"Торговцы искусства" Даниэля Вильденштайна

[artcol]

Лиана, спасибо огромное а название как бы несогласованное ("Торговцы искусства") - это не ошибка? Так и нужно читать?

[Маруся]

Уважаемая Лиана!
Спасибо! Читать Ваши тексты огромное удовольствие!

[LCR]

Довоенное время

Поездка в Ленинград

В конце 1920 гг. три человека купили в музее Эрмитаж большое количество шедевров. Двое из них хорошо известны: министр финансов США Эндрью Меллон и Талейран нефти Калуст Гюльбенкян.
Кто же был третьим? Разумеется, мой отец… Это он организовал сделку и вел все переговоры в Ленинграде. Вообще папа был домоседом, но когда речь зашла о такой сделке, он был согласен идти в Ленинград пешком – ведь это была сделка века! Теоретически такие сделки невозможны: вы же не можете купить картины из Лувра! Идея родилась у Горького: продать картины и накупить тракторов! В Париже к моему отцу обратился его приятель Илья Эренбург, писатель и будущий министр.

Читать дальше... 

Он частенько приезжал во Францию и даже составил себе симпатичную небольшую коллекцию. Он представлял советскую сторону. Мой отец поехал поездом в Берлин, а там пересел в поезд на Ленинград. Он никогда не рассказывал подробностей об этой сделке, но я знаю, что он накупил картин на феноменальную сумму. И одни шедевры. И на вес золота. Собственно, наша фирма никогда не скупилась, если была возможность приобрести шедевр. Он купил Итальянских комедиантов Ватто, потрясающих Рембрандтов, великолепных Рубенсов, для Меллона он купил Мадонну Альба, для Гюльбенкяна, шедевр Гудона – мраморную Венеру…
Этот армянин, Гюльбенкян, господин 5%, совершенно невероятный тип!
Приезжая в Довиль, Гюльбенкян шел искать меня на плаж, где я строил замки из песка – мне было лет пять, - чтобы расцеловать меня. У него были очень большие ступни. Вообще он был невероятно, фантастически уродлив и так же фантастически умен. Он всегда очень хорошо относился ко мне, что не помешало ему попробовать «завербовать» меня, когда мне было двенадцать лет - очень характерно для Гюльбенкяна. Он обожал искусство и считал себя не клиентом моего отца, а его партнером. Отец никогда ничего у него не покупал, наоборот, это Гюльбенкян покупал у моего отца, покупал очень много. Но иногда они покупали вскладчину. Если представлялось дело, сулящее хорошую прибыль, без Гюльбенкяна не обходилось никогда. И вот, когда мне было двенадцать лет, он начал меня обхаживать: «Даниэль, а твои родители дают тебе деньги?». Я ответил: «Бабушка дает мне деньги на бега, мне хватает». Он продолжил: «Давай-ка я дам тебе немного денег на всякий случай… Знаешь, деньги могут понадобиться в любой момент… Скажи, ты ведь обедаешь за одним столом с дедушкой и папой, верно? Так вот, я попрошу тебя только об одном: пересказывай мне все, о чем они говорят за столом, ладно?». Он хотел знать, что мы покупаем, у кого, за сколько. Он хотел заручиться шпионом в стане противника. Я промямлил : «Нет, нет… нет… Я не буду этого делать…». Он не растерялся: «Молодец! Я просто проверял тебя! Ты славный мальчик!».

Что до Эндрью Меллона, это был крупный банкир. Я был знаком только с его сыном Полом. В то время, если вы были секретарем Бюджета, то есть министром Финансов, и не наживали себе громадного состояния, вас считали последним болваном. Меллон, который продержался на этом посту более десяти лет, отхватил максимум. Он знал, что случится на Бирже – ведь это он поднимал или опускал ее… Меллон очень любил искусство и никогда не скупился. Все Меллоны были очень щедры. И не только в Америке, в Европе тоже. Вы скажете, они могли себе это позволить… Да, конечно. Но все равно, они никогда не жадничали. Желая оставить свой след в памяти, Меллон решил создать Вашингтонскую Национальную Галерею, профинансировал ее на 100% и передал в нее всю свою коллекцию. А коллекция у него была замечательная! Он был важным клиентом крупных нью-йоркских маршанов, он покупал у всех – у Дьювина, у Кнёдлера, у нас…Это он поручил нашей нью-йоркской галерее купить для него в Эрмитаже все, что его интересовало. У него были все списки. Собственно, у нас они тоже были. Эрмитажные картины мы знали наизусть. Гюльбенкян, конечно, тоже. Он перечислил моему отцу работы, которые он хотел получить – сам он категорически отказался ехать в СССР, он был уверен, что там его убьют.
Эта поездка в Ленинград чуть не разорила нас…

Кризис 1929 г.

Это была катастрофа. Сделка века обернулась полной катастрофой. Сразу после нее разразился кризис 1929 г. Невозможно описать этот ужас. Чтобы вам было понятно: нам пришлось продать картины, купленные в Эрмитаже, за 20% заплаченной нами цены...
Первый раз в жизни я видел, как дедушка плакал. Он молчал, и из его глаз катились слезы.
Плакали не только маршаны. Плакали и клиенты. Наши клиенты. Если для нас это был апокалиптический катаклизм, то что говорить о них?.. В Америке они были должны нам астрономические суммы. Когда вы продаете картины, клиенты платят вам не сразу. Они расплачиваются через полгода, через год. Ну так вот, наши клиенты бросались из окон. Они все потеряли, совершенно все. Они были разорены. И картины возвращались к нам… Не все, однако. Многие из них были арестованы за долги, их продавали на публичных торгах по бросовым ценам, и мы даже не могли выкупить их. Положение в Америке было чудовищное. Здесь тоже. Мы решили пока не поздно купить дом, расположенный разом с нами. Это был особняк Пажу, одного из великих скульпторов XVIII века. Мы не купили его. Его потом сломали.
Наша повседневная жизнь не изменилась, но мы были неспокойны. Дед повторял все время: «Расходы съели всю прибыль». Честно говоря, ему было наплевать на деньги. Он видел, как пустеют его запасники, и знал, что не сможет вернуть эти работы, вот что его огорчало… До кризиса 1929 г. в запасниках хранилось 5000 картин, из которых 500 были шедеврами. Число шедевров упало до 150. Потом до 50. Мы жили с веревкой на шее, у нас не было выхода, нам приходилось продавать чудесные работы за копейки.
Жить дедушке оставалось уже недолго. Нужно было спасти галерею. Нужно было жить. Спасением мы обязаны моему отцу. Он не потерял хладнокровия, не показывал своего беспокойства. Напротив, он говорил: «Нужно идти вперед!». Он оказался настоящим бойцом. Он осознал, что в Англии ситуация была лучше, чем везде. У нас была галерея в Лондоне, но почти бездействующая. Она только-только сводила концы с концами. Управлял ею английский лорд, сэр Роберт Эбди. У него самого была великолепная коллекция. Раньше Эбди был клиентом деда, и Натан обучил его нашему делу – это развлекало Эбди. Он открыл нам галерею на позади Карлос-плейс. Когда представлялась такая возможность, он продавал картины, но теперь нужны были чрезвычайные действия… Отец решил активизировать эту галерею и нанял Роже Декуа.
Декуа был типичным французом своего времени. Он культивировал сходство с Морисом Шевалье. Это был высокий, очень веселый и обходительный сорокалетний человек с большим шармом… Среди маршанов у него была полностью заслуженная кошмарная репутация – репутация изготовителя и продавца подделок. Никто из профессионалов никогда не сказал о нем но одного хорошего слова. Прежде всего потому, что он изготовлял. Один раз Декуа сказал мне: «Я копировал предмет в двенадцати экземплярах. В конце концов, я уже и сам не знал, который был подлинник». Он «видоизменял» старинный бюсты, из мужских бюстов он делал женские. Видите ли, мужские бюсты, в отличие от женских, очень плохо продаются. Он брал великолепные мужские мраморные бюсты, подписанные Пажу, Гудоном, Куазво, и отдавал их на переделку гению, который менял им прическу, грудь, лицо. И в результате Декуа получал чудесный женский бюст с подписью Куазво!
Его мать, г-жа Декуа, была самой лучшей из всех посредников, с которыми мы работали. Она выторговывала картины у аристократов. Она была старой подругой моих дедушки и бабушки. Каждый день она приходила к Аме на чай с пирожными. Она приходила со своей маленькой собачкой Тими, которую она закармливала сахаром. Тими была толстая, как слон. Однажды отец сказал ей: «В Лондоне дела идут очень плохо. Согласится ли ваш сын поехать в Англию?».
Вечером бабушка взорвалась: «Ты сошел с ума! Этот Декуа мошенник! С ним нельзя работать!». Папа ответил: «Англичанам нравится именно такой тип французов». Декуа был краснобай и остроцмец. Он хорошо говорил по-английски, с шиком парижанина… В приливе воодушевления мой отец нашел для лондонской галереи новое помещение, это был особняк, в котором некогда жил адмирал Нельсон, там все еще висела табличка с его именем. Папу ужасно радовала перспектива открыть галерею в доме негодяя, который распатронил нас при Трафальгаре: «Вот он, наш реванш!» - говорил он. Он снял это помещение на пятьдесят лет и назначил Роже Декуа директором. Декуа провел замечательную работу. Это был полный успех. Оказалось, что он прирожденный продавец.

Во Франции мы покупали картины исключительно для англичан – по большей части импрессионистов. С 1933 г. наша фирма потихонечку опять начала функционировать. В 1935 г. Америка вышла из кризиса. Через год дела пошли по-настоящему. К 1937 г. отец восстановил запасы; список шедевров достигал 75% докризисного количества…

Любитель живописи из Голливуда

В Париж приехал один американец, он пришел в галерею, представился: Эдвард Дж. Робинсон. Он только что снялся в фильме Джона Форда Весь город говорит об этом. Это был большой успех. Он сказал моему отцу: «Не думайте, что я избалованная кинозвезда. Мои родители были румынские эмигранты, я жил в бедности. Просто мне повезло – я оказался в Голливуде в нужный момент и заработал немного денег. Я давно хожу по музеям. А сейчас у меня есть 200000 долларов, которые я могу потратить». Это была огромная сумма!
Мой отец как раз незадолго до того купил у одного немца из Дрездена целую коллекцию – коллекцию Отто Шмитца. Это были замечательные холсты – по большей части, импрессионистов, они висел на втором этаже галереи. Мы поднялись, чтоб показать Робинсону нашего «Шмитца». Отец не давал ему никаких советов, он просто сказал: «В этой коллекции все полотна перворазрядные». Робинсон внимательно рассмотрел их., а потом выбрал. Сначала он остановился на Черных часах Сезанна. Нынешняя цена этой работы, которая стоила тогда 35000 долларов, 25 миллионов долларов. Потом он выбрал портрет госпожи Сезанн. Последовали два Гогена: чудесные Цветы и Кони на пляже, очень красивая Берта Моризо, изумительный Сера и Гусар на коне Жерико. В общей сложности он отобрал пятнадцать работ, а потом спросил: «И сколько с меня?». Отец совершенно не умел считать, но все-таки назвал какую-то цифру. Робинсон выписал чек, отдал его отцу и ушел. Папа был ужасно рад. Он сказал мне: «Ну-ка пересчитай на всякий случай». Я пересчитал. Как и следовало ожидать, его цифра не имела ничего общего с реальностью. Я объявил ему об этом: «Ты содрал с него слишком много». Отец побелел: «Какой ужас. Иди к нему в отель. Ты должен вернуть ему чек и объяснить, что произошло…». Наверное, не нужно говорить, что такая перспектива меня совсем не радовала.
Я отправился к Робинсону в отель Георг V, он открыл дверь. Я чувствовал себя не в своей тарелке, – он был похож на гангстеров, которых обычно играл в кино, - но сказал ему, в чем дело. Он рассмеялся и сказал: «Я ждал Вас» и выписал новый чек. «Я понял, что ваш отец не силен в арифметике…». С этого момента Эдвард Дж. Робинсон буквально усыновил меня… Позднее он ввел меня в Голливудские круги, представил режиссерам, актерам, продюссерам. Я даже жил у него… Старик Эдвард стал для меня настоящим крестным отцом. Он поставлял нам немало клиентов – весь Голливуд относился в нему с уважением, а к его картинам – с завистью, потому что у этого человека был вкус. Он советовал и одним, и другим, а совет его заключался в трех словах: «Идите к Даниэлю!». Он даже привел в нашу нью-йоркскую галерею Сэмьюэла Голдвина. Да-да, самого Голдвина – «Г» из МГМ. Робинсон взял Голдвина с женой под руку и привел в галерею. Этот Голдвин был большой молчун. А жена у него была умная и смешливая. Они купили с десяток картин, в числе которых Танцующую Жанну Авриль Тулуз-Лотрека. Между 1918 и 1955 гг. мой отец купил и продал эту картину пять раз. Голдвин сказал, что он очень любит Тулуз-Лотрека. Но может быть, ему просто нравился фильм Джона Хьюстона Мулен-Руж?
Вернувшись из Францмм, Робинсон продолжал сниматься в фильмах и покупать картины. В общей сложности я приобрел для него картин на 500000 долларов. Можно сказать, что его коллекция была на 98% составлена у нас.
В 1950-х гг. он вдруг появился в галерее, бледный и несчастный: «Это катастрофа, - сказал он, - я должен все продать». Он был женат на актрисе Глэдис Ллойд, и она решила развестись с ним. Они никак не могли договориться о судьбе коллекции, и адвокаты его жены потребовали ее продать. В ней было около шестидесяти полотен. Я спросил его: «Сколько ты за нее хочешь?». Он считал, что она стоила два с половиной миллиона долларов. Калифорнийский суд постановил, что продать ее имеет право только американский маршан. Распродажей этой коллекции занялся знаменитый нью-йоркский торговый дом Кнёдлер, который предложил Ниархосу участвовать в этой операции…
Незадолго до этого, в 1956 г., Ниархос в первый и последний раз купил у нас картину. У нас был не особенно веселый, но изумительный Эль Греко, которого отец купил у графини де Ля Беродьер. Снятие с Креста, Пьета Эль Греко – никогда в жизни я не видел Эль Греко прекраснее. По правде говоря, мы не знали, кому его предложить. Одного из наших нью-йоркских продавцов вдруг озарило: «Эль Греко нужен грекам!». Мы связались с Ниархосом. Они пришел в галерею, рпобыл там десять минут, посмотрел этого Эль Греко и ушел, не сказав ни слова. Мы подумали: «Мимо!». Но через неделю раздался телефонный звонок. Звонил Ниархос: «Сколько вы просите за картину?». Я подумал: «А-а-а, так-то лучше». Отец заплатил за Пьету 100 миллионов старых франков. Я назвал ему цену, эквивалент 120 миллионов франков в долларах. Он взял ее. Ниархос покупал картину в первый раз в жизни. 120 миллионов для него ничего не значили. Он вынул из кармана пачку банкнот и сказал, засмеявшись: «У меня всегда под рукой десять миллионов долларов наличными». Настоящий махараджа… Ведь это как если бы кто-нибудь объявил вам, что у него всегда при себе 2 миллиарда долларов в чемоданчике… Уходя, Ниархос бросил мне: «Если у вас будет что-нибудь необыкновенное, звоните мне без колебаний». Однажды появился замечательный Рембрандт, я позвонил Ниархосу, но Рембрандт его не заинтересовал. Напрашивался вывод: «Это был просто грек, которому был нужен Эль Греко». Однако…
Торговый дом Кнёдлер обратился к Ниархосу. Тот пришел к ним, осмотрел коллекцию Робинсона, сказал: «Я беру ее» и тут же расплатился, как если бы она стоила два с половиной франка. Нужно сказать, что коллекция Робинсона составила центральный драгоценный камень, ядро, сердце коллекции Ниархоса. Впоследствии он покупал полотна за 20 миллионов долларов, но ни одну нельзя было сравнить с картинами Робинсона. Во всяком случае, ни одна не превосходила их. После смерти Ниархоса мне доверили оценку его коллекции. Одна только «коллекция Робинсона» стоила 500 миллионов долларов, если бы ее продали в спешке, 600 миллионов, если бы ее продажу хорошо подготовили. Что я хочу сказать? Мы не ошиблись, подбирая для него холсты. И старик Эдвард знал это.
Получив свои два с половиной миллиона долларов, он срочно поехал в Нью-Йорк и скупил все, что ему удалось, на всю всю сумму. Он не изменился, только отпустил себе бородку. В нем не было горечи. Когда я процитировал ему Ива Миранд: «Есть люди, которые пьют молочко от бешеной коровки. Что до меня, то я на ней женился!», от хохота он держался за живот. Что интересно: его бывшая жена тоже пришла ко мне, она спросила: «Скажите, а как можно составить себе коллекцию? Как он это сделал?». Но эта история осталась без продолжения.
Эдвард Дж. Робинсон сохранил верность импрессионистам. Цены на них были уже не те, и он выбирал холсты поскромней, но высокого качества. Он хорошо покупал – чудесных маленьких Дега, замечательные акварели Сезанна. Его сын погиб от передозировки, и у него осталось только искусства. Однажды он участвовал в телепередаче «Sixty Four Thousend Dollar Question» (« Вопрос на шестьсот сорок тысяч долларов »), сюжетом опросника была живопись. Он ответил на все вопросы. Он знал все.
До конца жизни Эдвард относился к нам с благодарностью и нежностью. Он любил вспоминать о своей поездке в Париж и о чудесном дне, когда он переступил порог галереи… «Ты помнишь, Даниэль, в тот день…». И он заключал: «Мне повезло, что вашу галерею я посетил первой».
Это человек, который имел для меня большое значение…

Вильденштайн против Вильденштайна

Дедушка умер 24 апреля 1934 г. В последний год жизни дед не обедал с нами. И умер он наверху, в своей спальне. Это было ужасно… Его последние слова были обращены ко мне, со временемони приобрели драматическую интенсивность… Он просто сказал мне: «Почитай отца и мать». Мне было тогда семнадцать лет. Я не ладил со своими родителями, и он знал это. Мог ли он сказать мне это, не думая о самом себе? Означает ли эти слова, что сам он простил своим родителям? Что его страшная тайна разбила его жизнь. Я не знаю. Свою трагедию дедушка унес с собой в могилу…
Бабушка очень скоро последовала за ним…
Смерть ее была тяжелым ударом для отца. Именно этот момент выбрала его сестра Элизабет, чтобы подать на него в суд. Она требовала половину картин. А это означало смертный приговор галерее Вильденштайн. Отец был готов убить ее, и я должен признаться, что понимал его. Муж моей тетки, Параф, был бездельником. У них были две дочери, некрасивые, но не злые – обе они остались бездетными. Мы виделись очень редко, иногда они приходили к нам на воскресный обед. Одна из них вышла замуж на швейцарца, владельца больших магазинов, вторая – за довольно известного художника сюрреалиста, Курта Зелигмана, и они переехали в Америку.
В отличие от моего отца, тетка никогда не работала со своими родителями. Собственно, он вообще никогда не работала. Но у нее были картины, чудесные картины, подаренные ей моими дедушкой и бабушкой. Она получила свою часть наследства еще при жизни своих родителей. Но она требовала половину всех запасов… Она открыла на улице Берри – галерею Элизабет Вильденштайн. Исключительно чтобы насолить моему отцу. И он действительно страдал ото всей этой истории. Он бился изо всех сил, чтобы преодолеть последствия кризиса 1929 г.; он только начал восстанавливать запасники галереи; а главное – он только что потерял свою мать… И в это самое время родная сестра закатила ему процесс, который длился четырнадцать лет… В конце концов тетке надоели все эти судебные процедуры. Отец уступил ей несколько картин, и все пришло в порядок.

Почему отец купил это?

Два человека, которых я лбил больщше всего на свете, покинули меня. Без дедушки и бабушки жизнь остановилась. Я был несчастен. Я чувствовал себя потерянным. И само собой разумеется, я перестал учиться.
Wildenstein recalatus necesse est. Вильденштайн должен быть оставлен на второй год – так пел мой учитель латыни. В моем дневнике были удивительные пометки. директор написал: «Бездельничал весь год. Не должен показывать никаких признаков утомления». Когда я сказал отцу, что сдал первую часть экзамена на бакалавра, он совершенно не растрогался: «А что, ты мог не сдать?» - у него на языке всегда было ласковое слово… А ведь этот успех на экзаменах представлял собой самое настоящее чудо. Я ничего не знал. Естественно, на следующий год я провалил вторую часть и все лето провел с репетиторами. Там я познакомился с Кристианом Галеа, наследником Воллара, который стал моим другом на всю жизнь.
Почти каждый вечер я возвращался домой утром. Я делал все, чтобы досадить отцу. Постоянные гулянки, Бугатти, девицы и ночные клубы… Самый шикарный был Флоренция, на улице Бланш. Вообще все происходило на Монмартре. Я проводил время с жуликоватыми типами – мне бы не понравилось, если бы мои дети водились с такими людьми. Мы все были очень элегантны… Меня одевал Бёглер, портной дедушки – потом он исчез с горизонта… ]мы ходили на оперетты Мориса Ивена, Рейнальдо Ана… Мы аплодировали Морису Шевалье в Фоли-Бержер. И джаз… Я был без ума от джаза. Записи американских оркестров я знал по пластинкам – в Париже тогда еще их не было, но были великолепные английские музыканты: Джен Хилтон и его Гранд-Оркестр. Он выступал в театре Елисейских Полей, однажды он даже дал гала в Опере. Джаз в Опере. Смокинги и бабочки. Все были во фраках, я могу вам это сказать – я там был…
Я возвращался к трем-четырем часам ночи. В восемь часов утра я уже сидел в кабинете секретарши, читал корреспонденцию, смотрел каталоги. Я делал это не потому, что хотел понравиться отцу, нет, я это делал для себя. Я ни у кого ничего не спрашивал. Но я внимательно разглядывал каждую новую картину, которую доставляли в галерею и задавал себе единственный верный вопрос: «Почему папа купил ее?». Иногда я не находил ответа. Учиться профессии лучше с наставником. Увы, это было невозможно. Мы с моим отцом никогда не дрались, но ругались постоянно. Я орал: «Если ты не можешь примириться с тем, что я не похож на тебя, иди к чертовой матери!». Я не похож на него. У меня в голове нет репродукций миллионов гравюр. Если у меня возникает вопрос всвязи с Фра Анджелико, я иду штудировать пятитомник. И не вижу в этом ничего трагического. Но в то время я нервничал, я все время взрывался. Мать не оставалась безучастной, она говорила отцу: «Это ты ввиноват! Ты ему ничего не объясняешь!» - она защищала своего детеныша… Иногда мне было невмоготу. Я уходил из дома. А возвращаясь дней через десять, не узнавал отца: в нем появлялась человечность, он становился мягким и внимательным, он слушал меня. Как будто страх потерять меня излечивал его от неврозов. О потом все возвращалось на круги своя…

