привозить ей брюссельские кружева и лайковые туфли, вышитые перчатки и шляпы. Лев Иванович одевал ее как королеву. Познакомились они в революцию, в конце 18-го, где-то на танцах, когда мама только что окончила гимназию. Лев Иванович, родом из Могилева или Брест-Литовска, строил железную дорогу, жил в вагоне и ходил к ней в дом. После он постоянно торчал в Жмеринке – что ему там было нужно? Влюбился! Их письма сопоставлять сложно – он пишет год и число, а она, как женщина, нет. Тетя Муся, мамина ближайшая подруга, работала в библиотеке, и он слал письма через нее.
26 июля 1920 года: «Верочка, родная, хорошая, дорогая моя! Не хочу, чтобы ты уезжала из Жмеринки. Хочу тебя видеть, и сделаю все, чтобы приехать в Жмеринку. Еще не могу отдать себе отчета, что мне нужно от Веры, но Вера мне нужна, очень нужна. И боюсь, что она уедет, и я ее не увижу. Чувствую. Вера, что что-то хорошее вошло в мою жизнь, перед чем все прежнее кажется ничтожным, маленьким и незначительным. И, между прочим, не хочу многого от Веры – не хочу близости, не хочу того, что мне могут дать другие. Я знал, что отдавая тебе последние вечера в Жмеринке, я навсегда отталкивал Валентину от себя, а между тем не мог иначе поступить, хотя Валя мне очень нравилась, и в свое время я решил жить с ней, и не жалею об этом. Писать некогда, поезд уходит, Верочка. Жди! Скоро буду в Жмеринке. Лев».
А вокруг еще гражданская война идет! Она мне рассказывала, как приезжала к братьям и с балкона видела Махно, они жили в центре, на Крещатике. Но в письмах ничего этого нет, она пишет о военных как женщина – «какой элегантный офицер». В Жмеринке менялись Махно, Петлюра, поляки, большевики, но мама больше всех хвалила австрийцев – барышня она была влюбчивая, а здесь элегантные красавцы-офицеры, мазурку танцевали в курзале!
3 августа 1920 год: «Боюсь, Вера, что тебя нет в Жмеринке, хочу просить тебя никуда не уезжать и не могу сказать наверное, когда приеду в Жмеринку, во всяком случае, раньше 10-го не удастся, а там есть очень большая надежда, разве только случится что-нибудь особенное. Надоел ужасно Казятин. Так хочется твоей ласки, иногда отчетливо вижу тебя, твой серьезный вопрошающий взгляд, иногда бывает от него жутко, от твоих глаз, как и от всякого прикосновения к чужой душе. Хочется ближе стать, чтобы эта душа перестала быть чужой, все поняла. Не любопытство тянет меня к тебе, а надежда. Вера, милая, я знаю, насколько это непрочно с твоей стороны, ведь чудес не бывает, и всякое чувство растет постепенно, в благоприятных условиях. Я же совершенно не могу дать этих условий, дорогая, сам нуждаюсь в них, потому что я дикий и нужно меня приручить. Верочка. Ты сама не знаешь, какая ты прекрасная, какая ты хорошая, и как надо быть осторожным мне. Чтобы не омрачить твою жизнь. Вероятно, самое лучшее, Вера, это уйти от тебя, но я не могу этого сделать, много хорошего уйдет из моей жизни. Ведь бояться несчастья – счастья не видать. Прости мое малодушие, Вера, жизнь жестока, и мы не должны предаваться страхам».
Здесь же мама дописала стихи, своим почерком, «писала лежа»:
Опять как золото в саду осеннем
Опять мечтаниям какой простор
Жалеть не хочется о сне вечернем
Печальной осени так нежен взор…
«…Живется в бригаде мне очень плохо, жизнь совсем не благоустроена, работы очень много и работа скучная. Есть две конторщицы-латышки, одна ничего, работает и все время хохочет, а другая не работает. Был в саду на музыке, и вспомнил Веру, такую музыкальную, и сразу захотелось быть вместе. Есть у меня сосед по купе, Березкин, очень солидный мужчина, преподаватель высшего технического вуза, очень толстый, высокий, в золотых очках. С ним вместе ходим воровать яблоки и картошку тоже, потому что у нас ее нет. Все он делает с очень серьезным видом, даже говорит неприличные слова тоже серьезно. Вера, с начальником бригады познакомились с двумя барышнями, да только без толку, совершенно неинтересные, примитивные. Вся жизнь проникнута одним, хочу в Жмеринку, к Вере. Жди меня, дорогая. Твой Левчик. Казятин-12, железнодорожная бригада».