Жорж Вильденштайн и сюрреалисты

Отец чуть не купил культурный ежедневник, который назывался Comoedia. Пресса и издательства интересовали его все больше, а дела галереи – все меньше. В 1930 г. он начал издавать Beaux-Arts. Еще в 1928 г. он купил у Теодора Райнаха La Gazette des Beaux-Arts. Отец очень восхищался этим Райнахом. Он был членом Института. Он знал все. Он знал даже арамейский язык. Он преподавал в Коллеже Франции. Когда у него была там лекция, он приводил своего шофера в зал, потому что там не было ни одного ни одного слушателя. Отец очень гордился тем, что он продал ему, торговцу, эту Газету: как будто его наградили орденом Почетного Легиона. Он боготворил эту Газету. Она достигла тиража в 4000 экземпляров. Отец всегда следил, чтобы в ней не печаталось фотографий полотен, которые могли появиться на рынке, это было для него делом чести – и я продолжил эту традицию. Эта Газета не должна была стать торговым инструментом, ее нельзя было использовать, как боевое оружие. В ней затрагивались фундаментальные вопросы исскуства, и иллюстрировались они оригинальными гравюрами и музейными репродукциями. Газета была его детищем, и он любил ее больше, чем своих собственных детей.
С 1930 г. он стал интересоваться сюрреалистами, и это неудивительно. Мой отец всегда был интеллектуалом, поддерживающим связь с художественными движениями. Может быть, это помогало ему не опустить руки перед чудовищным кризисом 1929 г… Сюрреалисты тоже были интеллектуалами. Что еще важнее, они были большими штниками – правда, потом некоторые из них стали принимаь себя за сверхчеловеков… Моему отцу нравилась эта среда – он всегда любил людей, съехавших с рельсов. Он был очень близок с Бретоном. После смерти дедушки вся эта банда стала регулярно приходить к нам обедать. Там был Жорж Батай, - позже они с отцом вместе издавали книги и журналы – Макс Эрнст, у которого отец покупал картины, Анрде Масон, Мишель Лейрис и очень забавный Марсель Дюшан; отец не купил его Писсуара, он вообще у Дюшана никогда ничего не покупал – ведь он не занимался торговлей мебелью… Там был Дали. И гвоздь программы – там был Дали. Дали отец любил больше всех. Вскоре Бретон, Дюшан и Дали уговорили его организовать большую выставку сюрреалистов, которая состоялась в 1938 г. Хотел бы напомнить, что смотреть посетителям этой выставки пришлось нелегко – их всех заставляли положить на голову мешок с углем!.. Сюрреалисты поклялись отцу: «После выставки мы пойдем спать. Мы умрем. Нам наплевать. Наше слово останется в веках». У меня было впечатление, что я присутствую при похоронах Пиноккьо. Это было великолепно! Папа все сделал, как они хотели. Я присутствовал при организационных работах, они продолжались более полутора лет. Отец пошел к Пикассо и сказал ему: «Ты самый сюрреалистический изо всех, ты должен нарисовать нам картину!». И Пикассо нарисовал. Безумие… Выставка открылась у нас, в доме 140 по улице Фобур Сент-Онорэ, в галерее Изящных искусств. Теперь там находится наша библиотека. Это здание сообщается с нашим домом. На выставке было много огромных экспонатов, разместить их все в галерее оказалось невозможно, и некоторые работы были выставлены у нас дома! Во дворе стояли знаменитые такси, которые заливало водой. Везде были навалены мешки с углем. Выставка была – сдохнуть со смеху! Хорошо, что дедушка ее не видел, он бы такого не пережил… Хотя вообще-то не это еще вопрос. Скорее всего, он бы посмеялся от души.
Дали был любимчиком моего отца. Этот Дали был совсем не сумасшедшим, о нет! Тот еще был хитрец – отлично играл свою роль на публику. Роль шута. Чтобы поддержать его, папа покупал у него работы. Отец всегда заботился о нем. В некотором смысле он был его артистическим директором. Это он послал Дали к Жюльену Леви, знаменитому нью-йоркскому маршану современного искусства, и в 1941 г. тот организовал Дали его первую выставку в Америке. В то время Дали едва сводил концы с концами. Он пытался получить заказы на портреты, но у него ничего не получалось. Мой отец сказал ему: «Ты все делаешь не так. Нужно придумать что-нибудь этакое, чтоб тебя заметили. Сделай что-нибудь сногсшибательное!». Получив приглашение от Уитни, прославленных коллекционеров и невероятных снобов, Дали заявился на прием в пижаме и с козой на поводке, по дороге разбив камнем витрину Тиффани. Вот что он придумал в смысле сногсшибательного. И тут его правда заметили. Папа указал ему, в каком направлении действовать. А тот уж сам придумал конкретные операции. Нет, правда, не может же быть, чтоб мой отец сказал ему: «Надень свою парадную пижаму. Не забудь козу. А вот тебе камень, держи: когда пойдешь к Уитни, запусти-ка его в витрину Тиффани!..».

[LCR]

Война

Всю войну я пережил с картиной в кармане. Она уехала со мной в Нью-Йорк. Это была картина размером с коробку сигар: малюсенькая работа Сера, на которой изображен публичный туалет. Когда мне было пять лет, отец взял меня с собой к Люси Кустюрье, старой подруге Сера, которая сама была художником пуантилистом. Гранд-Жатт, находящаяся теперь в Чикагском музее, принадлежала ей. Мы как раз и пошли к ней, чтобы посмотреть на эту изумительную Гранд-Жатт. Картина занимала всю комнату, от пола до потолка! Отец мог купить ее. Он не сделал этого, а жаль. Люси Кустюрье спросила меня: «А что понравилось малышу?». Мне понравился Туалет. Это было мое первое приобретение.

Читать дальше... 

Я женился в самом начале войны. А потом надел военную униформу, взял своего Сера – и шагом марш в Битш… Линия Мажино… Мозель… Крепость была расположена на востоке города, у реки Битш. Не происходило ровным счетом ничего. Это была странная война. Мы сидели и ждали. Чего мы ждали. Да ничего… Мы сидели в ущелье, как крысы. Вода струилась по стенам, капала с потолков… Сырость… Крики… Драки… Как же там было тоскливо. Когда мне было совсем плохо, я доставал своего Сера и смотрел на него… Он утешал меня и радовал.
Он был со мной в военном госпитале вль-де-Грас, куда я попал с туберкулезом. В июне мы с сера, моя беременная жена и моя собачка Манди вместе оказались на испанских дорогах. На въезле в Бургос нас арестовали члены испанской милиции. И тут Сера покинул меня в первый и последний раз: я в последний момент успел спрятать его под сиденье нашей синей Симки. Они заперли нас в тюремную камеру. Начальник тюрьмы потом признался мне: «Приказ пришел из Мадрида, его подписал сам Франко. Ваш отец сочувствовал республиканцам, так ведь?». Это был намек на совершенно смехотворный проект перевозки коллекций музея Прадо в Женеву. Этот проект был разработан неким Международным Комитетом по спасению сокровищ Испании. Существовал список членов этого Комитета, и Франко был с ним знаком. В этом списке значились имена музейных консерваторов, художников, интеллектуалов. Отец фигурировал в нем на хорошем месте – вместе с Пикассо и всей бандой. К тому же, отец был близким другом Хуана Негрина, бывшего Премьер-министра Испании и шефа испанского правительства в изгнании.
Через три недели мне удалось вернуть себе машину – и картину. Был получен приказ препроводить нас во Францию и выдать немцам… на границе один французский пограничник спас нам жизнь, выдав нас за приграничных жителей. После окончания войны я безумпешно пытался разыскать этого человека, лицо которого осталось в моей памяти навсегда…
Мы с моими родителями и моей младшей сестрой Мириам встретились в По и вместе поехали в Экс-ан-Прованс. Кажется, 25 апреля мы остановились там в отеле Короля Рене. Отель кишел немцами, там помещался Генеральный штаб Люфтваффе и квартировал фельдмаршал Мильх, правая рука Геринга. Они реквизировали аэропорт Мариньян под свои самолеты.
Мы прожили в отеле Короля Рене полгода.
Жизнь в Эксе как бы застыла. Французская интеллигенция встречалась в кафе Дё Гарсон, местном эквиваленте парижского Дё Маго. Отец сидел там целыми днями с Полем Элюаром. Там можно было встретить всех интеллектуалов-коммунистов… Мы были отрезаны от мира, мы были на Луне. Мы не знали, что происходит в Париже. Никаких новостей из дома. Тем летом мы узнали только одно: в июле Вишисткое правительство лишило нас французского гражданства. Это было чудовищное оскорбление памяти моего деда, человека, пожертвовавшего собственной семьей из любви к своей стране… Какое предательство!.. Слава богу, что он этого не видел! Мне было очень обидно, а главное – стыдно за этих людей…
Мы не знали, что мародерство уже началось. В конце августа Роже Декуа приехал в Экс из Нью-Йорка. После вступления Великобритании войну Декуа вернулся в Париж и предложил моему деду: «В Лондоне никаких дел больше не будет. Давайте я поеду в Америку». Через год он вернулся и сказал: «Я поеду в Париж, посмотрю, можно ли что-нибудь спасти». В Париже он нашел возможность пересылать нам письма, так что мы узнавали кое о каких новостях. Не особенно приятных: «Ваши картины перевезли в Оранжера…». Однако, все относительно: настоящее несчастье случилоась с Францией. К тому же, у нас было огромное преимущество по сравнению с другими – Америка. У нас была галерея в Нью-Йорке.
Наши паспорта были недействительны, теперь мы были не французами и не могли покинуть страну. Чтобы выехать из Франции, нам нужны были выездные визы. А их выдавали в Виши.
Я поехал в Виши на прием к Роже Стора, секретарю Пьера Лаваля. Этот Стора приходился нам дальним родственником, он был кузеном муже одной из сестер моей матери. Он оформил мне документы за десять минут.
В январе 1941 г. мы уехали из Франции. Ни мой отец, ни сестры не везли с союой ни одной картины. С нами был только Сера, никогда не покидавший кармана моего пиджака. Он был со мной в Марселе, где моя жена родила нашего сына Алека. Мы приплыли в Алжер на борту Адмирала Гедона, потом отправились в Касабланку. Ехать в Танжер мы не могли: нам было запрещено находиться на территории Испании, а Танжер попал в руки Франко. Но у нас не было выбора: в Лиссабон мы могли попасть только через Танжер. В касабланке один друг отца выдал нам транзитные документы, провозгласив нас специальными корреспондентами своей газеты… Приехав в Танжер, мы не задержались, чтобы посмотреть город, мы помчались на аэропорт, где нас ждала такая консервная банка - шестиместный самолетик. Официально мы отправились «на репортаж» о коллекциях короля Португалии…
Кузен Феликс из Нью-Йорка зарезервировал нам места на Сибони, корабле, репатриировавшем американские семьи. Свирепствовал шторм. Путешествие заняло двадцать один день…
Мы остановились в отеле Пьер и прожили там на чемоданах до самого конца войны по своим старым французским паспортам. Отец купил особняк на Манхэттене, но мы не переселились туда. Он повторял: «Какой смысл переезжать? Переждем в отеле, ведь мы сможем вернуться во Францию с минуты на минуту».

Дом Вильденштайн во время войны

Что же действительно произошло с нашим домом во время Оккупации? После окончания войны адвокат моего отца Рэмон Розенмарк разговаривал с нашей домашней прислугой. Сам Розенмарк был еврей, так что в конце 1941 г. ему пришлось покинуть Париж и укрыться в свободной зоне; вернулся он в сентябре 1944 г. Он распросил и своего партнера мэтра Могена, который заменил его в его отсутствие. После процедуры реституции он адресовал отцу письмо на четырех страницах. Прежде, чем рассказать то, что я знаю, я хотел бы зачитать вам некоторые пассажи из этого письма, это даст вам некоторое представление о том, что произошло.

25-го июня 1940 г. немцы произвели в вашей галерее обыск по чрезвычайнм полномочиям; у них был перечень картин, принадлежавших вашему предприятию, и они убедились, что самые лучшие холсты исчезли. 25-го июля они снова пришли с обыском по вашему местожительству, а затем, будучи в курсе принятых вами мер предосторожности, 2-го августа 1940 г. они напривились в Муар (департамент Сарт) и конфисковали тридцать восемь холстов. Ваше предприятие было уведомлено об этом письмом Директора Национальных музеев от 8-го июля 1941 г. 25-го августа немцы обыскали ваше личное имение в Иньи, и комиссар полиции прислал перечень тридцати работ, которые были ими конфискованы.
30-го октября 1940 г. немцы конфисковали все картины, которые в ноябре 1939 г.
вы поместили в сейф Банка Франции.
Необходимо уточнить, что во всех трех случаях эти грабительские действия совершенно не являются результатом мер, принятых против предприятий, принадлежащим лицам еврейского происхождения. Они были направлены против вас лично.

В Иньи находлися наш замок Мариенталь. Он был построен в XIX веке человеком по имени Мутон: у него была фабрика по производству кухонных плит; он был грузен и страдал от жары. Поэтому он приказал вырыть под домом искусственную пещеру. Вход в нее идет из биллиардной, а выходит она в сад, к фонтанам. В мае 1940 г. мы увеличили эту подземную галерею на пятьдесят метров и спрятали там наши картины. Немцы нашли их и вывезли. Но произошла совершенно невероятная вещь: картины, настоящие шедевры, висевшие в самом замке, мы не тронули. Они так и остались на стенах. Но немцы их не взяли – они подумали, что раз мы их не спрятали, значит, они не имеют никакой ценности. В замке были и коллекционная мебель. Немецкие солдаты сожгли ее.
Отец поместил в Банк Франции максимальное количество работ. Сотни картин, скульптуры, средневековые рукописи, старые монеты. Все это были предметы самого высокого качества. Немцы все забрали. Они сделали перечень конфискованных вещей, вызвали нашего бухгалтера г-на Моллара, потребовали, чтобы он подписал этот перечнень, и вручили ему копию. Они действовали, как настоящие немцы …

Что касается вас, если мне не изменяет память, вы покинули Париж в конце мая, не оставив никаких распоряжений относительно управления торговым домом в ваше отсутствие. И после подписания перемирия вы не выдали никому никаких доверенностей.
В конце августа г-н Декуа, Директор лондонского отделения торгового дома Вильденштайн, находившийся в Америке, приехал в Париж и согласился защитить интересы г-на Вильденштайна в Париже на срок оккупации. Было решено, что он будет действовать в качестве управляющего делами, то есть без какой бы то ни было доверенности от г-на Вильденштайна и под свою ответственность.

На то, что отец не выдал Декуа доверенности, имелись очевидные причины: Декуа был, что называется, человеком с прошлым. Напомню: в 1930 г. он изготовлял старинные бюсты и изменял пол аутентичных бюстов… Стало быть, он был управляющим делами. В чем же заключаются функции управляющего делами? Он проверяет: проверяет цены, по которым были проданы полотна и предметы, он удостоверяется, что деньги действительно были уплачены.

Предприятие не может функционировать без квалифицированного представителя, поэтому я рекомендовал вам обратиться к Президенту Торгового суда с тем, чтобы он назначил временного администратора. Решением от 2-го ноября 1940 г. Торговый суд назначил временным администратором г-на Жермена. Это назначение не уберегло предприятие от применения немецких декретов относительно предприятий, принадлежащих лицам еврейского происхождения, и 5-го февраля 1940 г. решением Префекта полиции комиссаром и управляющим был назначен г-н Грас.
Однако по всей видимости г-н Грас не мог представить немцам достаточных гарантий, поэтому в апреле 1942 г. был назначен новый комиссар-управляющий, г-н Жак Брюйер.
В ноябре 1942 г. чрезвычайным и беспрецедентным по отношению к торговым домам решением немцы учредили должность высшего комиссара и контролера и назначили на нее лицо немецкой национальности, Доктора Г. Буверта.

То есть этот Буверт был назначен, чтобы ускорить ликвидацию. Это он в конце войны продал нашу библиотеку какому-то немцу. Можно сказать, что она была уцелела чудом – ее спасло Освобождение.

С самого 1941 г. в соответствии с моими рекомендациями г-н Декуа попытался «арианизировтаь» ваше предприятие, чтобы избежать ликвидации, которая являлась единственной целью назначения комиссара-управляющего.
]для этого было оформлено несколько юридических актов об уступке принадлежащих вам долей предприятия. Эти операции были осуществлены при участии вашего нотариуса мэтра Бюкай, Президента Палаты поверенных г-на Буржуа и моего сотрудника мэтра Могена. Пользуюсь случаем, чтобы напомнить, что все эти три человека при Оккупации показали себя настоящими патриотами и смелыми людьми. Все трое, между прочим, единогласно признали, что г-н Декуа делал все, чтобы спасти имущество вашего предприятия.
Несмотря на усилия этих авторитетных юристов, им так и не удалось добиться от немцев регистрации актов, призванных «арианизировать» ваш торговый дом.
В конце концов комиссар-управляющий г-н Брюйер подписал с фирмой, учрежденной немцами специально для этой цели, договор о сдаче ей в аренду всего вашего торгового дома с обещанием о продаже. Этот договор об аренде-продаже, представлявший собой безвозмездное отчуждение исущества, был аннулировал решением от 7-го января 1947 г.

После подписания этого договора аб аренде-продаже ни один из служащих нашего дома за исключением бухгалтера г-на Моллара до самого конца войны не имел права появляться на нашем предсприятии.

Необходимо заметить, что начиная с 5-го февраля 1941 г., то есть с момента назначения Вишистким правительством администратора фирмы, предприятие вышло из-под контроля г-на Декуа, который мог отныне действовать только в качестве подчиненного комиссара-управляющего. Это означает, что все операции по продаже – уточним, что они были очень немногочисленны – совершенные от имени вашего предприятия при Оккупации, были проведены исключительно комиссаром-управляющим. Дирекции торгового дома вменили в обязательство открывать галерею для торговли, и было трудно отказывать клиентам в продаже выставленных картин. По этому поводу нужно также заметить, что при возвращении определенного количества полотен, проданных в Германию, Комиссия по Возвращению попыталась воспрепятствовать возвращению работ, принадлежавших вашему торговому дому; эти действия имели целью позволить государству завладеть этими работами, выплатив вам их их эквивалент заплаченной за них суммы, не считаясь с тем, что эта сумма была очень далека от настоящзий цены.
Президент Суда, уполномоченного выносить решения по делам, связанным с безвозмеждным отчуждением имущества, а затем Апелляционный суд Парижа отвергли все претензии Комиссии по возвращению и Министерства Образования. Судебное решение, подтверждающее решение суда Первой инстанции, констатировало, что все предметы были проданы комиссаром-управляющим, и приказывало передать торговому дому Вильденштайн все картины, возвращенные из Германии.
И наконец, я должен добавить мое личное свидетельство. Я считаю, что очень немногие предприятия, если не считать фирм, работающих на армию, были преследуемынемцами с такими жесткостью и упорством.

Немцы покупали картины на деньги, украденные у Франции, и «по таким смехотворно низким ценам, что эти сделки нельзя было считать торговыми операциями». Однако администратор, назначенный Вишистским правительством, продавал эти картины с большим удовольствием. Там собрались все воры с большой дороги – агенты Альфреда Розенберга, консерватор коллекции Геринга Бруно Лозе, Карл Хабершток, главный маршан Доктора Поссе, директора проекта музея Гитлера в Линце, наверняка многие другие…
На оставили картины здесь. Часть наших записов была на месте. Как подчеркнул Розенмарк, продажи были очень немногочисленны. Почему же? Да по одной простой причине: бОльшая часть наших шедевров была уже украдена. Роже Декуа, между прочим, попытался оказать давление на Хаберштока, чтобы минимизировать потери. Подчеркиваю: попытался. Дело в том, что у нас были изумительные картины, которые вместе с коллекциями Лувра были перевезены в замок Сурш. Оккупационный штаб райхсляйтера Розенберга (Einzatstab Reichleiter Rozenberg, ERR) собирался захватить их, но Хабершток опередил Розенберга и конфисковал их для коллекции Геринга – кстати сказать, он и себя не обидел… Хабершток и Декуа были знакомы с 1390-х гг. Немец тайком открыл торговый дом в Лондоне. Декуа, который тогда возгавлял наше лондонское отделение, сумел оказаться ему полезным. Хабершток передал ему на хранение акции своей фирмы и другие документы… Стало быть, он был в руках Декуа, действительно в руках. И тогда Декуа стал шантажировать этого нациста, потому что за подпольные фирмы в Лондоне немцы бы его просто расстреляли. Вот так он попытался спасти хотя бы совсем маленькую часть наших запасов – холсты, хранившиеся в Сурше. Вопрос, который можно задать себе по этому поводу: для кого старался Декуа, для нас или для себя? Что касается побуждений Декуа, я не разделяю мнения моего отца и мэрта Розенмарка, я не верю в самоотверженность Декуа: горбатого могила исправит… При Оккупации он занимался выгодной торговлей с Хаберштоком, он купил себе великолепную квартиру на улице Сен-Флорантен – уж точно, что не на зарплату, которую мы выплачивали ему в Лондоне. Его квартира была обставлена прекрасной мебелью и картинами, бОльшая часть которых принедлежала нам. После Освобождения он, конечно, сразу все вернул. Все, кроме гобеленов. Якобы тип, которому он их доверил, отказывается их возвращать. Мой отец рассердился: «Так выкупите их у него!». Но Декуа ответил, что он на полной мели. И мой отец выдал ему деньги, чтобы выкупить у вора наши гобелены!
Теперь очевидно, что тогда мы были в двух шагах от катастрофы… В ноябре 1940 г. Хабершток, которого рекомендовал Декуа, приехал в Экс-ан-Прованс к моему отцу. До войны они переписывались по поводу работы Гогена, которую Хабершток предложил отцу. Отец нашел клиента на эту работу – Эдварда Дж. Робинсона. Но лично они друг друга не знали. Он встретились в Эксе в первый и последний раз в жизни: эта встреча дала некоторым повод распускать о моем отце мерзкие слухи, судьба которых будет решаться в суде… Хабершток предложил отцу прямым текстом «опубликовать еврейские коллекции», то есть дать информацию о картинах наших клиентов. Это была официальная причина их встречи. Этот немецкий маршан вступил в нацистскую партию, чтобы делать дела, и не скрывал этого. При встрече он вел себя очень уважительно, не угрожал, однако проявил большое упорство… Мой отец с самого рождения терпеть не мог немцев. Он сразу сказал Хаберштоку, что об этом не может быть и речи. Тот предложил отцу вернуться в Париж, обещал выхлопотать для него бумаги «почетного арийца» и помочь вернуть украденные картины. Отец ответил решительным отказом. Я присутствовал при их разговоре, он состоялся в холле отеля. А теперь я скажу вам одну вещь: все ответы на вопросы Хаберштока находились в нашем парижском доме. Сами того не подозревая, мы оставили здесь «убийственные» архивы… Всю войну мои родители не сомкнули глаз, да и мне понадобилось время, чтобы забыть этот кошмар. Знаете, как человек, которому каждую ночь снится, что у него дома пожар, а этот дом – культурные ценности Франции. И в нем находятся люди… Эта история изменила меня. Я ужасно люблю старые бумаги. И мысль о том, что эти чудесные архивы могут причинить зло, совершенно для меня невыносима!
На втором этаже в ящиках письменного стола хранились самые секретные документы нашего дома. Там были удивительные бумаги, мы называли их Коллекции. Это были документированные и регулярно обнавляемые сведения о частных коллекциях. Дед начал собирать эту документацию в XIX веке. Каждый раз, когда он шел к какому-нибудь коллекционеру, он делал заметки, а потом систематизировал их. Отец продолжил эту работу: такая информация была совершенно необходима для составления сводных каталогов художников… Они хранились в больших конвертах, сложенных по именам художников. Там было описание картины, фотография, если картина была воспроизведена, происхождение, все покупатели, последний владелец и его адрес! В руках немцев эти сведения привели бы к драме… Именно этой информации и добивался Хабершток. Имея ее, нацистам оставалось только взламывать двери. Хорошо, что бандиты не знал о существовании этих бумаг: они не могли знать о ней, потому что кроме нас, ни у кого из маршанов не было таких архивов. Нацисты не нашли их. Хотите знать, почему?
Из-за госпожи Гриво, отцовской секретарши! Она всегда была безукоризненна. Всегда в плохом настроении. Это была самая вздорная особа на Земле, но ради моего отца она дала бы превратить себя в фарш. В самом начале Оккупации она все отнесла к себе домой. Перенести архивы за один раз она не могла – они весили больше пятисот килограммов. Она перетаскивала их по частям. Она рисковала жизнью для нас и наших клиентов! Это была героиня. Настоящая француженка! Тут у нас есть несколько замечательных людей…
Наш метрдотель, старик Марсель. Всю войну он прятал все наше серебро у себя дома. Когда мы вернулись, он сказал моей матери: «Мне так неприятно, сударыня – одно колечко для салфеток потерялось…».
Кладовщиков звали Рауль и Эжен. Один жил в квартале Батиньоль, второй за церковью Сент-Огюстен. Когда немцы вошли в Париж, Рауль великолепный и Эжен гениальный свернули в тубус около сорока шедевров. Жены обоих работали консьержками, так что жили они в служебных квартирах. Они спрятали картины под кроватью и спали над ними в течение четырех лет. А ведь достаточно было одного доноса – и Рауля с Эженом просто расстреляли бы…
И наконец, наш бухгалтер Моллар. Он пошел на неслыханный риск. Он скрывал от немцев правду, он доказывал им недоказуемые вещи…
Всех пятерых нанял и обучил дедушка: они ненавидели немцев… Это были необыкновенные люди, настоящие патриоты. Все время Оккупации они поддержиали друг друга и вместе сохранили нам верность. Вильденштайн и никто более… Декуа не знал о существовании Коллекций. Он не знал и о подпольной деятельности этих пятерых. Он был для них чужим. В 1930-е гг. г-жа Гриво еженедельно посылала в Лондон по два письма, но это не означало, что она должна делиться с ним подробностями своей личной жизни.
После Освобождения мэрт Розенмарк вел дело Роже Декуа. Что ему грозило? Скажем, года три запрещения торговать. Не тюрьма, нет. Тюрьмы были в то время переполнены. Естественно, мой отец порвал с ним профессиональные отношения. Но он приходил к нам, примерно два раза в неделю он заходил узнать новости. Он чувствовал себя немного виноватым.
Мой отец покрыл Декуа, и я его одобряю по двум причинам: во-первых, потому что он сыграл решающую роль в Лондоне во время кризиса 1929 г., когда решалась судьба дома Вильденштайн. А во-вторых и в-главных, потому что мой отец относился к нему с симпатией.
Да и я тоже!

Война в Нью-Йорке


Приехав в 1941 г. в Нью-Йорк, я пошел в бюро Французских сил освобождения, которое помещалось на 5-й авеню. Мне хотелось сделать что-нибудь. Меня принял человек, фамилю которого я не помню, но я знаю, что в один прекрасный день он убежал, захватив с собой кассу. Он послал меня на медицинский контроль. Пожилой врач посмотрел мои военные документы: реформирован из-за туберкулеза. Он сказал мне: «Нет, Вы будете им мешать. Мы берем только молодых людей с отличным здоровьем». Он выдал мне бумагу, которую я сохранил, и выпроводил меня.
Через два месяца после японского нападения, я получил повестку от американских властей: я должен был явиться на центральный вокзал Манхэттена. Там мне сказали: «Ну-ка раздевайтесь, живо. Башмаки и шляпу можете не снимать». Вдоль пулей стояли тысячи ребят в шляпе и штиблетах. Около тридцати врачей осматривали нас одного за другим. Затем, один офицер объявил нам: «Не беспокойтесь, европейцев посылают в Тихий океан. Будете бить японцев!». Я скорчил рожу – мне это не понравилось…
В итоге всю войну я провел в Нью-Йорке, в Navy Supplies… Я был там единственный француз. Нас поместили в большом здании в нижней части города. Задачей Navy Supplies было экипировать заходившие в порт военные корабли. Мы доставляли все, что было нужно – бомбы, заряды, еду, лекарства, кепи. И должен сказать, что мы регулярно попадали впросак. Мы редко привозили правильные кепи, а правильные бомбы – еще реже.Адмирал говорил: «Мы – стыд американского флота!». Мне поручили вербовать секретарш. Я ездил за ними в специализированный университет на севере Нью-Йорка, набирал стенографисток, машинисток, бухгалтеров. Чтоб поддержать мораль в рядах армии, я выбирал самых улыбчивых. Так я стал самым важным человеком в Navy Supplies. Даже старый адмирал бегал за мною и просил: «Пошли мне эту маленькую рыженькую девочку, you know, она такая хорошенькая и смешная… ». Я посылал.
Я ходил туда каждый день. Иногда, в субботу или воскресенье, меня заменяли, чтобы я мог пойти в здание секрктны служб армии. Они попросили моего отца составить полные списки французских культурных ценностей с их местоположением, чтобы не бомбардировать их. Я помню, папа говорил: «Кому-то надо сделать эту работу. Ну так сейчас мы ее сделаем». По вечерам отец работал над этими списками. Он описывал регион за регионом : Фландрия, Пикардия, Нормандия, город за городом, деревню за деревней. Мы записывали все что более или менее приближалось к культурным ценностям – музеи, монументы, здания, церкви, скульптуру. Мы указывали местоположение каждого памятника, чтобы авиация не бомбила их. Я не могу удержаться от улыбки, вспоминая, что на всех этих документах стоял штамп top secret, потому что вообще-то для этой работы мы использовали все, что у нас было под рукой. А что у нас было? Синие Гиды. На базе наших данных американцы провели громадную работу – они пометили указанные нами памятники на аэрофотографии и пронумеровали их все. Для чего им были нужны эти фотографии? Ну как же! Пилоты должны были сбрасывать бомбы, избегая пронумерованных мест.Великолепная идея! Однако на практике все получилось не по-задуманному, бомбардировали все подряд…
По воскресеньям, когда галерея была закрыта, мой отец устраивал шведский стол. Приходили нью-йоркские французы, а также европейские интеллектуалы. Прежде всего, приходили папины дружки: Бретон, Дали, Магрит… и Хуан Негрин, Премьер-министр Испанской республики в изгнании. Там были и историки, и писатели, и журналисты: Анри Фосийон, Жак Маритен, Пьер Лазарефф. Приходили и актеры – например, Пьер Гравей, который поменял фамилию на Гравэ: «А то меня путают с маркой соуса!». Он собирал оловянных солдатиков… Наконец, приходили голлисты, они приезжали из Лондона просить у американцев денег. Еще важнее для них было оружие, в котором англичане им отказывали.
Теперь я должен сказать вам одну вещь: даже когда я мог пойти на эти собрания, я не ходил, потому что все эти герои, разглагольствовавшие за закусками в пяти тысячах километров от боевых линий, меня раздражали…Вот какая была война в Нью-Йорке. Весь день вновьприехавшие эмигранты выступали по радио и рассказывали свою истории, а отец публиковал эти истории в основанной им газете La République française (Французская республика).
Эта La République française была чисто политическим изданием, но не голлистского направления. Отец не был голлистом. Он был воплощением еще не существующей IV Республики. Помню, как он спрашивал у меня: «Ты перечитал все речи генерала де Голля? За всю войну он ни разу не произнес слово республика!». Но неважно. Все равно с самого начала оккупации де Голль представлял для моего отца французское правительство. Осенью 1940 г., перед нашим отъездом из Франции, через нашу лондонскую галерею папа перечислил Генералу в Лондон деньги. У меня нет точнвх данных, но я почти уверен, что он сделал это одним из первых. Де Голль прислал ему благодарственное письмо.
В Париже немцы присвоили журнал Beaux-Arts и продолжали выпускать ее. Но их особенно интересовала La Gazette des Beaux-Arts. Однако им пришлось отступить, потому что приехав в Америку, мой отец первым делом продолжил издание La Gazette des Beaux-Arts, и она была точной копией газеты, которую он издавал во Франции…
Я не скажу, что нью-йоркский рынок цвел. Он был полностью изолирован, поэтому вещи становились все реже, а значит, и охотно покупались. В нашей галерее все держалось на Феликсе, если бы не он, галерея бы просто утонула… Занятый своими газетами и буфетами, одержимый навязчивой идеей возвращения во Францию, отец почти не интересовался делами. Он думал только об одном – как вернуться во Францию. Он задыхался от нетерпения. Он совершенно не понимал, что там происходило. Он посылал сотни писем Роже Декуа и своему «адвокату-шпиону» мэтру Тюрпо. Посылать письма из Америки во Францию было легче. Фелмкс былвице-президентом французской торговой палаты в Нью-Йорке, у него была возможность пользоваться услугами американских консульств. Письма, само собой разумеется, не запечатывались. До Пирл Харбора они доставлялись прямо в посольство Соединенных Штатов в Париже. После японского нападения вся почта шла через Швейцарию… Посылать письма из Франции в Америку было гораздо сложнее. Папа получал всего одно письмо в три месяца… Декуа пользовался услугами пиренейского контрабандиста, который отправлял его письма из Сан-Себастьяна. Все письма, отправляемые в Америку из Испании или Португалии, вскрывались британскими агентами… встречались французы, соглашавшиеся отправить вашу корреспонденцию из Швейцарии. Наконец, в Нью-Йорк прибывали наши компатриоты – помню, Жан Габен принес папе письмо…

Ящики в Бордо

В 1940 г. мы оставили в Бордо два ящика с картинами, которые должны были быть отправлены в Америку. Но их задержали. Мы не понимали, почему, ведь все документы были в порядке. В этих ящиках были картины и ценные предметы искусства, не предназначенные для продажи. Эти вещи достались отцу в детстве от его родителей. Он упаковал в ящики все вещи, все, что у него было в спальне.
В конце концов мы поняли, почему наши посылки не отправляли. Дело было не в немцах и не в французах. Задерживали их англичане.
Немцы считали нас недочеловеками. Для Вишистов мы вообще как бы и не существовали. Но для англичан мы оставались французами, а стало быть, потенциально опасными персонажами, способными содействовать в военных усилиях нацистов. Ну как было не сойти ото всего этого с ума?
Даже до вступления Соединенных Штатов в войну нужно было запрашивать у англичан navycert, то есть сертификат, дающий вам разрешение отправить что-нибудь из Европы в Америку или наоборот, из Америки в Европу. Теоретически. На практике англичане никому не выдавали таких сертификатов. До самого конца войны было невозможно послать отправить за океан посылку. Англичане не шли ни на какие уступки, вы не находили в них никакого понимания. Впрочем, это нормально: англичане понимают только английские обычаи. Сейчас я вам расскажу, до чего доходило дело…
В 1941 г. мы выставили на продажу в Нью-Йорке картины школы Фонтенбло. За исключением великолепного Приматиса и очаровательного холста, приписываемого Клуэ, вещи были скорее посредственными. Мы подготовили эту небольшую выставку во Франции за год до нашего отъезда в Америку. Один швейцарский клиент предложил нам за эти работы в десять раз больше, чем мы их оценивали, скажем, эквивалент 20 миллионов долларов… Америка тогда еще не вступила в войну, но тем не менее отец решил осведомить об этом предложении американские и британские - особенно британские - власти. Он объяснил и ситуацию и сказал: «Если мы сможем отправить жти картины в Швейцарию, я передам всю сумму от продажи союзникам». Посольство Великобритании ответило: «Спасибо. Но сначала мы должны проинформировать Лондон и получить сведения об этой операции». Получив эти сведения, британские секретные службы объявили: «Картины хочет купить маршал Геринг. Операция отменяется». Легко догадаться, как Геринг узнал об этих картинах: катлоги выставки были нам доставлены в день нашего отъезда из Парижа. Мы взяли с собой только один экземпляр. В кабинете моего отца остались связки каталогов.
Следовательно, продажа не состоялась. А жаль.
, Чтобы понять это, нужно быть французом или американцем: кто подстреливал самолеты английской авиации? Геринг. Кто бомбардировал английское население? Геринг. Представляете, можно было бы нанести ему ответный удар, да еще за его же деньги, то есть за деньги, которые он украл! Это же просто сюжет для песни!.. Но нет, англичане были несогласны. О, даже если бы им предложили 5 миллиардов долларов за то, что они разрешили въезд в Англию новорожденному ребенку, они бы сказали, нет, это может быть опасно. Вот так. Понять англичан могут только англичане. Но может быть, я не совсем беспристрастен. Меня обмишурили всего два раза в жизни, и оба раза – англичане с повадками джентельмена… Эти чертовы англичане, должен признаться, что иногда мне трудно их понять. Вот я расскажу другую историю, которая случилась со мной в 1960-х гг…
После войны я долго гонялся за одним Фра Анджелико. Предполагалось, что он находится в Германии. Им владела семья Хенкель, которая нажила состояние, торгуя игристыми винами. Фра Анджелико принадлежал им по крайней мере с 1905 года. Но найти эту картину у меня никак не получалось. И вот приходит письмо: «Картина находится в Швейцарии. Вас она интересует?». Я выезжаю в Цюрих. И там встречаюсь с немолодой дамой. Эта очаровательная дама, говорящая по-французски, представляется: это была дочь Риббентропа. Дочь министра иностранных дел Адольфа Гитлера! Когда Риббентроп был еще простым торговцем вином, он женился на наследнице Хенкелей. Она рассказала мне: «В семье нас пятеро. И раз мы не можем поделить картину, мы решили ее продать». Прекрасно. Мы продолжили разговор. В итоге дела, я купил картину и выписал пять чеков. Она сказала мне: «А теперь я поеду домой, в Париж». В то время у меня был Джет Коммандер, маленький шестиместный самолет, и я предложил ей отвезли ее в Париж. В полете мы стали болтать… Зная, что после Нюренбергского процесса ее отца все-таки повесили, я спрашиваю ее: «После войны вам было трудно?». Она отвечает: «Да нет, все было нормально. Мы жили в Англии. Мы провели в Англии всю войну». Я не поверил своим ушам: «Как? Что? Как это, всю войну?». Тогда она рассказала мне всю славную историю: «Ну да. Потому что мой отец договорился с англичанами. Он добился, чтобы они приняли всю его семью. В 1939 г. я ходила в английскую школу». Напомню, что Риббентроп был более чем интимным другом г-жи Симпсон, то есть герцогини Виндзор. Но все равно, это было слишком! Я был в шоке… Когда самолет приземлился в Париже, дочь Риббентропа сказала мне: «Могу ли я пригласить вас на ужин?». Я пробормотал, что вряд ли у меня получится, что у меня нет времени. Зря я это сделал, надо было пойти. Но я был так растерян, в голове у меня вертелись англичане, ящики, папины подарки от родителей, задержанные в Бордо…
В конце концов отцу удалось отправить их на остров Мартиники. Это было возможно, потому что Антильские острова были частью Франции. Оттуда он попытался переслать их в Соединенные Штаты. Но губернатор Мартиники был горячим поклонником Петена, он не хотел ничего знать. Он их задержал. К счастью, его сменил бывший социалист, с которым папа был знаком. Он разрешил выслать ящики.

Хозяин отеля Геринга

В Нью-Йорке я познакомился с человеком, говорившим, что его фамилия Г. Я привожу только инициалы, потому что у него в Америке есть семья. Кто это был такой? Немецкий еврей, у которого некогда был небольшой отель в Берлине – в то время у него была совсем другая фамилия. Сразу после войны 1914-1918 гг. в этом отеле поселился один из героев немецкой авиации. Настоящий ас, второй Рихтхофен. Звали его Герман Геринг, и за душой у него не было ни гроша. В течение десяти лет Г. содержал его совершенно безвозмездно. В 1934 г. Геринг, который выехал из этого отеля четыре года назад, приехал к нему и сказал: «Смывайся из Германии». За эти четыре года Геринг стал одним из самых видных соратников Гитлера. «Ты ведь еврей. Так вот, поверь мне, лучше тебе уехать в Америку. Вот паспорта на имя Г. Сначала езжай в Швейцарию, а уже оттуда – в Нью-Йорк. Там в банке открыт счет на твое имя, на нем лежат 15 миллионов долларов. Это мои 15 миллионов. Ты будешь жить на проценты с этих денег, но не капитала не трогай. Если в один прекрасный день наши дела обернутся катастрофой, – а я думаю, что так и будет – я приеду к тебе в Америку, и ты вернешь мне деньги». Короче, единственный человек, которому Геринг доверял, был евреем… это был Г. Потому что знаете, 15 миллионов долларов в те времена, это была целая куча денег. На одни проценты с нее можно было жить в свое удовольствие.
Живя в Нью-Йорке на эти проценты, Г. начал коллекционировать живопись. Он стал крупным клиентов маршанов искусства. Покупал он понемногу у всех – и у нас, и у других. Ходил он и в аукционные залы. Случай – удивительная штука. Ведь скорее всего этот Г. впервые услышал об искусстве в своем берлинском отельчике. Наверняка это Геринг вбил ему это в черепушку.
В это время Соединенные Штаты вступили в войну против Германии, а Г. оставался немецким гражданином. Что эе он сделал? Он пошел в Управление Стратегических Служб (Office of Strategic Services, OSS) и рассказал всю историю. Сотрудники Управление показали незаурядный ум, никакого сравнения с англичанами. Американцы сказали Г.:
- Считайте, что это ваши деньги. К вам, наверное, часто приходят немцы?
- Да.
- Их к вам посылают ваши друзья?
- -Да.
- Вв будете давать нам их фамилии. Они доверяют вам, они будут рассказывать вам, зачем они приехали, кого они должны увидеть. Понимаете?
Г. понимал. Г. – одно из объяснений того, что во время войны в Америке было так мало террористических актов. Он выдал всех немецких шпионов. Позднее ФРБ захотело проверить, действительно ли Г. был таким кошерным. Я хорошо знал агента, которому было поручено расследование. Познакомился я с ним, когда он пришел ко мне с вопросами о Г. Он был у всех маршанов живописи. Это он уже после войны рассказал мне эту историю.
Вот ведь как бывает…

[K-Maler]

Сообщение от LCR

Дом Вильденштайн во время войны

Что же действительно произошло с нашим домом во время Оккупации? После окончания войны адвокат моего отца Рэмон Розенмарк разговаривал с нашей домашней прислугой. Сам Розенмарк был еврей, так что в конце 1941 г. ему пришлось покинуть Париж и укрыться в свободной зоне; вернулся он в сентябре 1944 г. Он распросил и своего партнера мэтра Могена, который заменил его в его отсутствие. После процедуры реституции он адресовал отцу письмо на четырех страницах. Прежде, чем рассказать то, что я знаю, я хотел бы зачитать вам некоторые пассажи из этого письма, это даст вам некоторое представление о том, что произошло.

На фоне серых и скучных событий с "инвестициями" Ваш текст просто чудо. Глубочайшая благодарность!

[LCR]

Послевоенное время

Комиссия по возврату культурных ценностей

Союзникам удалось найти в Германии и Австрии большую часть произведений искусства, украденных нацистами у лиц еврейского происхождения. Во Франции процедура возврата затянулась до 1950-х гг. сопроваождалась душераздирающими сценами. Комиссия по возврату культурных ценностей поделила всех пострадавших на две группы: с одной стороны, крупные коллекционеры, то есть банкиры, промышленники: Артюр Вейль-Пикар, король абсента. У этих людей не было никаких проблем. К крупным коллекционерам министерства относились с большой доброжелательностью – они могли выбирать все, что им нравилось…

Читать дальше... 

С другой стороны были частные лица, те, у кого до войны было несколько картин. Те, кто возвращался из концентрационных лагерей еле живым. Эти люди постарались описать свои картины, как могли – а это очень трудное дело. Что же им отвечали в Комиссии? «У вас нет фотографий? Ах, какая жалость…». Как будто у этих людей могли сохраниться фотографии и диапозитивы… Когда оставшиеся в живых дети смутно припоминали, что их родители купили картины у того или иного маршана, они шли к Жоржу Пети или в «Буссо и Валадон», и те выдавали им документы, подтверждающие, что их отец или дедушка действительно купил у них холст. А что им говорили в Комиссии? «Кто может доказать нам, что вы не продали свои картины?». Эти люди потеряли отцов, матерей, всю свою семью в газовых камерах. Их лишили всего – дома, имущества. А Комиссия не только требовала, чтобы они представили ей фоторафии, но и обвиняла их: «Кто может доказать нам, что вы не продали свои картины?». Им приходилось собирать свидетельсткие показания, данные под присягой, им приходилось брать адвокатов, им приходилось доставать деньги, которых у них не было – у этих людей не было больше ничего! Многих из них просто прогоняли… В борьбе с министерствами у них не было никаких шансов… Государство продало невероятное количество принадлежавших им ценностей. Произведения искусства, привезенные из Германии, были выставлены сначала в музее Жё-де-Пом, а потом на проспекте Рапп, в громандых ангарах, где были помещали более тысячи предметов. Показ продолжался две недели, потом переходили к следующей тысяче. Нужно было не пропустить своих предметов, потому что сразу после окончания показа их передавались на продажу. Однако тут была маленькая неувязка: нацисты ограбили не только парижских евреев, они как следует обокрали и евреев, живших в провинции… Показ предметов в этих ангарах продолжался не менее трех лет. Можно ли представить себе кошмар провинциала, который вынужден в течение трех лет ездить в Париж два раза в месяц! Эти показы – настоящий позор. Тут уж начинаешь думать, что для некоторых госслужащих придерживать имущество, принадлежащее евреям, это акт патриотизма.
В конце концов крупным коллекционерам и маршанам удалось вернуть себе большую часть своих коллекций, так что имейте совесть, господа, не плачьтесь, … Вот маленьким коллекционерам действительно есть на что жаловаться.
Интересно, что после войны Комиссия по возврату сделала все, чтобы вернуть картины владельцам, продавших их немцам совершенно добровольно и на все золота. Так было с портретом Госпожи Доде кисти Ренуара. Леон Доде продал его просто чтобы получить деньги. Мой отец, который тогда разбирался тогда с Комиссией, устроил настоящий скандал: «С какой стати вы возвращаете его? Единственное подходящее место для жтой работы – Лувр!». Там она теперь и находится… Некоторые пускались в такие махинации… Один известный торговеу вином попробовал вернуть себе Рембрандта, которого он очень дорого продал немцам: между прочим, сделку провел Декуа. Изумительный Рембрандт, мой отец купил его в Эрмитаже. В разгар кризиса 1929 г. мы продали его за треть заплаченной нами цены.

Я чуть не свалился со стула!