В другом письме он пишет очень подробно, как едет из Жмеринки в Москву, а комиссары шарашат поезд со своей продразверсткой, избивают и отбирают еду у украинцев. Много пишет о маминых родителях, которых четыре раза навещал в Жмеринке – бабушка была строгих правил и волновалась о серьезности намерений жениха, справлялась о его родных в Москве.
Институт инженеров транспорта Лев закончил в 1927-м году, и его послали учиться в Германию. Первый раз мама поехала в Германию вместе с ним. Второй раз не поехала вроде бы из-за визы. Мама про Германию рассказывала мало. Он с восторгом писал о каком-то потрясающем специалисте в области кладки, к которому пошел учиться, «Я завтра выезжаю в Мюнхен, это победа, ты не представляешь себе, к кому я еду, к великому ученому!». И он же пишет ей из Германии «Я выслал тебе деньги, хватает ли? Трать их, покупай себе наряды! В Жмеринке не задерживайся, все-таки поезжай в Москву, тебя ждут эта и эта».
Сейчас я много думаю, почему так получилось, что мама ушла от Льва Ивановича. Мама всю жизнь его вспоминала, но когда я спрашивала, почему они разошлись, она отвечала сквозь зубы: «У него появилась другая женщина». Она узнала, что у Льва немка, и решила завести любовника или наоборот – он узнал и завел? Лев Иванович «курировал» нашу семью, видимо, он очень любил маму. Он отдал ей свою комнату. Он устроил отца на работу. Когда отца не стало, Лев Иванович постоянно к нам приходил. В войну раздавался звонок в дверь (у нас было три звонка), и входил Лев Иванович, снимал шляпу, и как сейчас помню его мягкую, застенчивую, удивительно обвораживающую добрую улыбку: «Верочка…».
МУСЯ
Лучшая мамина гимназическая подруга Муся, Мария Андреевна Грещенко, вышла замуж за командира 1-го Червонного казачьего полка, в будущем комкора Петра Петровича Григорьева, расстрелянного в ноябре 37-го по делу Якира. Генерал Александр Васильевич Горбатов заступился за друга с Гражданской войны на митинге, и был посажен сам. Ничего не признал, в начале войны был выпущен, а после войны сразу вызвал Мусю и ее дочь Светлану к себе в Москву, в огромную квартиру у Никитских ворот, анфилада в десять комнат. Все было вывезено из Германии, одну комнату занимала готическая мебель черного дерева, как в немецком замке, со стола свисала как бы скатерть из дерева, были вырезаны цветы и олени, огромное количество оленьих рогов. Сам он был простой совестливый мужик, но его жена, Нина Александровна, была чопорной дама из дворян. Когда я приходила, она важно выходила из своих покоев, «здравствуй, девочка!». Муся сидела в своей комнате – мама, конечно, приживалкой не пошла бы, слишком гордая была, но Муся им помогала, руководила домработницами, обедали все вместе. Мы с мамой ходили к Мусе, когда Горбатова не было дома, и лишь однажды были приглашены на совместный ужин. Высокий, широкоплечий дядька вышел в кителе, без всяких орденов. Показывал мне книжки в шикарной библиотеке – небольшая комната вся была заставлена книгами. Помню, как меня поразила библиотека, там я много чему научилась – Муся втихаря давала мне эти книжки. Сын у них был никчемный, где-то болтался и не хотел работать.
У Муси было великолепное низкое контральто, у мамы высокое меццо-сопрано и они пели дуэты. Муся была верующей и пела в хоре Елоховского собора, прошла большой конкурс. К ней часто приезжали в Украины священники, но принимать она их у Горбатова не могла, и шла к нам. Помню, приезжал из Винницы высокий, голубоглазый отец Николай - в священниках тогда сохранялась порода - давал мне денег на «все самое вкусное», и я бежала на Трубную в роскошный магазин «Рыба» с огромными аквариумами в витринах. Однажды он подарил мне деньги, и мне пошили костюм. У Муси был брат Гриша, он тоже приезжал, встречаться с дядей Володей. Светка где-то училась в техникуме, потом вышла замуж за скромного хромого человека, родился ребенок, и Муся вернулась в Винницу. Я там бывала, но жила у Мусиной старшей сестры. В богатых домах там огромные окна и чудесные сады с грушами и сливами. Дочь сестры, Любочка, приятная блондинка, была замужем за крупным нквдэшником, и жила в их главном доме на Лубянке. Любочку потом посадили, нквдэшник поддержал, «да, жена шпионка». Муся пережила маму и после ее смерти писала уже мне.