Некоторые из украденных картин к нам так и не вернулись: в частности, картины, которые немцы вывезли из Иньи, из пещеры замка Мариенталь. Я думаю, что бОльшая часть этих работ была уничтожена, кроме двух картин Болдини, которые дедушка подарил мне, когда мне исполнилось тринадцать лет: Испанской танцовщицы и портрета Госпожи Харли. Рибентроп забрал эти картины, чтобы подарить их графу Чиано. Как известно, у Чиано были небольшие размолвки со своим тестем: в 1944 г. по приказу Муссолини он был расстрелян; его имущество было арестовано, а затем продано на публичныъх торгах. Вот и мои Болдини ушли с молотка… Однажды, в середине 1950-х гг., прогуливаясь по 57-й улице, я Госпожу Харли увидел в витрине одного нью-йоркского маршана. Мне тут же отдали ее… Испанскую танцовщицу мы обнаружили лет десять назад, листая каталог выставки Джованни Болдини в миланском Палаццо делла Перманенте, ее одолжил итальянский коллекционер. Я подал в суд, чтобы попытаться вернуть ее, и обещал, что передам ее в музей Болдини в Ферраре. Ну так вот, я проиграл этот процесс! Дело еще не закончено, мы подали на апелляцию. Но я должен сказать, что очень люблю итальянцев. Если бы эта история случилась во Франции, атмосфера была бы самая драматическая. А там у них – очевидно, что совершеннейшие мошенники, но все так весело…
Но продолжим о работах, привезенных из Германии во Францию: нам пришлось побороться, чтобы вернуть их. Так же как и маленькие коллекционеры, со стороны госслужащих маршаны подозревались во всяких неблаговидных действиях. То, что у нас имелись абсолтно все документы, все доказательства, их просто убивало. Наши архивы были в сохранности. Учетные книги и реестры запасников – даже те, которые бабушка вела в XIX веке – стояли на своих местах в металлических шкафах… Да, тут можно говорить о чуде. И тем не менее, в 1940-1950- гг. Отцу и мэтру Розенмарку пришлось засыпать Комиссию по возврату и Управление частного имущества письмами. У меня сохранились десятки писем, в которых говорится все об одном и том же: «Подождите! Не продавате! Эта вещь – наша. Вот фотография. Вот номер по реестру запасов. Вот учетная книга с описанием». Труднее всего приходилось, когда у нас было все, кроме фотографии: у нас не было изображений девяти средневековых анлюминированных рукописей, купленных между 1909 и 1930 гг. дедушкой и отцом у семейства Канн и у различных маршанов. Отец поместил эти рукописи вместе с другими предметами в Банк Франции. Мы не только собрали все отчетные документы и доказательства того, что рукописи были куплены нами, – и поверьте, это было непросто, - у нас были даже свидетельства, в которых те, кто украл эти рукописи, признавались в краже. Но Генеральная Дирекция библиотек не спешила возвращать их нам. Эти люди хотели оставить их себе. Черт знает, что такое. Нам пришлось опять пригрозить судом. Нужно признать, что мы были в состоянии защитить свои интересы. Но скромные частные коллекционеры, вы представляете, в каком они были положении…
В 1997 г. об этих рукописях опять заговорили. В статье New York Times наследник Канна утверждал, что является их владельцем: якобы немцы украли их во время войны у членов его семьи. Его заявление содержало довольно неприятные инсинуации. Прочитав эту статью, я чуть не свалился со стула! Ведь я держал в руках эти рукописи, когда мне было двенадцать лет. Пришлось опять рыться в архивах, которые теперь хранятся в Нью-Йорке. Это долгое и крайне нудное занятие. Честно говоря, я не злюсь на наследника Каннов. Во-первых, потому что в реестре похищенного имущества была ошибка, а во-вторых, потому что он не мог знать, что рукописи принадлежали нам, и что у нас были все доказательства. Однако думаю, что некоторые люди подбили его начать всю эту историю… «О, вы зтаете, эти Вильденштайны…». Я отправил копию всех документов в Национальную библиотеку. На всякий случай. Я послал их одному господину, он узнает себя. Вообще это очень блестящий человек…

Вала

Короче, если вас звали не Морис-де-Ротшильд, то у вас складывалось впечатление, что вы боролись, чтобы вам отдали картины, которые принадлежали им, людям из министерств… Но раз уж я упомянул Мориса, нужно сказать два слова о Вала… Вала был необыкновенный человек. Хвастун и остроумец, за словом в карман не лез. Внешне этот тип был уродлив до неприличия… Он работал у барона. Если бы Морис попросил его убить королеву Англии, она бы уже лежала в гробу. Вала дружил с Розой Валлан, участницей Сопротивления, которая составила инвентарий произведений, конфискованных нацистами и хранившихся в музее Жё-де-Пом. После войны она занималась возвратом культурных ценностей, и Вала был посредником между нею и Морисом. В ангарах на проспекте Рапп он чувствовал себя, как дома. Он говорил Розе Валлан: «это наше, это тоже наше, и это тоже наше..». Между прочим, он помог г-же Гриво проверить, не продавало ли государство исподтишка наши вещи. Он знал их. Каждый день он приходил к нам к пяти часам, и они с отцом обсуждали проблемы Мориса, которые было необходимо уладить. Вообще по профессии этот Вала и его отец были реставраторамми рам. Но Вала-сын был не только реставратором. Он резал скульптуру по дереву, и я в жизни не видел такой прекрасной работы. Вала был художник, гений… и изготовитель подделок. Когда после войны Морис продал свой особняк под посольство Соединенных Штатов, в этом особняке была деревянная резьба и паркет XVIII века. Вала заменил их собственноручно изготовленными копиями, а оригиналы погрузил в полдюжины грузовиков и вывез в Швейцарию. Впереди ехал Морис на своем Роллс-Ройсе. На границе Вала раздал таможенникам по сигаре – и оп-ля!.. Чего-чего? Разрешение на вывоз из Франции? Морису было в высшей степени наплевать на эти разрешения! Вообще он всегда был совершенно нетипичным Ротшильдом. Дело в том, что все Ротшильды – я подчеркиваю, все – отличались безукоризненной честностью по отношению к государству. Каждый раз, когда они запрашивали разрешние на вывоз чего-нибудь, они давали в Лувр в десять раз больше: Вермеер Дельфтский, это вам не безделушка… Но Великий Морис был выше этого. Он был выше всей вселенной. Ему было на нее в буквальном смысле слова начхать. Морис, это был Людовик XIV. Король-Солнце.
После смерти Мориса у Вала не было никакого желания возвращаться к своим рамкам. Он нашел себе нового клиента – Марселя Дассо. Дассо купил себе особняк на Круглой площади Елисейских Полей, и естественно, он хотел, чтоб там была деревянная резьба, паркеты, мебель XVIII века. Но осторожно, ему была нужна не любая мебель восемнадцатого века, ему была нужна только новая мебель восемнадцатого века. Копии Версальской мебели. Предприятие Вала принялось за дело.

Обыск ФБР в Нью—Йорке

Жизнь состоит из 20 % радости и 80 % всяких заморочек. Эти заморочки замалчивать нельзя. Вообще ничего не нужно замалчивать.
В 1955 г. в нашу нью-йоркскую галерею пришли люди из ФБР.
У нас был один служащий, замечательный продавец по имени Джей Рузюк. Очень светский, очень способный, он знал все сливки Америки. Он говорил мне: «Все они воображают, что я из их круга. Но мой отец был растовщиком в глубокой дыре Среднего Востока. Если бы они узнали это, то ни один из них не сказал бы мне больше ни слова». Я очень любил этого молодого человека. Какой же он был нахальный. Такой великолепный апломб. Когда мы с ним брали такси, мне казалось, что мы стали героями фильма Билли Уайлдера. У него постоянно были какие-то невероятные приключения. Однажды он сказал мне: «Мне надо валить отсюда. В Канаду. И чем быстрее, тем лучше!». Да? И почему же? «Да, одна шлюха накатала жалобу, меня ищет полиция…». Постоянное шутовство. Постоянные розыгрыши. С ним было очень весело. Я должен сказать, что до прихода ФБР он меня очень развлекал.
Он был знаком абсолютно со всеми – и с людьми из высшего общества, и со всякими мошенниками. Он был совершенно лишен лицемерия, и это мне очень нравилось. Как-то раз случай свел его с каким-то копеечным детективом. Тот спросил его: «вы бы хотели прослушивать разговоры других маршанов?», и мой грандиозный кретин ответил «да»! Надо думать, этот жуликоватый детектив был в наилучших отношениях с телефонистами. Вот так Рузюк начал подслушивать трех маршанов. Выбрал он самых хороших - , подслушивать плохих ему было неинтересно. Он подслушивал галерею Кнёдлер и компания. Наверное, он думал, что это лучший метод, чтобы обеспечить себе самую успешную деятельность. Должно быть, опять вообразил себя героем какого-нибудь фильма… Не знаю, как ФБР узнало об этой комбинации; выяснилось, что эта слуюда прслушивания действовала уже более полугода. Для моего отца это было, как громовой удар. Какой ужас – шпионить за своими коллегами! Что подумаю люди? Ну да, люди подумают, что мы полные засранцы, и будут правы! Ведь в подобных случаях вы можете клясться чем угодно, что вы ни в чем не виноваты, вам будут смеяться в лицо. Слава богу, судья признал, что мы были совершенно не причастны к этой истории. Но от этого ничего не изменилось. Что бы мы ни говорили, что бы мы ни делали – на нас показывали пальцем. Пришлось стиснуть зубы и терпеть. Отец злился: «Подумать только: ведь это не принесло нашему болвану ни одной новой сделки! Ну молодец! Вот и погнали его с работы поганой метлой! Что тут скажешь, блестящий результат! О, какой идиот!». И в добавко ко всему, о нас говорили: «Понятно, легче всего свалить вину на других…».
В конце концов Рузюка приговорили к небольшому сроку: он приятельствовал с одним бутлегером, Джо Кеннеди, отцом Эдварда и Роберта. Этот Джо был вхож в самые серьезные политические круги. Он помог Рузюку оставить в этой истории как можно меньше перьев.

Сын доктора Гаше

Стало быть, в 1940-1950- гг. я жил между Америкой и Францией. Я хорошо помню дорогу в Овер-сюр-Уаз, я ездил по ней несколько десятков раз. Я ездил к сыну доктора Гаше, я пытался купить у него картины, шедевры Ван Гога, Сезанна, Писарро, написанные, когда эти художники гостили у его отца. Вилла Гаше стояла у дороги. За ней была скала, вся изрезанная глубокими пещерами, в которых сын Гаше прятал немцев при Освобождении – чтобы их не расстреляли. Он сделал это по доброте души. Это был немного чокнутый старый эксцентрик. Он меня очень смешил. Когда я приехал к нему в первый раз, он сказал мне: «Давайте бумаги. Сперва бумаги, потом решим насчет картин!».
Я всегда любил старые бумаги. Это моя танцовщица, моя страсть. Я охочусь за архивами художников, маршанов, коллекционеров. У меня это от отца, он первый начал собирать документы. Он собрал переписку Энгра, Коро, Гогена… Я продолжил, я много покупал, но мне и много дарили. У меня есть документы Воллара, многих других аврижских маршанов. Разумеется, у меня значительная часть архивов Моне… Это одновременно и удовольствие, и необходимость. Возьмем, к примеру, моего Моне. Он представляет собой чисто исторический интерес. Он начисто лишен литературного интереса, за исключением тома, в котором собрана корреспонденция тех и других. В частности, когда Моне был в Англии. Письма его жены особенно интересны. Почему? Да потому что художник похож на рыбу, которая не видит реки. Он полностью погружен в то, что он делает. Иногда он видит работы других художников, но свои он видит очень редко. Стало быть, элементы информации о процессе его работы доносят нам голоса его близких.
Прежде чем продолжить разговор о Гаше, всвязи со старыми документами я хотел бы рассказать о гениальном прозрении моего отца в 1955 г., когда вышел закон, обязующий всех норатиусов Франции передавать копии протоколов в Государственный архив. Папа сформировал небольшую группу - человек в двадцать, одни пожилые дамы, бывшие библиотекарши на пенсии, которые любили и умели работать с архивами. Они погрузились в изучение инвентарей мастерских после смерти самых крупных художников, начиная с XVI века. Эта спелеологическая деятельность в государственных архивах привела к сенсационным открытиям. Были обнаружены сотни картин, ускользнувших от историков искусства. Продолжив наши исследования, мы смогли проследить движение этих полотен до ХХ века и найти их владельцев, которые и не подозревали, что обладают шедеврами. Мы объяснили этим людям, что висит у них на стенах: «Вашу картину написал Ленен. Если когда-нибудь вы решите расстаться с нею…». Добавлю, что эти исследования не ограничиваются инвентарями великих мастеров. Забытые второстепенные художники, эфемерно прославившиеся в свое время, расписав ту или иную церковь, не менее интересны. Почему? Да потому что во все времена художники обменивались между собой картинами, покупали их друг у друга, продавали друг другу. А это значит, что в описи имущества какого-то смутного художникаиз академии Св. Луки вы можете нацти Ватто. Отец опубликовал все свои открытия в La Gazette des Beaux-Arts… Я продолжил его работу. У меня тоже есть небольшая группа библиотекарей. Эта работа каждый год дает нам возможность мы купить несколько замечательных полотен. Нотариальные архивы составляют громадную массу документов, по-своему рассказывающих историю Старого Режима и французской буржуазии. Я думаю, что где-нибудь через две тысячи лет я закончу работу по их изучению.
А теперь вернемся в Овер-сюр-Уаз. Доктор Гаше тоже был любителем старых бумаг. Он сохранял все – он не выбросил ни одного извещения, ни одного счета из прачечной. В каждый мой приезд сын Гаше выкладывал на стол в столовой бумаги, которые он был готов мне продать. Он считал, потом пересчитывал – 5000 франков. 2000 франков. 10000 франков. Я брал все. Я скупил потрясающий, совершенно разнородный набор документов, который помогает понять жизнь Гаше, его эпоху. Разумеется, там есть и документы, свидетельствующие о последних месяцах жизни Ван Гога. Есть его корреспонденция с художниками. Есть и забавные вещицы – например, полная коллекция L’Assiette au beurre [«Тарелка с маслом», юмористический журнал начала ХХ века] в прекрасном состоянии. Обожаю! Самое главное – у него были вещи, которые совершенно невозможно найти сегодня. Например, каталог первый выставки импрессионистов. Он состоит всего из двух страниц, но вы нигде не найдете его, даже в Национальной библиотеке есть только фотокопия. А у меня их десять – доктор на выставке пожадничал. Они были бесплатные – вот он и набрал десять штук.
В один прекрасный день сын Гаше вдруг сказал мне: «Ладно, давайте поговорим о картинах». Я был очень доволен. О, я чуть с ума не сошел от радости. Я подумал: «Ну вот, наконец…». До этого он не показал мне ни одной картины. Я знал их по книгам. Ван Гогов я знал по довоенному каталогу Ля Фай. Хоть одну-то картину он мог бы мне показать, просто чтобы сделать мне удовольствие. Я помирал от желания их увидеть. Но нет. Я не видел ни одной картины. То есть вообще-то я видел полно картин, это были картины, написанные им самим и его отцом. Оба подписывались одним псевдонимом – Ван Риссель. Так вот, картин этого Ван рисселя я видел до отвала. От меня ждали, что я куплю эти картины, и я накупил их не меньше пятидесяти. И подумать, что есть кретины, громогласно заявляющие в газетах, что того или иного Ван Гога написал не Ван Гог, а отец или сын Ван Риссель! Что папаша, что сынок – это надо видеть! Клянусь вам. Давайте я доставлю себе удовольствие и подарю вам одно из их произведений –вы все поймете.
Значит, Гаше говорит мне: «Ну ладно, пошли к нотариусу!». От слова нотариус я аж подпрыгнул, так я обрадовался. Я подумал: «Он хочет сохранить прижизненные пользовательские права на коллекцию, он совершенно прав. Не вопрос». И в этот момент он меня убил. Он сказал: «Я все передам в музеи. Все. Я хочу, чтобы мое завещание было оформлено по всем правилам. Чтобы вы были моим свидетелем. Чтобы вы подписали его. Я стар, а вы молоды. Я прошу вас после моей смерти проследить, чтобы мое последнее желание было скрупулезно выполнено. Ладно?». Я был в предобморочном состоянии.
Мне редко наставляли такие рога. Такие развесистые…
Но что поделать, такова наша судьба. Судьба всех маршанов – ходить с рогами.
Хотя иногда и удается обойтись без рогов.

Операция века

Я не очень люблю хвастаться своими подвигами, но не могу не рассказать о «деле Боннара», это была самая большая удача в моей жизни. Это фантастическая история.

Мой отец очень любил Боннара, и, кстати сказать, эта любовь была взаимна. Папа так любил его, что организовал ему три выставки – одну в 1934 г. и две после войны. Между прочим, Пьер Боннар подарил моему отцу автопортрет, который он написал, глядя на себя в зеркало. Я познакомился с ним здесь, в нашем доме. Он был похож на бухгалтера: худой, очкастый, застенчивый, с тихим голосом, которым он пользовался довольно редко. Он редко показывал свои эмоции, был замкнут. В отличие от Пикассо или даже Вламинка он совсем не впечатлял, не был персонажем. Тем не менее он был и остается моим любимым художником. Я считаю Моне и Боннара одними из самых крупных художников ХХ века. Боннар олицетворяет последние слова умираюшего Гете: «Света…».

В время периода Наби Боннар работал плечом к плечу с Вюйаром. Кто из них был лучше? Иногда один, иногда другой. А потом Боннар нашел цвет. Он нашел его, как в свое время нашел для себя цвет Фра Анджелико. И внезапно вышел в другое измерение, оставив всех далеко позади себя… Его цвет имматериален. Это цвет, который видишь во сне, воображаемый цвет, сотканный из сотен нюансов. Этот цвет похож на самого Боннара – в нем нет ничего угрожающего, он состоит из одной только нежности. Это идиллический фейерверк, чудесная симфония, полная человеческого тепла. И это по-настоящему написано. Такого цвета нет ни у одного другого художника этого времени. Посмотрите на фовистов – работы у них яркие и цветные, это точно, но они злоупотребляли чистыми цветами, кладя одну краску рядом с другой. Посмотрите на Брака. Пикассо говорил о нем: «Картины Брака написаны дерьмом людей всех возрастов!» - от младенца до сенильного старца. Да и сам Пикассо – а Вы знаете, как я любил в нем и человека, и художника – был лишен чувства цвета. Правда, Боннар, в отличие от Пикассо, не был рисовальщиком. Его рисунки практически лишены художественной ценности. Рисунок был ему нужен для организации идей. У Боннара все дело в цвете.
Короче говоря, я безумно люблю Боннара.
Он умер в 1947 г. Жена его умерла раньше него, в 1942 г. Жена Боннара утверждала, что
ее зовут Марта де Мелиньи, и что она родом из старой и именитой итальянской семьи. В течение тридцати лет совместной жизни Боннар не подозревал, что на самом деле ее звали Мария Бурсен, и что она была дочерью плотника из Буржа. Она поклялась ему, что она сирота, и что кроме него у нее никого нет на всем белом свете. Поженились они довольно поздно, оформив брак в режиме общности имущества. В то время Боннар был нищим художником, да и Марта была не богаче – она стала его натурщицой, когда он только начинал заниматься живописью.
И вот в 1942 г. Марта умерла. Боннар, живший в то время в Лё Каннэ, поехал в Канны к своему нотариусу. Тот спросил его, не оставила ли покойная документа с текстом: «Я оставляю моему мужу все, что мне принадлежит». Выяснилось, что ничего подобного Марта де Мелиньи не оставила. И это было чревато большими неприятностями. Это означало, что будет приведена в действие административная процедура, которая могла обернуться для Боннара серьезной головной болью: будет произведен розыск возможных наследников Марты, – даже если в принципе у нее их не должно было быть, – и в течение этого розыска мастерская Боннара будет опечатана. Дело в том, что в то время у художников не было никаких моральных прав, и в частности, права на окончание работы, на произведения, хранившиеся в их мастерских. То есть он не являлся владельцем своих работ. Все, что находилось в его мастерской, нераздельно принадлежало обоим супругам. Вот я рассказываю об этом, и Вам наверняка кажется, что все это пустяки, но из-за этого морального права Дерен умер от отчаяния –в самый день его развода ему запретили входить в свою мастерскую. Когда у него отобрали половину его картин, он плакал и кричал: «Ведь они не закончены, дайте мне дописать их!».
Чтобы избежать всех этих неприятных осложнений, хитроумный нотариус предложил Боннару написать эту бумагу самому, что тот и сделал, со спокойной совестью подписав ее «Марта де Мелиньи». Ведь это было чистой формальностью – не будем забывать, что у Марты не было никаких родственников!..
После смерти самого художника, логически, его имущество должно было быть поделено между его наследниками по прямой линии. В мастерской у него осталось около семисот холстов и несколько тысяч рисунков и акварелей. Правопреемников было восемь: дети его брата и сестер и их дети, в том числе Шарль Терасс, племянник Боннара, с которым тот был очень близок. В общем, дело казалось совсем простым – но имейте ввиду, это только начало моей истории. Она развивалась в течение не менее пятнадцати лет, поэтому я расскажу ее в сокращенном варианте, а то у нас получится бальзаковский роман.
Стало быть, согласно предписаниям закона, после смерти Боннара нотариус заказал генеалогическое исследование по личности его жены Марии Бурсен, по совместительству Марты де Мелиньи. И генеолог сделал ошеломляющее открытие: оказалось, что у Марты была сестра! Эта сестра была замужем за англичанином по имени Боуэрс. У четы Боуэрс было четыре дочери, правда, вскоре их стало три – одна умерла. Следующая сцена: те же и сестры Боуэрс. Получив доступ к нотариальным документам, они обнаружили поддельное письмо Марты, составленное Боннаром после смерти своей жены. Процесс. Все наследство было опечатано, назначен судебный администратор, который перевез содержимое его мастерской в сейфы банка Чейз. Прямых наследников Боннара – Терасса и Боннаров – защищал мэтр Морис Гарсон, который нанял целую армию дополнительных адвокатов. Сестры Боуэрс поручили защиту своих интересов мэтру Моро-Жаффри. Судебное решение, вынесенное после долгих лет разбирательства, гласило: все наследство переходит к сестрам Боуэрс, так как по закону в случае, если один из супругов совершил подлог, наследство полностью переходит к наследникам второго супруга. То есть Терасс и Боннары оставались с пустыми руками.
Вот в этот момент, в середине 1950-х гг., из зрителя я и превратился в одного из актеров этой пьесы.
Я пошел к отцу и сказал ему: «Дай мне миллион долларов ». Отец спросил меня: «А можно узнать, зачем?», я ответил: «Потом увидишь». Он дал мне этот миллион, и я считаю, что это было очень благородно с его стороны, ведь тогда это были огромные деньги, сегодня это примерно 50 миллионов долларов.