Ссылка на оригинал
Лев Иванович относился к ней как к девушке 19 века – содержал, холил, развлекал, учил. Мама моя была немного похожа на чеховскую попрыгунью - провинциальная гимназистка, избалованная вниманием. Изнеженная женщина с потрясающими волосами, учившаяся у Гондольфи на фортепианах и просившая привозить ей брюссельские кружева и лайковые туфли, вышитые перчатки и шляпы. Лев Иванович одевал ее как королеву. Познакомились они в революцию, в конце 18-го, где-то на танцах, когда мама только что окончила гимназию. Лев Иванович, родом из Могилева или Брест-Литовска, строил железную дорогу, жил в вагоне и ходил к ней в дом. После он постоянно торчал в Жмеринке – что ему там было нужно? Влюбился! Их письма сопоставлять сложно – он пишет год и число, а она, как женщина, нет. Тетя Муся, мамина ближайшая подруга, работала в библиотеке, и он слал письма через нее.
26 июля 1920 года: «Верочка, родная, хорошая, дорогая моя! Не хочу, чтобы ты уезжала из Жмеринки. Хочу тебя видеть, и сделаю все, чтобы приехать в Жмеринку. Еще не могу отдать себе отчета, что мне нужно от Веры, но Вера мне нужна, очень нужна. И боюсь, что она уедет, и я ее не увижу. Чувствую. Вера, что что-то хорошее вошло в мою жизнь, перед чем все прежнее кажется ничтожным, маленьким и незначительным. И, между прочим, не хочу многого от Веры – не хочу близости, не хочу того, что мне могут дать другие. Я знал, что отдавая тебе последние вечера в Жмеринке, я навсегда отталкивал Валентину от себя, а между тем не мог иначе поступить, хотя Валя мне очень нравилась, и в свое время я решил жить с ней, и не жалею об этом. Писать некогда, поезд уходит, Верочка. Жди! Скоро буду в Жмеринке. Лев».
А вокруг еще гражданская война идет! Она мне рассказывала, как приезжала к братьям и с балкона видела Махно, они жили в центре, на Крещатике. Но в письмах ничего этого нет, она пишет о военных как женщина – «какой элегантный офицер». В Жмеринке менялись Махно, Петлюра, поляки, большевики, но мама больше всех хвалила австрийцев – барышня она была влюбчивая, а здесь элегантные красавцы-офицеры, мазурку танцевали в курзале!
3 августа 1920 год: «Боюсь, Вера, что тебя нет в Жмеринке, хочу просить тебя никуда не уезжать и не могу сказать наверное, когда приеду в Жмеринку, во всяком случае, раньше 10-го не удастся, а там есть очень большая надежда, разве только случится что-нибудь особенное. Надоел ужасно Казятин. Так хочется твоей ласки, иногда отчетливо вижу тебя, твой серьезный вопрошающий взгляд, иногда бывает от него жутко, от твоих глаз, как и от всякого прикосновения к чужой душе. Хочется ближе стать, чтобы эта душа перестала быть чужой, все поняла. Не любопытство тянет меня к тебе, а надежда. Вера, милая, я знаю, насколько это непрочно с твоей стороны, ведь чудес не бывает, и всякое чувство растет постепенно, в благоприятных условиях. Я же совершенно не могу дать этих условий, дорогая, сам нуждаюсь в них, потому что я дикий и нужно меня приручить. Верочка. Ты сама не знаешь, какая ты прекрасная, какая ты хорошая, и как надо быть осторожным мне. Чтобы не омрачить твою жизнь. Вероятно, самое лучшее, Вера, это уйти от тебя, но я не могу этого сделать, много хорошего уйдет из моей жизни. Ведь бояться несчастья – счастья не видать. Прости мое малодушие, Вера, жизнь жестока, и мы не должны предаваться страхам».
Здесь же мама дописала стихи, своим почерком, «писала лежа»:
Опять как золото в саду осеннем
Опять мечтаниям какой простор
Жалеть не хочется о сне вечернем
Печальной осени так нежен взор…
«…Живется в бригаде мне очень плохо, жизнь совсем не благоустроена, работы очень много и работа скучная. Есть две конторщицы-латышки, одна ничего, работает и все время хохочет, а другая не работает. Был в саду на музыке, и вспомнил Веру, такую музыкальную, и сразу захотелось быть вместе. Есть у меня сосед по купе, Березкин, очень солидный мужчина, преподаватель высшего технического вуза, очень толстый, высокий, в золотых очках. С ним вместе ходим воровать яблоки и картошку тоже, потому что у нас ее нет. Все он делает с очень серьезным видом, даже говорит неприличные слова тоже серьезно. Вера, с начальником бригады познакомились с двумя барышнями, да только без толку, совершенно неинтересные, примитивные. Вся жизнь проникнута одним, хочу в Жмеринку, к Вере. Жди меня, дорогая. Твой Левчик. Казятин-12, железнодорожная бригада».