Потом я пошел к Шарлю Терассу, моральному наследнику Боннара (напоминаю, что Терасс что он был близким сотрудником моего отца, с которым сохранили дружеские отношения, и знал меня с самого моего рождения). Там я бросился в воду: «Шарль, Вы в полном дерьме!» - и это была печальная правда. А потом сделал деловое предложение: «Я хочу купить спорные наследственные права всей вашей семьи и предлагаю за них миллион долларов». Чтобы сделать такое предложение, нужно было быть игроком в душе! Вы понимаете, я предлагал миллион долларов за уже проигранное дело! Терасс и Боннары посовещались между собой и согласились. Затем понадобилось получить согласие судебного администратора, я пошел к нему на прием. Его звали Вьель, контора его находилась на улице Жакоб. Такой смешной маленький человечек. Он восседал посреди стопок документов, поднимавшихся чуть ли не до потолка. «Видите эту стопку? Это досье Рено. Я вел его после Оккупации. Это я! Я разделал этого Рено под орех! От него остались лишь крошки! Горстка пепла! Отнего вообще ничего не осталось! После меня – потоп! Всегда! Когда я занимаюсь какой-нибудь штукой, от нее остается только дырка от нолика! Вот, пожалуйста, эта папка… » - и он стал перечислять все предприятия, которые он распатронил после войны. Я сказал: «Полноте, господин Вьель, успокойтесь… Рено меня не интересует, я к Вам по поводу Боннара».
Он сразу дал свое согласие. Так я взял это дело в свои руки. Официально в апелляционный суд обратились наследники художника - Терасс и Боннары; за кулисами действовал я.
Весь полк адвокатов – по одному на наследника – стал работать на меня. Дополнительно я нанял несколько звезд коллегии. Среди них был даже будущий министр Юстиции в правительстве генерала де Голля. Этот будущий министр был похож на профессора Нимбуса, свои речи в суде он произносил на латыни. Да, на латыни. А что? Он имел полное право. Не могу пересказать содержание его выступления – субтитров предусмотрено не было. Но президенту суда оно очень понравилось, он все время смеялся. Адвокат английских претендентов, Моро-Жаффри, потряс зал. Этот грозный противник был привык выступать на суде присяжных, тут он умело играл на эмоциях зала: «Несчастных маленьких девочек Боуэрс обделили, ограбили…» - прямо тебе роман Золя! Терасса и Боннаров он выставил алчными хищниками, палачами, мучителями несчастных крошек. Его защита была великолепна. Но в то же время и очень рискованна.
Апелляцию выиграл я, и сейчас я объясню, почему.
Мы с адвокатами решили придерживаться следующей линии защиты: Боннаровская бумажка подлогом не была. Вот так! Боннар ничего не подделывал, и это легко доказать: написав в присутствии нотариуса эту дурацкую записку от имени своей покойной жены, он датировал ее днем, когда она была составлена, то есть на девять месяцев позже смерти Марты. Вот если бы он проставил ложную дату, тогда можно было бы говорить о подделке. Но здесь мы имеем дело не с подлогом, а с нотариальной шуткой! Этот документ не имеет никакой законной силы. А у Боннара и в мыслях не было кого-то обманывать, он даже не попытался имитировать подпись своей жены – он просто хотел иметь возможность продолжать спокойно работать в своей мастерской.
Короче, апелляционный суд отменил решение суда первой инстанции. Соответственно, я оказался владельцем половины работ, хранившихся в мастерской, а также всех работ, написанных Боннаром между 1942 г. – годом смерти Марты – и 1947 г. – годом смерти зхудожника. Вы, наверное, думаете, что я прыгал от радости ? Да нет, не так уж. А знаете, почему ? Да потому, что для меня дело было не закончено, далеко не закончено. Я собирался опять обратиться в суд и отстаивать моральное право художника на произведения, находящиеся в его мастерской.
У писателей было такое моральное право. У композиторов тоже. В случае развода или смерти супруга недописанные рукописи и партитуры не входили в общность имущества. А недописанные картины входили. Так что получалось, что одни художники лишены права на завершение своих произведений. Стало быть, нужно было создать судебную практику, прецедент.
Прежде всего нужно было обуздать будущего министра. Я занялся этим делом. Этот человек был готов разорвать Гражданский кодекс на клочки, чтобы защитить свой тезис: «Жены не должны иметь никаких прав! На каких таких основаниях они претендуют на что-нибудь?» - такая защита меня совершенно не устраивала… Ладно. Что такое моральное право художника? Считается, что художник может продолжать работать над любой неподписанной картиной, находящей в его мастерской, если ее никогда не выставляли, не репродуциировали и не предлагали на продажу. Он может сжечь ее, если она ему разонравилась – как Моне. Может проткнуть ее ногой – как Дега. Он может сделать с ней все, что хочет, эта работа принадлежит ему одному.
Вот такой аргументарий мы представили суду. Мне помогал знаменитый генеолог Морис Куто, с которым мы дружили до самой его смерти. Он занимался делами Дерена, Руо. Он был знаком со всеми профессорами и экспертами по этим юридическим вопросам. И в конце концов суд вынес решение в нашу пользу.
Так что я выиграл дело. Я получил все работы, созданные после смерти жены Боннара, за исключением 25 воспроизведенных картин, которые отошли сестрам Боуэрс. Но эти девицы могли в свою очередь подать на апелляцию, и судебная процедура продолжатлась бы еще не один год – а все это происходило уже в 1963 г. Тогда я обратился к ним с следующим предложением: «Скорее всего, кроме этих двадцати пяти картин вы ничего не получите. А я дам вам 28% от общего количества работ. Я сделаю это прежде всего потому, что вы – родственницы четы Боннар и имеете право на наследство. Но кроме того, я надеюсь, что вы достаточно умны, чтобы понимать, как важен результат этого дела: наконец будет признано моральное право художника на свои работы!». Мы подписали полюбовное соглашение и стали с этимми сестрами отличными друзьями. Последняя из них недавно умерла в возрасте 104 лет.

Естественно, не могло быть и речь о том, чтобы Терасс и Боннары остались без картин. Я раздал картины всем членам семьи. Сначала администратор назначил эксперта для оценки работ, он выбрал своего друга Мориса Ремса. Затем на основании перечня работ и их оценки нужно было составить лоты равной стоимости. Каждый лот должен был включать одну знаковую картину, одинаковое количество натюрмортов, пейзажей, картин периода Наби… Поверьте, это была нелегкая работа, мы проделали ее с моим сыном Алеком. Разумеется, не все получили одинаковое количество работ. Больше всего – около пятисот - осталось у меня. Помимо Террасса, Боннаров и Боуэрсов свой лот получил и Шарль Задок. Это был старый друг моего отца. Я познакомился с ним, когда мне было двадцать лет. Он был директором всеъ магазинов Гимпеля – от Миллуоки до Нью-Йорка. Этот турецуий еврей обосновался в Америке. Он женился на русской, приятной женщине, она любила искусство и научила его понимать живопись. Со временем Задок стал чем-то вроде маршана-любителя – он покупал, потом продавал. Когда «дело Боннара» закончилось, он умолял меня продать ему с тридцать картин. Я согласился, ябыл рад такой возможности: ведь мне нужно было немедленно оплатить годы судебных процедур, гонорары адвокатов, 2%, причитающиеся жкспертам, административные сборы, дублировку холстов и бог знает что еще. И это не считая миллиона долларов. Я хотел немного отдышаться… Но я никогда не забуду, как я повел отца в Чейз Банк. Когда папа увидел, что хранилось в наших сейфах, он сказал просто: «Это самая грандиозная операция за все наше существоввание…».


Предварительно пронумерованные лоты распределяли в помещении банка. Среди присутствующих была пятилетняя внучатая племянница английских сестер, жребий бросала она. Когда все лоты были распределены, я сказал: «Если кто-нибудь хочет обменяться картинами, давайте, действуйте, не лишайте себя удовольствия». Все прошло без сучка без задоринки. С согласия всех правопреемников я уничтожил неудачные эскизы без интереса, не представляющие никакой художественной ценности – они могли только навредить памяти Пьера Боннара. Вот и конец истории. От этого приключения у меня на сегодня осталось сто восемьдесят работ Боннара. Самые чудесные. Самые великолепные. Сколько стоит сейчас Боннар? Знаковые работы – от 5 до 7 миллионов долларов, другие – между 500000 и 2 миллионами. Но эти суммы ничего для меня не значат. Знаете, почему эти работы все еще у меня, почему я оставил себе самые прекрасные? Потому что я их люблю. Потому что это работы художника, в которого я влюбился, которого я люблю больше всего на свете. И это единственная причина, по которой я пошел на этот невероятный риск.
Я бы не сделал того, что я сделал для Боннара, ни для одного другого художника. Я бы мог купить себе мастерские других художников. Мог бы, но не купил – у меня никогда не было такого желания. Я мог бы купить, например, мастерскую Вламинка. Я давно и хорошо его знал. Каждую неделю он приходил к нам на обед. Он советовал книги моей матери, которая много читала. Сам Вламинк читал невероятно много. Я не знаю, откуда он брал на это время. Он писал десять, двадцать, тридцать холстов в неделю и умудрялся читать все новинки – романы, эссе0, книги по истории, он читал все. Он говорил моей матери: «Эту книжку прочитайте до сотой страницы, а можете выбросить, дальше неинтересно». Он составлял для нее списки книг, которые нужно прочитать. Отца приводило в ярость то, что Вламинк никогда не советовал никаких книг по искусству.
Вообще за свою жизнь я ни разу не слышал, чтобы Вламинк говорил об искусстве, ему на него было, в общем-то, наплевать. Искусство для него сводилось к простому принципу: писать – продавать, писать – продавать. До 1910 г. он был большим художником, потом, до 1920 г. - очень хорошим художником. А потом он стал писать по поточной системе. Недавно его дочь рассказала мне, что к ним часто приходили люди с тем, чтобы он подтвердил подлинность своих работ: «Ведь это Ваша работа, правда?». Он систематически отвечал нет. Однажды он был у человека, который показал ему его раннюю работу. Вламинк говорит ему: «Что? Чтобы я написал эту хрень? Вы что, смеетесь?» - и бум! он лягнул картину и прорвал ее насквозь! Хозяин картины молча достал письмо, которое написал сам Вламинк в момент продажи. Вламинк, он был такой!

Мы покупали ранние работы Вламинка, до 1920 г., для галереи Елисейского дворца, которую мой отец открыл примерно в 1935 г., когда рынок оживился после депрессии. Она была очень хорошо расположена, напротив отеля Бристоль. Мы продавали там Дерена, Вюйара, Синьяка, Руо и нескольких керамистов. Директором там был Жан Метэ, сын керамиста Метэ, один из самых умных и веселых людей Парижа. Большой шутник. Когда я начал «операцию Боннар», он говорил: «Ух ты, я так и вижу судебную распродажу! Вот он, вот аукционист с молотком! Он все распродаст, лотами, лотами в дюжину! Я так и слышу, как он кричит: «Все должно исчезнуть, дамы и господа! Ну-ка, кому тринадцать Боннаров по цене дюжины?!».

Версальский гений

Андре Мари были министром Образования при IV Республике и, стало быть, Культурой занимался он. У Мари был глаз, он видел скульптуру, живопись, много других вещей. Это был один из самых образованных людей, и к тому очень смелый. У него были больные легкие. Он много пережил в своей жизни – был отравлен газом на Первой мировой войне, потом Сопротивление и Бухенвальд. Этот выходец из Нормандии был чрезвычайно остроумен. Мы с его любовницей Рэмондой приятельствовали. Гениальнейшая Ремонда… Вечером мы часто ходили куда-нибудь втроем. Мы с Рэмондой заезжали за ним в министерство. Неважно, с кем он вел переговоры, в его министерство входили, как на постоялый двор. Знаете, эта IV Республика была очень симпатичная… Однажды пронеслась весть, что умер г-н Моришо-Бопре. Он был шлавным консерватором Версаля. Нужно было срочно найти ему замену. Андре спросил меня: «У тебя случайно никого нет на виду? Кого бы ты предложил?». Так, сразу, я ответить не смог, мне не пришло в голову ни одного имени. Вечером я рассказал об этом отцу. Я назвал имя блестящего эксперта, написавшего замечательное исследование о гобеленах Версаля. Папа сказ мне: «Да. Но я терпеть не могу этого замаскированного кюре. Найди кого-нибудь другого. Кого бы предложить?». И тут на меня нашло вдохновения: Жеральда ван дер Кемпа, моего Жеральда. Во-первых, он уже работал в Версальском замке. Во-вторых, никого я не любил так, как его. С того времени, как мы вместе ходили в Институт археоголии, мы были, как братья.
Я назвал его имя отцу. Я назвал его Андре Мари. Я сказал им: «Он – герой войны…». При Оккупации Жеральд работал хранителем в замке Валансэ, где были спрятаны национальные коллекции, и это дало мне возможность сказать: «Если бы не Жеральд, в Лувре было бы пусто». Отец навел справки, и полученная информация оказалась не такой уж блестящей. В общем, отец сказал: «Он ничего не написал о Версале!». Я жалко оправдывался: «У него нет времени, от так занят». На самом деле Жеральд главным образом занимался тем, что строил куры дамам в салонах Парижа, в том числе, в американских салонах. Он был очень недурен собой и пользовался успехом, перед его шармом устоять было невозможно… Короче, мне удалось вбить его имя в голову Андре Мари. Но он все не подписывал назначения. Тогда я сказал Рэмонде: «Слушай, дело срочное! Нужно, чтоб он подписал!». Она расхохоталась и сказала: «Голубчик Даниэль, не волнуйся, это совсем не трудно. Я скажу Андре: пока не подпишешь, никакого секса!».
Он подписал.
Стало быть, Жеральда ван дер Кемпа назначили главным консерватором Версальского замка. Это назначение было встречено единодушным ропотом, оскорбления слышались со всех сторон.
Мой Жеральд отдал версалю более тридцати лет жизни. Все говорили, что хранителем он оказался замечательным, грандиозным, феноменальным. Своим примером он показывал, каким должен быть консерватор: щедрым, всегда готовым биться за художника или за памятник!.. Используя свой шарм и дружеские связи, из любви к своему версалю Жеральд сворачивал горы. Ему удалось привлечь частные предприятия, он сумел выудить деньги у богатых американцев, а еще чаще – у богатых американок… Деньги ему давали и французы.
Однажды, в 1930-е гг., Жеральд позвонил мне и сказал: «Семья Талейрана решила подарить нам портрет предков, написанный Франсуа-Юбером Друэ. Можешь приехать посмотреть?». Я удивился, но поехал. Мы посмотрели только что привезенную картину, и я сказал: «Это копия». Затем я присмотрелся к подписи и спросил: «Видишь, что написано?». Надпись гласила: «Сделано по оригиналу Друэ». Захохотав, я просил Жеральда: «А хочеь увидеть подлинник?». Семья Талейрана продала его Натану в 1908 г., по традиции заказав для себя копию… Впоследствии дедушка перепродал этого Друэ семье Руже… Я позвонил им. Мы поехали смотреть этот замечательный холст, как полагается, датированный и подписанный и рассказали, историю с копией г-ну Руже, который был тогда в очень преклонном возрасте. Он сказал нам: «Извините меня, я должен выйти на несколько минут, мне надо поговорить с женой». Через пять минут он вернулся и объявил Жеральду: «Мы с женой очень любим этот портрет… Возьмите его». Никогда в жизни я не видел такого. Такая щедрость., Такой класс. Такая элегантность… теперь в Версале под этим портретом Друэ висит табличка с именем Руже… За каждой табличкой в музеях есть чудесные истории…
Вот так Жеральд приобретал для замка картины и старинную мебель. И не просто картины и мебель. Королевская спальня, Зеркальная галерея, Малый Трианон – все это он. Он провел грандиозные строительные работы. Он воскресил Версаль. Он организовал там официальные праздники. Генерал де Голль очень любил его… После Версаля Жеральд взялся за Живерни. И там тоже он начал с пустого места. И там он привлекал меценов. Теперь, благодаря ему каждый год и под проливным дождем – в Живерни все время идет дождь - 500000 посетителей со всего света толкаются, чтоб купить входной билет в этот садик кюре! Жеральд – самый лучший. Он умеет работать. Это человек почти двухметрового роста, и весь в наградах, с головы до ног. Он просто уже не знает, куда их вешать.

Мальро против Вильденштайна

Мой друг Жеральд имел то, чего не получил мой отец. Мой отец долго мечтал о наградах. Он хотел, чтобы ему были благодарны, чтобы его уважали. Но наград он так и не получил. Нужно сказать, что у него были не только друзья. Главное, у него был один смертельный враг – Андре Мальро. Они никогда не видели друг друга. Но Мальро ненавидел моего отца черной, истерической ненавистью, истоки которой уходили в прошлое. Все началось с Индокитайской истории.
Всем известно, что в 1923 г. Мальро поехал в Ангкор и срезал с храмов несколько барельефов. Он провел несколько дней в тюрьме. Этот авантюрист не останавливался перед противозаконными действиями, но у него был вкус. Он знал, что увозить – он забрал какую-нибудь ерунду, а известные вещи.
То, что часть этих вещей не была конфискована полицией, известно гораздо меньше… Мальро отправил их в Марсель. Оттуда он хотел привезти их в Париж и продать. Но он боялся, что украденные барельефы и статуи репродуцированы. Поэтому он временно оставил свои трофеи в мастерской одного марсельского скульптора. Мальро попросил его изменить эту скульптуру, замаскировать ее.
Мой отец узнал об этом.
Позже он написал статью об Андре Мальро. Он делился своим восхищением перед тем, кого считал великим писателем. Но после комплиментов он все-таки позволил себе легкий намек на марсельский эпизод. Он считал такие действия непозволительными. Если утверждаешь, что любишь искусство, лучше не коверкать шедевры мировой культуры, это возмутительный, безобразный, низкий поступок, - отец написал примерно так. Естественно, Мальро все отрицал. Он придумал разные небылицы – у него была такая привычка. Собственно, весь его шарм заключался именно в этом. Но все равно удар был для него болезненный. Он так и не переварил его. Кто-то посмел противостоять ему.
Прежде, чем продолжить нашу историю, вот имя скульптора: Луи Дидрон. Мэтр Дидрон. Замечательный человек.Я познакомился с ним в 1971 г., когда меня избрали в Институт. Он знал, как Мальро вел себя по отношению к моему отцу. Он сказал мне: «Я хочу, чтобы ты точно знал, что произошло со скульптурами, которые Мальро в 1924 г. привез ко мне в мастерскую в Марселе…». Он все мне рассказал, все подтвержил и все зафиксировал письменно.
После войны Мальро нашел способ отомстить моему отцу, спровоцировав скандал с Гадалкой.
История этой картины Жоржа де Ля Тура началась с того, что приятель моей сестры, г-н де ля Грандьер, сказал мне однажды, когда я был в Довиле: «На прошлом уик-энде я был у своих кузенов. На стене моей спальни висела ужасная картина, на ней были изображены какие-то отвратительные женщины. Я почти уверен, что он хотели бы ее продать. В верхнем углу картины подпись художника: Ля Тур». Я тут же сказал, что картина меня интересует. Он предложил: «Если вы хотите посмотреть ее, позвоните от меня г-ну де Гастину], Мой кузен – очаровательный человек. Он живет в департаменте Сарт, в трехстах километрах от Парижа». Я поехал туда, посмотрел картину и действительно, наверху была крупная надпись: G. De La Tour fecit Lunéville Lothar. Слева не хватало сантиметров пятьдесят – картину обрезали, чтобы она вошла в раму. Значение Жоржа де Ля Тура преувеличено, но эта Гадалка – его шедевр. Он входит в триптих Блудного Сына. Из трех картин, составляющих его, известна была только одна – Шулер, принадлежащая Рьеру Ланди, маршану, историку искусства и знаменитому теннисисту. Третья картина до сих пор не найдена, но когда-нибудь ее разыщут. Интерес этих работ в том, что сцены на них изображены при дневном освещении, тогда как в течение всей своей жизни этот художник XVII века писал ночные сцены со свечами и факелами. Именно поэтому долгое время в Лувре Жоржа де Ля Тура считали художником пятого разряда, эпигоном и даже копировальщиком Караваджо, схожим с фламандским художником Герритом ван Хонтхорстом. Собственно, Лувр не делал из этого тайны: «У нас уже есть один Жорж де Ля Тур со свечой, нам этого достаточно».
Как бы то ни было, я дал г-ну де Гастину знать, что его Гадалка меня интересует. Он сказал, что хочет за нее 7 с половиной миллионов старых франков. В то время доллар давил на всю остальную валюту, эта сумма не была не такой уж большой. Но г-н де Гастин предупредил меня: «Прежде всего я предложу ее Лувру. Я им уже написал». Я ответил: «Вы совершенно правы. У них есть приоритет. Оповестите меня, когда они ее посмотрят».
Рене Юиг и Жермен Базен, главные консерваторы Лувра, поехали смотреть картину вместе с г-ном Давидом Давидом-Вейлем, президентом Художественного совета национальных музеев и близким другом моего отца. На месте Юиг заявил: «Картина интересная, но 7 с половиной миллионов, это слишком дорого. Мы предлагаем вам 6 миллионов». Гастин ответил: «Сожалею. Подумайте еще». Они думали в течение двух недель, но не изменили своего предложения: «6 миллионов – это максимум. Она не стоит больше». Тогда Гастин предложил ее моему отцу, и тот сказал: «Мы согласны заплатить вам 7 с половиной миллионов. Мы ее берем».
Через две недели Рене Юиг пришел к нам на обед и завел разговор о Гадалке. Он спросил папу: «вы не хотите уступить ее нам за 6 миллионов?». Несколько ошалевший папа ответил: «Слушайте, какое странное предложение. Я готов сию минуту уступить вам ее за 7 с половиной миллионов. Забирайте картину, она ваша. И не будем возвращаться к этому вопросу». Видите, в этот момент Лувр имел еще возможность получить эту картину, но Юиг не согласился на предложенную цену. В тот же вечер г-н Давид-Вейль позвонил папе: «Купить картину за 7 с половиной миллионов и продать за 6? Ну, ни черта себе коммерция! Вы совершенно правы, что не уступили. Это вопрос принципа». За свою жизнь мой отец подарил музеям и, в частности, Лувру немало вещей, но тут нашла коса на камень. Причем тут были мы? Насколько я знаю, бюджет французских музеев утверждается не маршанами! Лувр дважды имел возможность купить эту работу по совершенно приемлемой цене. Он этого не сделал. Но в то время Жорж де Ля Тур все еще оставался для Лувра «художником на 6 миллионов старых франков», а не фундаментальным приоритетом французских культурной политики.
Купив Гадалку, мы запросили лицензию на экспорт, то есть разрешение на ее вывоз, и разумеется, Жермен Базен подписал его. Было трудно не вызать этого разрешения. Лувр дважды отказался купить эту работу, и Жорж де Ля Тур не считался особенно значительным художником. Пьер Ландри тоже получил лицензию на его Шулера и послал его в Швейцарию. Надо уточнить, что Ландри в течение пятнадцати лет уговаривал Лувр купить эту картину. Он не хотел продавать ее неизвестно кому, только чтобы получить деньги. Он хотел, чтобы она висела в Лувре. Ландри высоко ценил де Ля Тура. Он посвятил тридцать лет жизни, чтобы добиться его признания. Спустя годы он договорился с Лувром о продаже Шулера за 10 миллионов новых франков.
Что касается нашего Жоржа де Ля Тура, то он застрял в Париже на год или два. Он стоял в галерее, прислоненный к стене. Мы о нем уже и не думали. В конце концов мы отправили его в Америку. Долгие годы он стоял в нашей нью-йоркской галерее, пока Метрополитен не купил его за 675000 долларов, то есть 3,5 миллиона новых франков, намного дешевле, чем Ленен или Пуссен… А между тем разразился скандал Гадалки.
В министкрстве Культуры Андре Мальро ратовал за ее приобретение… Он публично заявил, что работники Лувра были подкуплены Вильденштайнами, чтобы разрешить им вывезти этот шедевр, который нельзя было выпускать из Франции. Он поклялся «загрызть» бедного Жермена Базена, для которого все это было совершенной неожиданностью, и который чуть не потерял свое место: ему пришлось защищаться перед высокой инстанцией. История Гадалки очень быстро вызвала негодование всей страны. Моему отцу устроили публичное аутодафе. Пресса публиковала возмущенные статьи. Нужно все-таки напомнить, что Мальро не потрудился опросить действующих лиц этой пьесы, и что он даже не видел картины! Но все это были мелочи. В 1960 г. на заседании Параты депутатов Мальро торжественно заявил, что сертификат на экспорт был подписан до его назначения министром Культуры. Его инсинуации были совершенно недвусмысленны.
Апогеем этой истории стала его поездка в Нью-Йорк, чтобы наконец увидеть эту картину в Метрополитене. И знаете, что он им сказал? Что он изучал творчество этого художника с 1920-х гг., и что работа, которую они купили у Вильденштайнов, была подделкой! Да. После всего этого шума и ярости… С этим нельзя бороться. Но видите, Мальро добился своей цели. Каждый раз, как появлялась какая-нибудь статья о моем отце, обо мне или вообещ о Вльденштайнах, в ней обязательно были намеки на «незаконный вывоз» знаменитой Гадалки Жоржа де Ля Тура…
Нр это было еще не самое страшное.
В 1963 г. моц отец выставил свою кандидатуру в Академию изобразительных искусств. Утром перед выборами, то есть 27 марта, зазвонил телефон. Я поднял трубку. Это звонил Гастон Палевски, министр и верный друг генерала де Голля. «Даниэль, необходимо, чтобы ваш отец отвел свою кандидатуру…». Ралевски сказал, что эта просьба исходила от генерала понастоянию Мальро. Это было мерзко, но не удивительно. Мальро имел зуб против отца, это было общеизвестно. Было ясно, что он просто так не успокоится: сорок лет ненависти! Гастон Палевски выложил все начистоту. Он хорошо знал мою семью, в прошлом он был сотрудником моего отца, он работал у нас документалистом.
Отец не отвел свою кандидатуру. Несмотря на все давление он был избран тридцатью голосами из тридати одного, это был триумф.Обычно регистрация выборов производится в течение месяца, мы стали ждать. Апрель – никаких вестей. Май – тоже. И я увидел, как папа внезапно сломался. «Неужели я до такой степени противен этим людям?». Разуммется, за этим стоял Мальро. Палевски мне подтвердил это, и он был не один.
11 июня отец умер.
Совершенно очевидно, что этот эпизод сыграл роль в смерти отца, у меня нет никаких сомнений. Я могу добавить, что его смерть нанесла Мальро удар, я к этому еще вернусь.
Я похоронил отца. Его избрание не было зарегистрировано даже посмертно. Но не взирая на это, Академия зщанесла его имя в список академиков…
Всю свою жизнь я любил Францию. Всю жизнь… Но после этого эпизода я ликвидировал наш торговый дом во Франции. Чтобы не иметь больше дел с этими людьми.
Да, но…
У этой истории есть продолжение.
В 1965 г. Мальро был инициатором выставки Французская живопись в Эрмитаже и музеях Москвы. Из Советского Союза привезли «неизвестные сокровища», сначала их выставили в Бордо, а потом в Лувре. Я сходил посмотреть на на них.
Вернувшись домой, я написал открытое письмо в Фигаро. В этом письме я выражал удивление, что наш национальный Мальро выбрал такое говно, тогда как Эрмитаж и Пушкинский музей набиты шедеврами. Я высказывал предположение, что было бы лучше, если бы эти «сокровища» остались «неизвестными». Мане был поддельный. Лоррен –был копией, оригинал которой находится у английской королевы. Грубо говоря, половина привезенных работ были аутентичным дерьмом.
На следующий день после публикации моего письма ко мне пришла полиция с обыском. Их было пятнадцать человек. Поскольку предприятия Вильденштайн в Париже более не существовало, я спросил у них, что они ищут. «Ничего конкретного…». Комиссар полиции, любезный и приятный человек, сказал мне с улыбкой: « Вы наверняка догадываетесь, что мы ищем вшей у вас в голове, нет?». Они ничего не изъяли, ничего не унесли. Они пожелали мне приятного дня и откранялись. Наверное, я должен был успокоиться. Но я должен признаться, что я стал провоцировать их. И я согласен, что некоторые из моих провокаций были не самого хорошего вкуса.
В 1969 г. я назвал одну из моих лошадей Good bye Charley. На Бродвее с огромным успехом шел musical, который назывался Good bye Charley. Но тут.. ну что ж, скажем, что в этом могли усмотреть намек на генерала. Лошадка была слабенькая, но однажды она все-таки выиграла стипл-чез в Отёе. Вы можете представить себе продолжение…
В августе 1973 г. я отдыхал в Каннах, как всегда. Утром мне приносят газету Nice-matin: на первой странице заголовок - «Даниэля Вильденштайна обвиняют в уклонении от налогов». Довольно странно узнавать такое из прессы. Я вернулся в Париж. Официально судья обвинил меня только в сентябре. Он потребовал залог в 3 миллиона франков. Он конфисковал мой паспорт – совсем не приятная процедура. Я пришел к нему с мэтром Жоржем Изаром, который уже долгие годы был адвокатом нашей семьи. Мэтр Изар был в ярости, совершенно вне себя. Он орал: «Какой позор!». Этот судья обвинял меня в том, что я тратил свои деньги во Франции, но не объявлял здесь своих доходов. Его обвинение было совершенно безосновательным: я ликвидировал французскую фирму уже восемнадцать лет назад. Я работал в Нью-Йорке и Женеве, где я и я платил налоги на основании подписанного Францией налогового соглашения о двойном налогообложении. Вот и все. Но судья ничего не хотел слышать. Он требовал три миллиона и мой паспорт. Изар ужасно разнервничался. Он был уже немолод, и у него было больное сердце. Когда он вернулся домой, с ним случился инсульт. Он умер вечером того же дня.
Я был в шоке – это был адвокат моего отца, я хорошо его знал, он был мне симпатичен.
Смерть Жоржа Изара приостановила действия судьи на четыре дня: у меня не было адвоката. Я попытался найти кого-нибудь, спрашивал направо-налево. Мне нужен был международный адвокат. В конце концов я взял Рене Шанбрена, потомка Лафайета и мужа дочери Лаваля. Его политические убеждения были, разумеется, очень далеки от моих. Но адвокатом он был необыкновенным. Он хорошо знал Америку, работал там, был семейным адвокатом Рузвельта. И он действительно защищал меня. В течение трех лет меня вызывали в Дворец Юстиции два раза в неделю. Три года допросов, рядом мужик в форме печатает все ваши ответы на машинке. Три года запрета покидать Францию. Только летом был перерыв – судья уезжал отдыхать на три недели, но я все равно должен был ходить отмечаться. Три года нежизни! И дело кончилось тем, что судья объявил: «В результате проверки выяснилось, что вас не в чем упрекнуть. Я закрываю дело. Я искренне сожалею…». И добавил: «Нам приказали». Как будто я этого не знал. В такие моменты ты говоришь себе: ладно, забудем об этом, все хорошо, жизнь прекрасна.
Но государство подало на апелляцию. Я думал, что сойду с ума. Теперь это банальная вещь, но я был первым, на котором испробовали эту формулу: государство не согласно с решением одного из судей и требует пересмотра дела, это было неслыханно… Апелляционный суд подтвердил решение суда первой инстанции. Но Шанбрен сказал: «Лично мне этого недостаточно. Пусть они возместят убытки за эти три года пыток. Обратимся в Касационный суд и потребуем 5 миллионов!». И мы обратились в Касационный суд.
Я уже не помню, в какое благотворительно учреждение я отдал эти деньги. Да, я получил их, государство было осуждено за такие действия. Сразу после этого некоторые стали со мной необычацно любезны. «Как же так? У вас были проблемы?..». Я должен сказать, что члены Института были со мной полностью солидарны. Все.
Вы, наверное, хотите спросить меня: а причем тут Мальро?
Я помню, что он мне сказал в начале этой истории: «О, вы знаете, теперь полицию могут послать к любому…». Я долго пытался понять, верил ли он сам в то, что говорил или он просто лгал. Теперь я думаю, что он заблуждался.
После ухода генерала де Голля Андре Мальро обосновался в Верьер-ле-Бюиссон, у Луизы де Вильморен. У моей подружки Луизы. Она сказала мне: «Приезжай, Даниэль. Я хочу представить тебя Мальро». Луиза была мне как сестра, Вильморены всегда принимали меня, как будто я был из их семьи. Я не мог не поехать.
«Почти все мои поклонники не понимают меня. А ваш отец меня понимал. Он понимал, что я хотел сказать. Я всегда относился к вашему отцу с огромным уважением» - таковы были первые слова Мальро. Он долго рассыпался в комплиментах моему отцу. И это было только начало. Я потом часто видел его, и каждый раз он говорил о моем отце. Точнее, он любовался своими речами о моем отце. Это было более чем странно. Как будто ему было необходимо оправдаться и избавиться от какого-то психологического травматизма. Как будто чтобы вылечиться, ему нужно было изрыгать этот поток любезностей. Как только мы встречались, он начинал говорить о моем отце. Я объяснил ему, что отец искренне им восхищался, всегда. Было очевидно, что Мальро необходимо быть предметом восхищения. Но со мной ему не повезло. Потому что между нами, все, что он написал об искусстве, не стоит выеденного яйца.
Я видел, что он чувствует себя виноватым – ведь он причинил отцу так много зла. До самого конца жизни Мальро пел диферамбы тому, кого он так ненавидел в течение сорока лет, про том, что эти два человека так никогда и не познакомились. Сейчас, вспоминая обо всем этом, я жалею, что не задал ему вопрос: «Но почему вы так никогда и не сказали моему отцу ни слова?».
Несмотря на его теплое ко мне отношение, я никогда не забуду, что он сделал с моим отцом…

[LCR]

Пьета Микельанджело

Теперь я хочу рассказать вам о моем «друге» Павле VI. Да-да. Профессия маршана может завести вас куда угодно.
Вот что произошло.

Читать дальше... 

Я довольно хорошо знал магистра Родена, прелата Папы, он часто приходил к нам], Мы разговаривали об искусстве и вообще о том о сем. Магистр Роден был тогда президентом Caritas internationalis, благотворительном учреждении Римской Церкви. В каждой стране случается, что люди оставляют свои картины по завещанию Ватикану. Эти картины продают, а выручка идет на помощь немощным. Однажды – это было в 1970-х гг. - магистр Роден попросил меня приехать в Рим посмотреть на полотна, которые они получили недавно. Когда я приехал, магистр Роден повел меня в Банк Ватикана, который располагается под Ватиканом. Я никогда не видел более современного банка – город под городом. Прямо как в научной фантастике. Нужно было видеть это! Такой муравейник. Люди за компьютерами. Огромные залы с сейфами. Открылил один из них. Показали мне предметы, подаренные Ватикану. Не бог весть что. Второсортные картины… Потом мы вышли на свет божий, и вдруг магистр Роден сказа мне:
- Святой Отец хочет видеть вас.
- О, я очень польщен, но… он знает, что я еврей?
- Да, конечно. Но неужели вы думаете, что мы антисемиты? – засмеялся магистр.
Я поднялся в частные аппартаменты Папы. Он ждал меня в маленьком, очень скромном кабинетике… Этот остроносый, любезный, а главное – очень современный человек встретил меня приветливо. Он говорил по-французски с сильным итальянским акцентом.
Святой Отец сразу сказал мне: «Я рад нашему знакомству, г-н Вильденштайн. Мне нужно поговорить с вами. Вы – маршан искусства, и мне нужна ваша помощь. Но прежде чем объяснить вам, в чем дело, я хочу спросить: имеете ли вы понятие о том, сколько стоят собранные здесь произведения искусства?». На этот вопрос невозможно ответить, имущество Ватикана невообразимо: старые книги, рукописи, скульптура, картины… В сейфах Ватикана хранятся рисунки всех художников, работавших для Юлия II и всех последующих Пап. Сокровища, которых никто никогда не видел. Подготовительные рисунки Микельанджело для Сикстинской капеллы. Рисунки Рафаэля для Stanze: по самой скромной оценке 10 миллионов долларов за рисунок… Я должен сказать, что они приоткрыли для меня несколько папок…
Но Святой Отец продолжил: «Я бы хотел рассказать вам о том, что беспокоит меня больше всего на свете. Нащета, царящая в странах третьего мира. Люди умирают от голода, а мы в Ватикане восседаем на золотом троне. Эта мысль мне невыносима. Церковь должна показать, что она действительно готова все отдать бедным. Вот почему мне нужна ваша помощь. Я хочу, чтобы вы продали для нас очень значительное произведение». А затем от стал говорить мне о моих комиссионных. Я тут же остановил его: «Я не хочу никаких комиссионных, о них не может быть и речи. Для Церкви я буду работать безвозмездно. Но что же это за вещь?».
От его ответа я был потрясен, как никогда в жизни.
Святой Отец сказал мне: «Это Пьета Микельанджело».
Вот так !..
Абсолютный шедевр. Дева Марис с мертвым Христом. Шесть с половиной тонн мрамора. Самая прекрасная вещь в мире… Я ответил: «Я искренне сожалею. Я должен сказать вам сейчас же: я не сделаю этого. Я не могу], Я не хочу участвовать в этой сделке. Это памятник ккльтурного достояния всего человечества, он принадлежи стенам собора Св. Петра. Простите, что я говорю это, но мне кажется, что продажа Пьеты может серьезно повредить Церкви». Видно было, что ему было неприятно это слышать, но в то же время мне кажется, что он оценил мою откровенность. Я не мог поступить иначе, было был крик души.
Я прибавил: «Еврей, продающий Пьету из собора Св. Петра, вы можете себе представить такое? Ведь меня распнут!..». Он ответил мне с улыбкой: «Ну, вы будете не первым. Это уже было…». Святой Отец уезжал в свою летнюю резиденцию в Кастель гандольфо. Он сказал мне: «Сделайте мне удовольствие, приезжайте завтра ко мне».
Я поехал в Кастель гандольфо… Там были невиданные, неслыханные сокровища… Для начала, на стенах резиденции коллакция итальянской живописи, которую Папе завещал один американский кардинал. Феноменальные картины. Совершенно бесценные полотна… Затем Святой Отец спросил меня: « Хотите посмотреть, что мы недавно нашли в саду?». О да, да… В саду люди производили раскопки. «Они начали копать, - сказал мне Святой Отец, - и нашли этрусское поселение…». Дальше он повел меня к гаражу, где хранились откопанные бронзовые статуи, совершенно потрясающие… Святой Отец сказал: «Знаете, г-н Вильденштайн, этой ночью я дцмал над тем, что вы сказали мне вчера. Вы правы. Действительно, из моей затеи может получиться совсем не то, чего я хочу». Мы продолжили нашу прогулку, и я решил высказать ему свои мысли: «Если вам нужны деньги, я могу предложить вам выход. Нужно организовать передвижные выставки по всему миру: в Европе, в Америке, в Азии. Эти выставки принесут больше деньги. Ваших запасов хватить на тысячу выставок». Святой Отец подумал и сказал:
- Это очень интересно… Согласились бы вы помочь мне организовать эти выставки? Что бы вы предложили, с каких стран начать?
- С Японии. Я поговорю с японцами.
- Меня очень интересует Япония. Эта страна для нас очень важна.
Мне стало вдруг очень страшно, что бесценные статуи могут разбиться, а бессмертные полотна повредиться в дороге. Ватиканские шедевры нельзя было застраховать: это было бы слишком дорого, а ведь цель этих выставок была – помочь бедным, а не страховым компаниям. Я поделился с ним своими опасениями. Он улыбнулся: «Не беспокойтесь. Итальянцы – замечательные перевозчики. Уже в Античности от Греции до Египта все знали их умение».
Я ездил в Ватикан три раза. Я поговорил об этом проекте с Морисом Шуманом. Он тут же зажегся и предложил написать предисловие к каталогам всех вариканских выставок…
Но эта идея так и осталась проектом. Вскоре, в 1978 г., Святой Отец умер. Если бы он прожил еще немного, мы бы показали всему миру фантастические сокровища… Следующий Папа прожил всего тридцать три дня. А потом выбрали Иоганна-Павла II, который свернул этот проект. Он его не заинтересовал. У Иоганна-Павла II были другие приоритеты, политического характера.

Даниэль Вильденштайн

Семья немых

В конце 1970-х гг. был опубликован бестселлер: некоего Фрэнка МакДональда Происхождение. Прекрасное название для этой книги, полу-фикции, полу-романа с ключом. Я кже не помню его сюжета, но знаю, что там говорилось о нас. Я помню замечательное описание моего деда, которое было совсем на него не похоже. Там действовали корсиканские бандиты, нацистские убийцы в Ватикане, какие-то замурованные штуки в стенах… В общем, по закону жанра. Книжка была совсем неплохо написана. Она принесла свою лепту в черную легенду Вильденштайнов и другие фантазмы, но я должен сказать, что автор остался корректны Ведь были и другие книги – и до этой, и после. У меня их должно быть не меньше восьми или десяти, здесь, наверху. Я все прочел. Одна из них называется, по-моему, Гадалка. В ней говорится о моем отце и Мальро. Это очень плохая книга. Есть и другая, ее написал этот актор, Эдди Константин. Вы ее не читали? Она называется Владелец. В первой же сцене я – потому что он описал меня – ночью прокрался в конюшню и сделал лошади по имени allez France (Франция, вперед!) какой-то хитрый укол… В общем, сплошные глупости…
Я должен разочаровать моих читателей. Мне самому обидно, но я не Джеймс Бонд. Я передал дело своим сыновьям. Но даже если я уже не занимаюсь торговым домом, я бы хотел поговорить об этой профессии, как будто я все еще работал в ней. Маршан искусства остается маршаном искусства до самой смерти. Собственно, это не профессия, а склонность характера.
Несколько дней назад мне прислали этот дурацкий вопросник Пруста. На вопрос «Чего вы ждете от друзей?» я отвечу так: сдержанности. Ну да! Смотрите, ведь врачи не рассказывают о болезнях своих пациентов. Вот и маршаны искусства, они не могут говорить о своих клиентах. Я рассказываю только истории из прошлого… Но если я скажу вам: «Я только что купил у г-на Х великолепную картину, и у него есть еще тридцать полотен такого же уровня», на г-не Х тут же повиснет шестьдесят маршанов. Они будут надоедать ему. И мне тоже. Стало быть, все очень просто: ни о чем не говорить, хранить секрет. Прежде всего, из уважения к клиенту. Забота о частной жизни клиента должна быть для маршана искусства краеугольным камнем.
В нашей семье сдержанность приобрела характер полной немоты. Молчать. Ничего не рассказывать. Не говорить о себе. Мы всегда были ужасно скрытными, и может быть, напрасно. Я осознаю это. Такое поведение всегда приводит к появлению легенд. У них есть один… нет, десять Вермееров! У них триста Сера! У них в подвале хранятся редкие сокровища!.. Знаете, я все слышал. Но более или менее психически здоровый маршан просто не может ни подтвердить, ни опровергнуть. Он не имеет права говорить о своих запасах. А знаете, почему? Да потому что запасы – это фантазм. Каждый маршан должен создавать иллюзию изобилия шедевров. Запасы должны быть мифическими, загадочными – тогда клиент, который собирался купить что-то в другом месте, задумается: «Стоп. Не будем спешить. Наверняка у Вильденштайнов есть вещи и получше…».
В действительности, во время моего деда у нас был один Вермеер, единственный, который прошел через наши руки… Он был размером в двадцать сантиметров на пятнадцать. Он хранился в сейфе рядом со спальней Натана. Он был прекрасен, но у Вермеера есть работы и получше. Сейчас он находится в вашингтонской Национальной галерее.
Что еще? У нас было четыре Леонардо да Винчи, один из которых был совершенным шедевром – Ginevra de Benci. Мы купили его у герцога Лихтенштайнского. Его тоже продали в Национальную галерею. Из четырех да Винчи у нас остался один. Он у нас давно. Это Богородица с младенцем Христом – Мадонна с веретеном. Чудесная картина. Ее купил Натан. Когда он приобрел ее, она не приписывалась Леонардо, ее атрибутировали всего тридцать пять лет назад. Мы нашли подготовительные рисунки у королевы Англии… С тех пор эта Мадонна участвует во всех выставках Леонардо. Впрочем, от него осталось не так много работ… Это очень интересная картина, Леонардо написал ее дважды. Вторая Мадонна с веретеном уже несколько веков находится в одной английской семье. Но наша все-таки лучшая из двух.
Но маршан, достойных этого названия, должен всегда стремиться получить картину, которой у него нет. Какую картину я взял бы с собой на Луну? Картину, которой у меня нет. Все картины, которых у меня нет. Маршан искусства должен быть мегаломаном и мечтателем. Если вы не умеете мечтать, вы не созданы для этой профессии. Я бы хотел иметь все. Маршан хочет все. Или это не маршан. Вообще-то даже неприятно в этом признаваться – ведь это значит, исповедоваться в своих фрустрациях. Правда, эти фрустрации эфемерны и изменчивы. Я помню, я просто изнемогал в Национальной галерее перед одной картиной Веласкеса – Венерой Рокеби.Я сходил с ума от невозможности ее получить. До того дня, когда эту несчастную голую женщину расчистил безрукий реставратор. Бедняжка потеряла часть своих лессировок, а вместе с ними и шарм. Как же это грустно. Мне сразу расхотелось иметь ее.
Меня восхищают коллекционеры, гордящиеся своей коллекцией. Настоящий маршан не может гордиться тем, что у него есть, это немыслимо. Чем тут гордиться? У маршана бывают минуты радости: новая картина – это как новорожденный младенец на руках… Но это не все. Это единственная профессия, в которой удивление и восторг ежедневны. Например, недавно я был вне себя от радости: мне принесли реестры Мориса Жуана, маршана Тулуз-Лотрека, основателя музея в Альби… Я могу разбирать их неделями… В 1898 г., сто лет назад, Лотрек жил у матери. Она все время повторяла ему: «Ты мне стоишь слишком дорого!»... Когда Лотрек продавал Жуану картину, она тотчас посылала к маршану за деньгами. Вот, смотрите: 1900 франков мамаше, а 500 – Лотреку… Это так печательно. Это просто невероятно. Дрожь по телу. Вам кажется, что вы при этом присутствуете. Что вы рядом с ним. Что вы делите с ним нечто, присутствующее в его холстах. Эту драму… Отношения между матерью и сыном… Там есть даже фамилии людей, которых она посылала за деньгами.
И еще: в этих «бумагах Жуана»виден Лотрек, который ищет совершенства. Из них можно узнать, что между литографиями он каждый раз писал по пять картин. Иногда ему удавалось продать эти картины, иногда он уничтожал их… Самое важное: мы видим, как он ищет, ищет, и вдруг находит. Это великолепно. Это гений художника.

Все изменилось

Дедушка и отец «воспитали» меня маршаном искусства, обучили законам профессии, которая существовала уже сто лет. В чем состояла наша профессия? Мы покупали картины у наследников, у людей, в семье которых они хранились двадцать, пятьдесят, а иногда и триста лет. Мы продавали их любителям искусства, которых радовало обладание этими картинами, и которые тоже долго не расставались с ними.
Все это ушло в прошлое. Профессия маршана стала совершенно иной. Теперь все изменилось – и отношение к времени, и отношение к картине. Скорость, с которой картины перепродаются. Беренсон говорил мне незадолго до своей смерти, в 1950-х гг. : «Мы были picture dealers. А теперь пришло время picture brokers…».
Все началось после войны, в то время, когда французы прятали свои деньги под матрац. Деньги, которые не всегда были получены легально… Черный рынок… Спекцляция с золотом… Всего понемножку. Когда при де Голле было решено поменять денежные знаки, некоторые испугались. Они бросились к маршанам с наличными, а выходили они оттуда с картинами. Это был способ и легализовать свои деньги, и вложение капитала. Из спекулятивных надежд – уточним, что они были обоснованы - этих покупателей родился новый тип любителя искусства. Стало быть, между 1950 и 1970 гг. ментальность покупателей изменилась. Теперь они покупали картины не из любви к искусству, а чтобы предохранить свой капитал от эрозии или даже преумножить его, одним словом, рынок искусства стал биржей, где картины играли роль акций. А маршаны – биржевыми брокерами.
В этом контексте немало покупателей превратились в маршанов. Какой-нибудь врач, накупивший холстов, открывал галерею и сажал за прилавок свою подружку… Так появились сотни, тысячи галерей. Они подготовили почву для большой игры, которая началась во второй половине 1970-х гг. с кульминацией в 1980-х гг. Мы покинули Биржу и направились в казино.

Художественная ценность картин теперь не имела никакого значения, важна была только их товарная ценность. За месяц цены вырастали на 20%. Писарро, стоивший в 1980 г. 600000 франков, уходил в 1988 г. за 5 миллионов. Клиент, которому вы продали Лотрека в 1980 г., приходил к вам с картиной и говорил: «Продайте мне его, это самое время». Раньше я такого никогда не слышал… Картины все чаще переходили из рук в руки. Это было невероятно, люди не хранили своих холстов, как раньше, когда они появлялись на рынке только после смерти коллекционера. Теперь в понедельник они покупали работу, а в среду уже продавали. Раскупалось все.
И в этой лихорадке некоторые забывали о разнице между посредственной картиной и шедевром. Но посредственность всегда остается посредственностью. Ренуар написал за жизнь 5600 работ, может быть, 400 из них по-настоящему хороши. И так с каждым художником. У Сезанна 200 изумительных работ и 1300, совсем не таких изумительных… Но в то время все раскупалось… Работы, которые стыдливо называют «коммерческими произведениями» - это когда художник, написав шедевр, варьирует его на все лады – пока рынок не насытится. Пикассо был настоящим мастером такого «насыщения рынка», он говорил: «Есть спрос. Вот чего хочет рынок. Ну, так дадим людям то, чего они хотят!». И давал. Иногда мне было стыдно за него, он халтурил. Но это был настоящий художник, у него есть по-настоящему гениальные работы…
В жанре «лавочника» никто не может сравниться с Шагалом. Господи, слышали бы вы, что он говорил! Это было ужасно смешно: «А, эта дама хочет большой крест? Сейчас мы все сделаем. Мы ей сделаем такой крест, она нам спасибо скажет! Так, вот ей скрипач, тут крест, тут дева… Все, этого более чем достаточно!». Ему было совершенно наплевать на качество холста, и очень часто его холсты были отвратительны, хотя у него и замечательные работы, честные. Мой отец считал работы Шагала отрицанием искусства, это был воплощенный цинизм. Но в 1980-х гг. эти жуткие Шагалы прекрасно продавались. Впрочем, во всех концах Земли раскупалось все.
Волна безумия, охватившее весь мир, становилась все выше. А потом, в начале 1991 г., рынок внезапно обрушился. Всех охватила паника. Каждый пытался продать все, что у него было, как если бы это были акции. А акции падали. Даже щедевры пострадали – они подешевели на 10-20%. «Коммерческие произведения» пострадали больше – они потеряли от 40 до 60%. Я уж не говорю о современной живописи… Для искусства этот кризис был хуже, чем кризис 1929 г. Многие пали в бою.
Я смотрел на все это со странным чувством. У меня было – и оно у меня осталось – впечатление, что я превратился в какого-то динозавра. Последний экземпляр. Ведь чему меня учили? Искать лучшего художника. Покупать лучшие картины. Держать их. Короче, антитеза тому, что происходило и все еще происходит на моих глазах. Однако, может статься, именно поэтому мы избежали кризисных ситуаций: у нас были только работы, которые продолжали хорошо продаваться. Кроме того, начиная с 1960 г. мы стали искать новых любителей искусства, которые стали бы настоящими коллекционерами. Любители, готовые держать свои полотна, не спешившие перепродать их через неделю. Люди, которым нравится коллекционирование. Так вот, мы нашли таких людей. Людей, страстно любивших искусство, как Флоренс Гульд. О, она действительно любила искусство…
Кризис никого не успокоил и не отвадил. Спекуляция продолжается. Работы все быстрее меняют хозяев. И все имтересуются одними и теми же художниками. Модными художниками. Пикассо нынче в моде? Давайте, тащите Пикассо! И они дерьмо Пикассо продается за шальные деньги. Я не знаю, когда это кончится. Ведь это просто смешно: у Пикассо есть замечательные работы, а есть просто дерьмо… Но кого интересуют чудесные пейзажи Жюля Бюпре? Никого. А ведь он писал не хуже импрессионистов, и на десять лет раньше. Однако всем на это наплевать, он немоден: кто, Жюль Дюпре? Это старикашка из Барбизонцев? Так вот, это замечательный художник. Но вы не можете воскрешать мертвых, это дано только Господу. Не то чтобы это было трудно, нет, это невозможно. Раньше можно было продвинуть незаслуженно забытого художника прошлого, но тогда не было СМИ, ежедневно огрушающих вас рейтингами художников. Теперь, если художник не в моде, о нем не говорят. А если о нем не говорят, никто его не хочет. Биржевые аналитики безапелляционны: котируется только мода. И стало быть, этот художник просто не существует. Между прочим, раз уж мы говорим обо всем этом, газетные статьи о рынке искусства потрясают меня. В одной и той же газете вы можете прочитать две статьи: одну, в которой говорится, что продажа Доры Маар прошла с успехом, в другой – что эта продажа была средненькой. Хорошо бы они договорились между собой. Но в то же время это симптом, статьи эти хорошо отражают тех, кто пишет о рейтинге художников: один скажет вам, что рынок будет подниматься, другой клянется, что он обрушится. И все это на одной странице. Это великолепно. Вот к чему мы пришли.
Каждое утро, просыпаясь, я задаю себе вопрос: «Сколько времени еще все это продлится?». Я говорю не о себе, я говорю о профессии, которую я люблю. Судя по тому, во что она превращается, я даю ей лет двадцать, не больше. Я очень надеюсь, что ошибаюсь. Я не льщу себя никакими иллющиями, но нужно всегда сохранять надежду.
Несколько лет назад я купил в Америке половину галереи Пейс. Это самая крупная галерея американского искусства. Современного искусства. Теперь она называется ПейсВильденштайн. Войдя в эту галерею, я очутился в другом мире… После Уорхола и всей его банды в этом мире маршаном стал художник. И каков результат? В этих галереях есть когорта художников, но ни один не продаст вам ни одной картины. Это ли не чудо? Вы продаете картины, но не имеете вохможности купить их. Вы всего лишь посредник между художником и коллекционером. Это называется контракт по распространению. Ну, так вы и распространяете…
В Пейс нам все-таки принадлежит какое-то количество работ. Очень небольшая часть. Вначале я рассказывал им какие-то истории – что вы хотите, я хотел раскрыть им мой метод работы. Ведь тут нет ничего сложного: умирает крупный коллекционер, и его коллекцию выставляют на продажу. Если в ней есть какой-нибудь замечательный Шнабель или прекрасный Кто-Угодно, – а мы это знаем, потому что это мы продали ему эти работы, - так вот, их надо купить. Покупать лучшие работы. Хранить их в запасниках. И ждать.
Правда, сказать это проще, чем сделать, пока художник жив. Живой художник все время кричит, что все то, что он сделал в прошлом - дерьмо, но завтра он начнет делать гениальные работы. С этим невозможно бороться. Но я хочу немного поговорить о вещах, которые привели меня в ступор.
Клиенты. Они хотят купить работу какого-нибудь художника. Более того: они хотят купить по работе каждого художника галереи. И они резервируют. Они резервируют заранее!
Так можно делать, когда собираешь коллекцию марок: марка в 10, марка в 20, марка в 30, вы резервируете их в почтовом отделении. Так можно покупать молодое вино. Но резервировать еще не созданные работы! Они разбирают холсты по мере того, как художник их пишет… Он написал двенадцать холстов, Вы берете список резерваций и продаете им работы по их порядковому номеру. Обычно один-два клиента отказываются – не потому что они вдруг очнулись, нет. Скорее всего, они неудачно спекулировали на Бирже. Но это не страшно: у вас есть четыре клиента, которых поместили в список ожидания. Стало быть, вы удовлетворите клиентов по номер 14 включительно, а может быть, даже по номер 16. Вот как это происходит. В Америке современный художник, - а они значительно умнее, чем их знаменитые предшественники, - проглотил маршана с потрохами… И это изменило массу вещей. Можно даже сказать, что это все изменило. Для меня профессия и долг маршана заключаются в том, чтобы оказывать на коллекционера влияние. Но попробуйте-ка посоветовать кому-нибудь купить произведение, которое не существует. Понимаете, даже самый гениальный из всех гениев все-таки не бог, он может произвести и ужасную дрянь. Короче, чтобы продавать в таких условиях, нужно быть ужасно ловким, нужно, как они говорят, иметь чертовский bullshit. Я часто говорю об этом с одним из внуков, который интересуется современным искусством. Мы сходимся во взглядах и на современное искусство, и на bullshit. Клиенту можно говорить все, что угодно, но при одном условии: говорить просто, короткими фразами. Не возвышаться над уровнем кухарки.
Нынче люди покупают несуществующие, виртуальные работы, и это всеобщая тенденция, она заполонила все формы искусства. Вы можете купить электронную игру, которая позволяет вам «посетить» Лувр, «открыть» его для себя. Вы скажете, что я ретроград, но мне просто смешно слышать эти слова – посетить, открыть. Для меня единственный способ посетить Лувр – это пойти в него. Потому что в Лувре есть картины. Г-н Гейтс может выложить на Интернет все музеи мира, вы не найдете там картин. И эта штука опасна. Эти изображения отрезают вас от искусства. Вы теряете удовольствие от искусства. Картина не имеет ничего общего с изображением на экране, потому что на экране ничего не видно – ни фактуры, ни письма художника, ни его каллиграфии. Вы не видите гения человека, который создал это. Извиняюсь. Есть только один способ понимать и любить живопись – это видеть ее. Я хочу смотреть на картину, хочу тронуть ее, хочу иметь ее. Может быть, я ошибаюсь, но я говорю о своем отношении к искусству. «Посещать» музей на Интернете для меня нонсенс. Это все равно, что читать папуасу басни Лафонтена по-английски.
Картина, которую вы видите на экране, это уже не научная фантастика, это «художественная фантастика». Наступает эра этой «художественной фантастики», и на рассматривание ее уделяется все меньше времени. Но для нас, Вильденштайнов, время – единственный критерий. Шедевр останется шедевром на века. Сто лет, двести – какая разница? В искусстве время не имеет никакого значения. Люди немного поспешно воображают, что они живут в самую творческую и интенсивную эпоху истории человечества. Но расскажите мне о Билле Гейтсе – в ответ я расскажу вам о Ласко.
Я имел счастливую возможность посетить эту пещеру, так как являюсь членом Института. Как известно, пещера закрыта для посетителей, потому что они решили, что дыхание зрителей разрушает культурное достояние человечества… Они придумали такую чушь! Они соорудили реплику Ласко в десяти километрах от настоящей. Почему в десяти? Никто не знает… Если эта реплика была создана в воспитательных целях, ее нужно было поставить на Елисейских Полях, ведь так ее могло бы увидеть больше людей, верно же?.. Но увидеть что? Я видел и оригинал, и реплику. Сначала я был в настоящей пещере Ласко. И я был очарован. Как же время и красота отлично уживаются !.. А потом я сходил посмотреть копию. Там нет ни красоты, ни смысла, ни педагогической ценности. Это просто ерунда, вот и все. Разумеется, они будут утверждать противное, но эта штука не более ценна, чем картинки Билла Гейтса, так что лучше уж смотреть эти картинки. Сидеть перед экраном и смотреть. И что мы видим? Да ничего.

Сверхвыигрыш

Начинается XXI век, и завтра маршана можно будет заменить игральным аппаратом. Мы недалеки от этого. В Лас Вегасе открыли Белладжо – казино-музей в пустыне… Это надо было придумать. Стив Уэйн сделал это. По-моему, это переход к следующему этапу.
За три года Стив Уэйн накупил картин на 300 миллионов долларов. Прекрасных, замечательных картин. В Нью-Йорке он приходил к моему сыну Ги. Со мной он тоже виделся несколько раз. Это симпатичный и очень умный человек. Чистейший американские еврей, фамилия его отца была Вайнберг. У него очень редкая болезнь глаз, которая называется «взгляд в туннель» - у него атрофировано периферийное зрение. Это не очень удобно, чтобы смотреть картины: ее необходимо сильно освещать, и он стоять прямо перед ней. В Нью-Йорке мы продали ему великолепного Моне, Пруд с кувшинками и мостом, самого лучшего из всех. Есть только один Пруд, равный нашему, он принадлежал г-же Маркос. Это я продал ей этот Пруд, и кстати сказать, я не знаю, где он теперь.
Коллекция Уэйна начинается с импрессионистов, а потом там есть Пикассо, Матисс, Поллок и компания. Уэйн скооперировался с блестящим специалистом по итальянской живописи, Эдмундом Пиллсбери… Сейчас Уэйн меняет ориентацию, он начал покупать картины старых мастеров, совсем недавно купил себе изумительного Рубенса и не менее великолепного Рембрандта. Кто знает, может быть, он станет новым Ричардом Уолласом? Вначале Стив Уэйн покупал картины за 5 миллионов долларов. Постепенно он дошел до 40 и даже до 60 миллионов долларов. Сколько стоит очень хороший Моне? не так уж и дорого, от 15 до 20 миллионов долларов.
Уэйн сказал мне: «Азартные игры имморальны, но искусство облагораживает душу». Я спросил: «К чему вы это говорите? Игроки будут играть на картины?». Он ответил: «Нет. Но это будет как в музее, игральные столы будут стоять в залах…». Подумав, он прибавил: «Может быть, когда-нибудь мы скажем клиентам, что они могут купить картину… Почему бы и нет?..». Казино-маршан искусства. А что я вам говорил? Вот видите, все идет к этому.
Вообще-то это вполне осуществимо. В конце концов, там люди играют на очень большие деньги, миллионы долларов. Нельзя исключить, что сорвав банк, вместо кредитной линии кто-нибудь захочет прихватить с собой Пикассо. Здесь появляется другой концепт: Казино искусства. Грандиозная Лотерея. Сверхвыигрыш. Представляете, удачливый игрок, которому выпадут три Моне – эквивалент теперешних трех вишенок, сможет забрать Пруд с кувшинками. Само собой разумеется, игральный аппарат будет настроен так, чтобы перед тем, как он получит трех Моне, он оставил в казино в два раза больше, чем стоит Пруд… Ладно, это у меня такой черный юмор, но реклама уже готова: «Ставьте 5 долларов и выигрывайте шедевр Моне!». Т такими чудесами может манить только казино-маршан, классический маршан лишен этой возможности. Конечно, мы можем сказать: «Этот холст через десять лет будет стоить больше…». Но больше чего? Больше 5 долларов? Больше сверхвыигрыша? Ну, вы фантазируете, - скажете вы. Возможно… По мне, так это аллегория того, что происходит вот уже двадцать пять лет. Отношение у искусству, к наслаждению от искусства контаминировано азартом игры.

Прощание с Зери

Ндавно умер мой добрый друг, Зери, Федерико Зери. Я оплакивал его. Я его обожал. После смерти беренсона он стал нашим экспертом по итальянской живописи. Это был чудесный итальянец, веселый и беззаботный. Деньги его совершенно не интересовали. Когда его назначили trustee музея Гетти, он сказал нам: «Теперь я буду работать для вас бесплатно. Моя помощь и мои скромные консультации вам обеспечены…». Вот человек, который умудрился перессориться практически со всеми. Его даже выгнали из музея Гетти, чего добиться совсем не легко. Он сказал им, что греческая статуя, которую они намеревались купить, фальшивая, и что ее нельзя покупать ни в коем случае. Он сказал это не только им, но всем, кто был согласен его слушать. Его называли «Глаз». Я бы скорее сказал «Нос». Когда он утверждал, что какая-нибудь античная греческая мраморная статуя была не такая уж античная и не такая уж греческая, можно было быть уверенным, что вскорости рыбаки выловят в Неаполитанском заливе недостающую руку этой статуи… Я спрашивал его: «Откуда вы это знали?». Он отвечал: «Я не знал, я чувствовал».
Зери был универсальным человеком. Он мог в любой момент дать вам самую точную информацию обо всех археологических раскопках в мире. Он любил кино, политику, но особенно он любил путешествия. У него был ужасный ревматизм, он ходил, опираясь на трость, но все равно все время ездил – в Ташкент, в Самарканд… Он заходил в анонимные запущенные дома и делал там потрясающие открытия. А потом он рассказывал о них, это был замечательный, прирожденный рассказчик.
Мне удалось добиться его избрания в Институт, чему он очень обрадовался. Мне кажется, он стал чувствовать себя увереннее… Раз в месяц он приходил к нам на обед. Он ужасно смешил меня. Был только один сюжет, доводивший его до бешенства : Папа. Он ненавидел все религии, а особенно Пап. Он мог не всявая с места придумать о Папах пятьдесят историй, одну чудовищней другой. Тут он ничего не сог с собой поделать.
После его смерти я позвонил его служанке. У Зери не было семьи. Я спросил ее, кому он оставил все, что у него было. У него была самая замечательная библиотека по искусству в Италии. Она сказала, что он все оставил Болонскому университету и бергамскому музею. А потом добавила: «Он оставил кое-что и Ватикану». Эта новость меня ошеломила. Я пролепетал: «Да ? И что же он им оставил, бомбу?». Ах, как мне понравился ее ответ : Зери завещал Ватикану очень редкий старинный манускрипт – книгу о злодеяниях Пап. Это было просто гениально! Он показал им нос. А потом он ушел.

[LCR]

Право на ошибку

Мне хочется поговорить об экспертах: кто такой эксперт? Это человек, который в принципе знает большое количество картин. У которого есть какое-то количество воспроизведений: например, у Зери было больше миллиона репродукций итальянской живописи. Этот человек время от времени атрибутирует неизвестные или малоизвестные картины. Впрочем, иногда и очень известные – тогда он опровергает то, что сказали другие эксперты. Как правило, чем громогласнее эксперт провозглашает, что некий шедевр является фальшивкой, тем известнее он становится, это способ сделать себе репутацию.

Читать дальше... 

Подтвердить труднее, чем опровергнуть. И потом, нужно знать, что знаменитые эксперты никогда не утверждают. Зери ни разу не написал: «Я свидетельствую, что эта картина написана таким-то». Он писал на обороте фотографии: «Я думаю, что эту картину мог написать такой-то». Это его мнение, чувствуете нюанс?.. во всяком случае, эти слова с его подписью представляли собой более 80% ценности картины. То же самое можно сказать о Беренсоне. Без его подписи картина становилась непродажной. Разумеется и Беренсону, и Зери приходилось ошибаться, но отшибались они менее часто, чем другие… Когда какой-нибудь эксперт утверждает, что он никогда не ошибается, меня душит смех. Может быть, я рассказывал вам о Докторе Куни? В 1950-е гг. Куни был консерватором Бруклинского музея. Это был лучших знаток древнеегипетского искусства, ему не было равных. Как-то раз я сказа ему: «Мой дорогой Куни, я ничего не понимаю в этих египетских штучках, я неспособен отличить подлинник от подделки». Он ответил: «Я научу вас, как прослыть знатоком: каждый раз, как вам будут показывать какой-нибудь предмет, говорите: это подделка!». А потом он добавил: «Вы ошибетесь один раз из ста».
Во всех странах есть сотни и даже тысячи экспертов. Экспертом может стать любой, достаточно объявить об этом. На что похож честный эксперт? На человека, который смотрит на холст или предмет, но не всегда дает мгновенный ответ. Он отвечает через некоторое время. Он изучает этот холст или предмет, он сравнивает его с аналогичными произведениями. Честный эксперт похож на человека, которого одолевают сомнения.
В итоге, может быть, лучший эксперт – это сам маршан, по простой причине: если он ошибется, то его деньги пропадут. Значит, он должен быть очень осторожным. Не надо стыдиться своих сомнений. Разумеется, я не говорю сейчас ни о холстах, происхождение которых вам известно с самого момента их создания до наших дней, ни о художниках, почти все работы которых известны – их не так много.
Ошибиться можно по многим причинам, и в обоих направлениях. Во-первых, многие картины копировались. Во-вторых, есть подделки. Но бывает, что картина вызывает у вас нечто вроде головокружения: вам показывают картину с совершенно фальшивым колоритом, и тем не менее это может быть подлинник. Дело в том, что некоторые «оживляют» колорит картины, чтобы сделать его привлекательнее, между собой мы говорим «чтобы картина запела», Тогда надо ее расчистить. Записи смоются, останется первоначальный колорит. Холст страдает от таких действий, но что поделаешь?.. Я это говорю к тому, что знание недостаточно, нужно смотреть.
Картины, выставленные на продажу, сопровождаются сертификатами экспертов. Как правило, у них есть государственная лицензия. Есть разные категории экспертов: при аукционных залах, при судах, при таможне и т. д. Вот люди, которые по определению знают все. Эксперты во всем. Какие счастливые люди… С давних времен и до наших дней существует целая армия самых непохожих друг на друга художников и произведений; какое счастье, что есть люди, готовые высказать свое мнение по любому из них. Это абсурд. Чего стоит их мнение? Да ничего. Они зарабатывают себе на жизнь, вот и все.
Стало быть, нужно все проверять, никому не верить на слово. Посмотрите сначала, фигурирует ли ваша картина в сводном каталоге, то есть в перечне несомненных работ художника. В принципе, если она там воспроизведена, с ней все в порядке. Возможность ошибки практически исключена. Я говорю практически, потому что обмануться все-таки можно. В любом каталоге могут быть ошибки и неточности, поэтому происхождение картины надо изучать очень тщательно. Обязательно посмотрите, с какого времени эта картина известна. Если картину знали при жизни художника, можете быть спокойны… Но почему в сводных каталогах могут быть ошибки? Дело в том, что когда мы составляем такие каталоги, мы включаем в них работы, которых мы никогда не видели. В каталоге может быть приведена черно-белая фотография работы Мане; в архивах Эмиля Золя вы можете доказательство того, что эта картина принадлежала ему; соответственно, мы включаем ее в сводный каталог. Но кто видел эту картину? Я ее не видел. Никто не знает, где она находится. Так что пока мы не увидели картину…
Бывает и так, что картину видели, но репродукции ее отсутствуют. Например, я прочитал в старой газете, что на пятой выставке импрессионистов была выставлена картина Сислея таких-то размеров и с таким-то названием. Да? А где фотография? Достать ее воспроизведение невозможно. Тем не менее я обязан включить ее в каталог и добавить: «местонахождение неизвестно». Как она выглядит? Не имею никакого понятия. Так что пока мы не увидели картину…
Мне не нужен эксперт по картинам Моне. Я сам эксперт по Моне. По Моне, Мане, Гогену мне никто не нужен. По Дега и Ренуару – я их так много видел, что уверен в своем мнении… Вообще я неплохо знаю импрессионистов. Я видел так много их работ – у Воллара, у Дюран-Рюэля, в галерее Бернхайм-Жён. И когда все эти люди говорили о каком-нибудь холсте, поверьте, они находили нужные слова… Но когда передо мной находится итальянская картина XV века, мне нужен эксперт. У меня был Зери. Теперь мне нужно будет найти другого или, вернее, других, но я уже знаю, кого. Потому что господа Пико делла Мирандола, знающие все итальянское искусство – таких больше не существует. Когда умирает феноменальный эрудит, его надо заменить группой очень специализированных экспертов. Людей, которые знают нескольких художников так, как я знаю импрессионистов. Эти люди не знают ни флорентийских художников XVI века, ни флорентийских художников XVII века , они знают флорентийских художников XV века. Вот тенденция в последние тридцать лет, и это совершенно правильно. С людьми, изучающим одного художника, один период, искусство одного города, работать надежнее. Очень часто эти эксперты живут там, где работал этот художник, они выросли, видя его творчество, они не перестают изучать его. Лучший знаток пармской школы – консерватор Пармского музея.

Я отказался

Кто-то показывает мне картину, утверждая, что это Ренуар или Моне.
Прежде всего, надо ее как следует посмотреть. Если ее письмо не похоже на Моне, значит, это не Моне. То есть если мазки положены не так, как их клал Моне. Это почерк художника. Почерк не меняется всю его жизнь. Иногда к старости он становится более рыхлым – проявляется усталость художника. Я видел только один случай, совершенно фантастический – это была работа Ренуара. Я посмотрел работу и сказал: «Нет, нет, это невозможно, это не Ренуар. Эту картину писала не его рука». Но у меня было доказательство авторства Ренуара. Так вот, представьте себе, Ренуар написал эту картину левой рукой, он сломал себе правую руку. Но Ренуар, написанный левой рукой – это не настоящий Ренуар.
Второй этап: растерянность. Я растерян, я не понимаю. Тут надо решить: либо картина подлинная, либо это подделка. Гениальные фальсификаторы редки, они должны быть очень, очень сильны, чтобы подделать почерк… в таком случае я говорю: «Оставьте мне вашу картину». Прежде всего я посмотрю эту картину под натриевой лампой, чтобы убрать цвет. Чтобы выявить почерк. Я могу и поставить ее рядом с картинами того же времени. Для этого иногда приходится пойти в музей, обычно они разрешают вам сделать это. И тогда вам становится ясно. Несмотря на схожий почерк, вы видите, что это тут что-то не то. Или наоборот, вы видите, что все в порядке, и, стало быть, картина подлинная.
Когда я не уверен в картине, я прибегаю к помощи людей, которым я доверяю. Эти люди не эксперты. Это бескорыстные люди – любители искусства, искусствоведы, поклонники таланта художника. Я показываю им картину и просто спрашиваю: «Что вы о ней думаете?». А дальше я должен оценить их мнение. Когда двое или трое из них единодушны, я спокоен.
У меня были трудные случаи. Чаще всего с второразрядными картинами – поделками, ничего не добавлявшими к славе художника. Я отказался от них – потому что был не уверен в себе. Чаще всего я на 100% уверен в своем суждении. Если я уверен в авторстве на 95%, то я утверждаю его. Но я могу и ошибиться – моя маржа – 5%. Когда моя уверенность не достигает 95%, я говорю людям: «Я не включаю эту картину в сводный каталог. Ее надо еще изучать. Может быть, это подлинник». Разумеется, без подтверждения о включении в каталог картина теряет в цене. Ее труднее продать у Кристи… Правда, всегда найдется эксперт, который скажет владельцу: «Вильденштайн ошибся» и выдаст ему сертификат… Но продать картину все равно будет трудновато. Владелец будет желать моей смерти, и я его понимаю. Но что я могу сделать? Я не могу подтверждать авторство, чтобы доставить удовольствие. И я не могу написать в сводном каталоге может быть. Но если вы можете доказать мне, что этот Ренуар был у Воллара, Дюран-Рюэля или Бернхайма-Жёна, если у вас есть доказательства, то все в порядке. Все три маршана работали с Ренуаром, это серьезные фирмы. Однако я все-таки проверю. А как же? Каждая их картина имела порядковый номер. Мы пойдем проверять в описях.
Доказательства имеются. Поэтому художников XIX века проверить нетрудно. С художниками XVIII уже сложнее. Что же касается художников XVI, XV и XIV веков, то с ними очень трудно. В этих случаях картину нужно проверять с разными инструментами, чтобы понять, не записана ли она. Теперь используют инфра-красные лучи. Они не только помогают выявить руку художника и определить подлинность картины. Если вам интересно, мы посмотрим Модильяни. Я смотрю Модильяни не для того, чтобы определить подлинник это или подделка – это подлинники и шедевры. Но очень интересно фотографировать их при инфра-красном освещении, а потом сравнивать с фотографиями посредственных работ Модильяни. Иметь такие фотографии в своем архиве очень важно, они помогают делать сравнительный анализ между посредственным и превосходным.

Сертификаты о включении

Я никогда не выдавал сертификатов о том, что у меня перед глазами работа, написанная Моне или каким-нибудь другим художником. Я просто беру листок бумаги с воспроизведением картины и пишу под ним: «Вышевоспроизведенная картина будет включена в подготавливаемый нами сводный каталог». И все. Я не подтверждаю, что данную картину написал Моне. Просто по причине того, что я не видел, как он ее писал. Стало быть, я пишу только одно: она будет включена. Этого достаточно. Раз я ее включаю, значит, я не боюсь напечатать и опубликовать ее фотографию. И это все-таки более честно. Знаете, я видел столько сертификатов, в которых утверждаются самые неправдоподобные вещи… Такие сертификаты встречаются очень часто. Я видел сертификаты, подписанные женой художника, его детьми и даже его дантистом. Дантист, кстати, был хороший, но картина была поддельная. Существует масса фальшивых сертификатов. Есть люди, подделывающие подпись эксперта. Да… Возьмем сводный каталог Ренуара. Эксперта звали Франсуа Дольт. Он недавно усер в Швейцарии. Есть огромное количество поддельных сертификатов Дольта. Его дети прислали мне фотокопии сертификатов, которые он действительно подписал. Мы може проверить. У меня работают замечательные люди, которые занимаются проверкой и исследованиями.

Издатель сводных каталогов, эксперт и маршан

Отец начал составлять сводные каталоги после Первой мировой войны. Естественно, начал он с художников XVIII века. Он не сразу осознал, какие подводные камни таились в этом занятии – оно оказалось очень опасным для нашей профессии. В то время продавать было легко… Теперь люди стали недоверчивыми именно из-за сводных каталогов. Чтобы продать картину, нужно, чтобы она фигурировала в сводном каталоге, и это кошмар для продавцов живописи: продать художника, у которого нет сводного каталога, очень трудно. Но у скольких художников есть сводные каталоги? Не у каждого сотого и не у каждого тысячного.
Я продолжил инициативу моего отца. Я составляю сводные каталоги сам или заказываю их другим. Каталог Жерико делал Жермен Базен. Каталог Веласкеса – Хосе Лопес Рей. Во-первых, я полностью доверяю этим людям. А во-вторых я всегда все проверяю. Это необходимо. Пусть лучше в моих каталогах будут указаны не все работы, чем помещать сомнительные картины. Но ошибки случаются. Я уверен, что мои каталоги не совершенны – в нашем дольнем мире нет ничего совершенного. Именно поэтому надо все проверять, это основа всего. Вот я вам расскажу такую историю…

Однажды один английский историк искусства написал очень резкую рецензию на папиного Гогена. Это был Дуглас Купер,это он допрашивал Харебштока после войны. В статье были и справедливая критика, и безосновательные упреки. Тогда отец предложил Куперу принять участие во второй редакции, и тот согласился. Он умер в 1984 г., закончив каталог всей живописи Гогена. Но когда мы стали смотреть его работу, выяснилось, что не все тут гладко. Дело в том, что Купер был феноменально неуживчив и сварлив. Так вот, он никак не мог допустить, что картина, принадлежащая кому-нибудь из его врагов, может быть подлинной. А врагов у него было чрезвычайно много, клянусь вам. Он ужасно смешил меня, он говорил: «О, этот тип, ведь это просто поганая сволочь! И картина его – фальшивка!». Я не обращал на это внимания, зная, что мы все равно все проверим. Но он исключил из каталога работы, все движения которых от мастерской художника до нынешнего владельца были ему известны. Все это, конечно, очень мило, но если вы собираетесь выкинуть полотна всех людей, которые вам не нравятся, может быть, лучше заняться чем-нибудь другим… Нам пришлось произвести тщательную проверку и реабилитировать незаконно репрессированные картины. Первый том Гогена выйдет в этом году. Он готов.
Сводный каталог, это время. На него уходят годы, в среднем, между двадцатью и давдцатью пятью годами. Некоторые каталоги готовились сорок, пятьдесят лет. Часто вы составляете каталог для следующих поколений. Вы должны быть готовы заручиться сотрудничеством четырех исследователей на четверть века. Кандидатов на такую работу нет. Люди издают маленькие сводные каталоги художников, оставивших после себя не более шестисот картин. И это очень хорошо. Но таких каталогов, как наши, не делает никто. Ах, нет, был один человек, Джон Ревалд. Он сделал для меня Сера и Сезанна для самого себя.
Когда решаешь заняться сводными каталогами, ни в коем случае нельзя думать о том, во что это тебе обойдется. Лучше не знать. В противном случае вы откажетесь от этой затеи. Удовольствие, которое вы получаете, когда каталог, наконец, выходит – самое прекрасное вознагражение. Но есть и другое вознаграждение.
Издание каталога выводит картины на поверхность. Они начинают всплывать. Если вы маршан, это позволяет вам скупить их. Я покупаю очень мало. Как-то не очень просто сказать владельцу: «Послушайте…». Но чего я не делал никогда в жизни, так это предлагать владельцу продать мне свою работу прежде чем сказать ему, что я включу эту работу в каталог. Это делают только отъявленные подонки. Если клиента мне посылает какой-нибудь маршан, я даю ему сертификат включения, но не говорю, что работа меня интересует. В жизни нужно быть честным. Зато потом я могу сказать этому маршану: «Если вы купите эту работу, скажите мне, сколько вы за нее хотите, потому что они интересует и меня».
Когда я выдаю сертификат включения и показываю свой интерес к работе, люди часто говорят: «Не могли бы вы сделать мне предложение?». Нет. Никогда. Я никогда не делаю предложений. Я говорю им: «Идите к другим маршанам, пойдите к Кристи, к Сотби. Идите к кому хотите, сравните цены, которые вам будут предлагать. А потом вы можете прийти сюда. Раз я сказал вам, что ваша работа меня интересует, значит, она меня действительно интересует. Но я не могу быть и оценщиком, и покупателем». Если они вернутся, то скажут: «Мне предлагали столько», а я отвечу им: «По этой цене я тут же беру ее у вас» и дам им немного больше. Вот как надо вести себя. Несмотря на мою лицензию старьевщика, меня смущает это я взял бы у вас эту вещь за столько, а это я беру по такой цене, а то… Нет. Я так не могу.
Вы можете спросить: разве не проще было бы сразу предложить цену и взять картину? Даже если абстрагироваться от вопросов принципа, я знаю себя, и могу уверить вас, что это было бы не проще. Когда картина мне нравится, я теряю разум. Я готов заплатить очень дорого. Я очень волнуюсь: новая картина! Новый младенец, которого так хочется взять на руки! Я готов сделать все, что угодно. Вот почему я никогда не делаю предложений. Никогда…
В конце концов, когда сводный каталог выходит, благодаря ему я уже скупил от двадцати пяти до пятидесяти картин. Если вы сопоставите эти цифры со сроком подготовки каталога, у вас получится по одной-две картины в год. Замечательно. Может быть, вы заработали немного больше, чем потратились на каталог. Но не факт.

Пропавшие картины

Сезанн из Буэнос-Айреса

Сколько раз после капитуляции Германии мне предлагали картины или предметы, украденные нацистами? Я бы сказал, что по самым скромным подсчетам, больше пятидесяти раз. Работы, украденные в разных местах – во Франции, в Польше, в итальянских церквях. Иногда эти работы были украдены дважды: сначала немцами, а потом – солдатами американской армии или местными жителями. В настоящее время эти украденные работы рассеяны по всему миру. Их много в частных коллекциях и даже в музеях Соединенных Штатов. Немало их и в Латинской Америке.
В 1945 г. нацисты, бежавшие в Аргентину, прихватили картины с собой. В Буэнос-Айресе они продали их в галереи, а те в свою очередь перепродали их аргентинским коллекционерам. Риск был невелик: вернуть себе украденную картину из Аргентины невозможно, эта страна не подписала конвенции и с одной другой страной. Сказать, что при покупке картин в Аргентине надо быть осторожным – это эвфемизм: любая картина, которую вам предлагают, может оказаться украденной. К счастью, у меня есть библиотека и кое-какие архивы… Однажды мне предложили холст Сезанна. Это был чудесный Жас де Буфан, находившийся в коллекции г-на Гарсия Викторика. Он хотел продать его. Я посмотрел картину и сказал то, что я обычно говорю в таких ситуациях: «Эта картина была украдена нацистами у одной еврейской семьи. Я не могу ее купить. Я покупаю картины только у законных владельцев. И я должен предупредить эту семью». Я предупреждаю сразу. Для г-на Гарсия Викторика, совершенно порядочного человека, это было абсолютной неожиданностью. Он сказал: «Конечно, предупредите их. Я бы хотел с ними встретиться». Теоретически, найти бывших владельцев легко, достаточно посмотреть учетный номер картины и поискать в описях. Но в действительности это всегда очень, очень трудно. Я стал искать. Владельцы Сезанна были убиты в газовой камере. Я нашел следы их наследников, живших в Израиле, объяснил им ситуацию и установил контакт между ними и Гарсия Викторика. Они встретились, переговорили, а потом пришли ко мне и сказали: «Мы продаем картину». Я купил ее, и три четверти от ее цены отошли наследникам. С тех пор я ее перепродал, теперь она находится в Нью-Йорке в частной коллекции.
Я хочу подчеркнуть, что этот аргентинец показал себя исключительно порядочным человеком. К сожалению, такие встречаются далеко не всегда. И в Швейцарии, и в Австрии, и в Америке мне приходилось иметь дело с темными посредниками, а иногда и с самими ворами. Я просил своего адвоката предупредить пострадавших, а потом чаще всего устранялся. Очень часто эти работы снова исчезали в таких же странных обстоятельствах, в каких они появились… В настоящее время украденные работы имеются в знаменитых американских коллекциях. Сами коллекционеры этого не знают, как они могли узнать это? Они приобрели их у маршанов, которые в свою очередь купили их, не задавая лишних вопросов. Они купили эти работы у солдат, привезших их из Германии. Этим коллекционерам нечего меня бояться, я не пойду доносить на них. Но придет день, когда они узнают. Если же они предложат мне купить такую картину, я скажу им правду… Вот как я действую.
Вообще вернуть себе украденные картину очень трудно, особенно когда она перепродавалась много раз и последние владельцы купили ее, ни о чем не подозревая. В музее Сиэттла есть Одалиска Матисса… Она была подарена в музей Прентисом Бледелем, каучуковым королем. Этот Матисс был украден нацистами у семью Розенберг. Безо всякого сомнения музей должен вернуть его. Музей не покупал его. Протестовать может только последний покупатель, но он умер. Стало быть, компенсацию выплачивать некому. Ну и что? По последнимизвестиям музей собирается вернуть его, следуя примеру Музеев Франции, вернувших Розенбергам Моне. Это очень обнадеживает, но такие случаи все еще редки. Вынудить музей отдать что бы то ни было…

Рафаэль кородей Польши

Стать жертвой мошенников в наше время легко. Одина раз я попался: один американец предложил мне две работы, приписываемые Дюреру, а потом нам пришлось вернуть их: он вывез их из Германии в 1945 г. Они принадлежали одной немке, которая передала их в музей. Как я мог знать об этом?.. После окончания войны таких историй было много. Помогал Список украденного имущества, то есть каталог пропавших произведений искусства, но эта помощь была ограничена: во-первых, потому что в нем были ошибки, во-вторых потому что, несмотря на несколько проиложений, с которыми почти никто не ознакомился, он был очень неполон, а главное – потому что в нем не было фотографий, а описание и размеры были указаны очень приблизительно. Кроме того, списка картин, украденных в Польше, в Венгрии и в Германии, вообще не существовало. Один раз мой отец купил в Лихтенштайне две картины на эмали. Оказалось, что они были украдены у потомков польских королей, Чарторыжских. Историю уладили полюбовно: бывшие владельцы были нашими друзьями. Даже друзья не всегда знали, что у кого есть.
В середине 1950-х гг. один австрийский маршан предложил нам предметы эпохи готики. Они происходили из музея, основанного принцессой Дялинской, племянницей короля Польши и, стало быть, родственницей Яарторвжских. Нацисты разграбили ее музей и продали украденные предметы в Австрии… После войны Чарторыжские жили в Испании. Коммунисты конфисковали все их имущество, так что надеяться, что Польша вернет им что-нибудь, не приходилось. Князь Чарторыжский и мой отец купили эти предметы , послали их в Маерику и продали в Бостонский музей. Тогда польские коммунисты подали на нас в суд. Это было во время холодной войны, и американский суд просто послал их куда подальше… Между прочим, австрийский маршан сказал нам, что человек, продавший ему эти предметы, был немцем. Он даже видел один из самых престижныхэкспонатов музея, большой холотой крест. Мы так и не смогли разыскать его. В 1960-е гг. я нашел в Германии и Австрии еще с десяток средневековых предметов из музея Диалинской. Семья выдала нам мандат – он все еще действует – на поиск и возвращение любого украденного у них произведения. В списке были две очень важные картины: Леонардо да Винчи, переданный королем Польши Краковскому музею. Его нашли у одного польского крестьянина, и вернули в музей, так что эта история со счастливым концом. Но самая значительная картина, это был Портрет молодого человека работы Рафаэля, шедевр. Знаменитая картина, и у нас была ее фотография. Эта картина не принадлежала музею, она была там на временном хранении. Она принадлежала семье. Ее украл Ханс Франк, генеральный губернатор Польши во время войны. Было известно, что картина не была уничтожена. Я безуспешно искал ее почти полвека… И вот, год назад я случацно наткнулся на статью о Рафаэле в одном очень серьезном австрийском журнале по искусству. Пописана статья была польским искусствоведом. Я пошел к издателю. Странный человек. Якобы он ни о чем не знал. Якобы он никогда не видел этого холста… Я думаю, что опубликовать такой материал, не зная этой работы, невозможно. А кроме того, в журнале была недавняя фотография картины. Я сказал ему: «Подумайте. Если вы нам помочь, мы отблагодарим вас. Продать эту картину невозможно. Она непродаваема, и уверяю вас, я прослежу, чтобы она такою и осталась». Так что теперь я жду его ответа и присматриваю за ним… Пока что ничего не произошло. Но я не опущу руки. Одно из двух: либо люди, в чьих руках находится этот Рафаэль, просто кретины. Либо они совершили намного более серьезные проступки, чем кража этой картины. Вторая гипотеза мне кажется более близкой к реальности.


Коллекция Герстенберг

До войны мы поддерживали близкие отношения с двумя крупными немецкими коллекционерами.
Промышленник Отто Кребс поручил моему отцу продать всю свою коллекцию, это были замечательные работы импрессионистов. Он хотел передать вырученные деньги в Фонд Кребса, который финансировал исследование раковых заболеваний. Но коллекция должна была быть продана только после смерти самого Кребса, а он умер в 1941 г. В 1945 г. все картины из коллекции Кребса исчезли.
Второго коллекционера звали Отто Герстенберг. У него тоже было великолепное собрание импрессионистов, а также работы Домье, Гойи, Эль Греко. Герстенберги были нашими близкими друзьями, они не скрывали своих антинацистских взглядов. После смерти Герстенберга в 1939 г., перед самым началом Второй мировой войны, его дочь Маргарете Шарф продала нам 50% лучших вещей из коллекции своего отца, в том числе совершенно изумительную Площадь Согласия Дега. Сделку совершила наша американская фирма, Вильденштайн Инк. Мы купили эти картины, чтобы перепродать их, как этого хотела госпожа Шарф. Картины хранились в Берлине на специальном складе, недалеко от места, где впоследствии был построен бункер Гитлера. Оставалось только распорядиться, чтобы картины переслали нам в США. Но в это время началась война.
В 1946 г. я поехал в Берлин посмотреть, что осталось от этого склада. Горстка пепла – склад полностью сгорел. Я помню, как заполнял в Нью-Йорке формуляры: все наши работы были объявлены потерянными.
В конце войны советские и Бригада Трофеев вывозили из Германии все, что могли – все равно это было гораздо меньше, чем то, что у них украли или разрушили на их территории – нацисты были настоящими специалистами по уничтожению библиотек, церквей, расхищению музеев… Это было не хорошо организованное расхищение, как во Франции, а дикий и молниеносный грабеж. И нужно признать, что России не удалось вернуть практически ничего. Но что они вывезли из Германии в 1945-1946 гг.? Никто этого толком не знает.
После исчезновения СССР, в 1991 г., мы узнали, что коллекции Кребса и Герстенштайна были вывезены в СССР и хранятся там в тайных запасниках Эрмитажа и ГМИИ. Мы с братьями Шарф попытались найти способ получить работы обратно. Мой сын Алек и оба брата Шарф поехали в Санкт-Петербург. Там они встретились с директором Эрмитажа Михаилом Пиотровским. Сначала он им сказал: «Мы готовы вернуть вам картины. Единственное условия: выплатите нам треть их стоимости». Но Пиотровский – умный человек. Он подумал и предложил другие условия: «Музей все равно этих денег не увидит. Лучше просто оставьте нам треть картин. А пока вы будете думать, мы организуем выставку этой коллекции». Ельцин был согласен вернуть нам работы. Но вся эта история затянулась… И в конце концов, ничего из этого не вышло: выставка в Эрмитаже пользовалась огромным успехом, ее продлили, в дело вмешались политики. В Москве члены Думы, представители националистов и коммунистов, делали воинственные заявления: «В войне мы понесли огромные человеческие потери. Наша страна была разграблена. Мы никому ничего не должны и ничего не вернем». Они заморозили ситуацию…
Таково состояние дел на сегодняшний день. Все-таки, не возвращать имущество, принадлежащее частным лицам, американской фирме или фонду борьбы против рака, мне кажется, это неправильно. Но если русским нравится выставлять себя на посмешище свего мира, я тут не при чем. Мне это не мешает спокойно спать.
Вообще, в 1946 г. я не мог предположить, что немцы перевезли наши картины в башню Берлинского зоопарка, так что как только я увидел горстку пепла, в которую превратился склад, я поставил на этих картинах крест...

Ящики в Балморале

Не пришла ли пора королеве Англии вернуть России сокровища последнего Романова, которые хранятся в подвалах замка Балморал? Однажды совершенно случайно я видел ящики с сокровищами николая II.
Мы составляли сводный каталог Давида и разыскивали пять его работ, на которых изображен Бонапарт в Гран-Сен-Бернаре, холсты высотой в три метра и шириной в четыре. Давид подарил оригинал Наполеону и сделал четыре копии для братьев императора: отличаются они друг от друга конем и поводьями. Мы нашли три копии, не хватало оригинала и одной копии. Однажды, когда я был в Нью-