В другом письме он пишет очень подробно, как едет из Жмеринки в Москву, а комиссары шарашат поезд со своей продразверсткой, избивают и отбирают еду у украинцев. Много пишет о маминых родителях, которых четыре раза навещал в Жмеринке – бабушка была строгих правил и волновалась о серьезности намерений жениха, справлялась о его родных в Москве.
Институт инженеров транспорта Лев закончил в 1927-м году, и его послали учиться в Германию. Первый раз мама поехала в Германию вместе с ним. Второй раз не поехала вроде бы из-за визы. Мама про Германию рассказывала мало. Он с восторгом писал о каком-то потрясающем специалисте в области кладки, к которому пошел учиться, «Я завтра выезжаю в Мюнхен, это победа, ты не представляешь себе, к кому я еду, к великому ученому!». И он же пишет ей из Германии «Я выслал тебе деньги, хватает ли? Трать их, покупай себе наряды! В Жмеринке не задерживайся, все-таки поезжай в Москву, тебя ждут эта и эта».
Сейчас я много думаю, почему так получилось, что мама ушла от Льва Ивановича. Мама всю жизнь его вспоминала, но когда я спрашивала, почему они разошлись, она отвечала сквозь зубы: «У него появилась другая женщина». Она узнала, что у Льва немка, и решила завести любовника или наоборот – он узнал и завел? Лев Иванович «курировал» нашу семью, видимо, он очень любил маму. Он отдал ей свою комнату. Он устроил отца на работу. Когда отца не стало, Лев Иванович постоянно к нам приходил. В войну раздавался звонок в дверь (у нас было три звонка), и входил Лев Иванович, снимал шляпу, и как сейчас помню его мягкую, застенчивую, удивительно обвораживающую добрую улыбку: «Верочка…».
МУСЯ
Лучшая мамина гимназическая подруга Муся, Мария Андреевна Грещенко, вышла замуж за командира 1-го Червонного казачьего полка, в будущем комкора Петра Петровича Григорьева, расстрелянного в ноябре 37-го по делу Якира. Генерал Александр Васильевич Горбатов заступился за друга с Гражданской войны на митинге, и был посажен сам. Ничего не признал, в начале войны был выпущен, а после войны сразу вызвал Мусю и ее дочь Светлану к себе в Москву, в огромную квартиру у Никитских ворот, анфилада в десять комнат. Все было вывезено из Германии, одну комнату занимала готическая мебель черного дерева, как в немецком замке, со стола свисала как бы скатерть из дерева, были вырезаны цветы и олени, огромное количество оленьих рогов. Сам он был простой совестливый мужик, но его жена, Нина Александровна, была чопорной дама из дворян. Когда я приходила, она важно выходила из своих покоев, «здравствуй, девочка!». Муся сидела в своей комнате – мама, конечно, приживалкой не пошла бы, слишком гордая была, но Муся им помогала, руководила домработницами, обедали все вместе. Мы с мамой ходили к Мусе, когда Горбатова не было дома, и лишь однажды были приглашены на совместный ужин. Высокий, широкоплечий дядька вышел в кителе, без всяких орденов. Показывал мне книжки в шикарной библиотеке – небольшая комната вся была заставлена книгами. Помню, как меня поразила библиотека, там я много чему научилась – Муся втихаря давала мне эти книжки. Сын у них был никчемный, где-то болтался и не хотел работать.
У Муси было великолепное низкое контральто, у мамы высокое меццо-сопрано и они пели дуэты. Муся была верующей и пела в хоре Елоховского собора, прошла большой конкурс. К ней часто приезжали в Украины священники, но принимать она их у Горбатова не могла, и шла к нам. Помню, приезжал из Винницы высокий, голубоглазый отец Николай - в священниках тогда сохранялась порода - давал мне денег на «все самое вкусное», и я бежала на Трубную в роскошный магазин «Рыба» с огромными аквариумами в витринах. Однажды он подарил мне деньги, и мне пошили костюм. У Муси был брат Гриша, он тоже приезжал, встречаться с дядей Володей. Светка где-то училась в техникуме, потом вышла замуж за скромного хромого человека, родился ребенок, и Муся вернулась в Винницу. Я там бывала, но жила у Мусиной старшей сестры. В богатых домах там огромные окна и чудесные сады с грушами и сливами. Дочь сестры, Любочка, приятная блондинка, была замужем за крупным нквдэшником, и жила в их главном доме на Лубянке. Любочку потом посадили, нквдэшник поддержал, «да, жена шпионка». Муся пережила маму и после ее смерти писала уже мне.
Ссылка на оригинал
Всего комментариев 0
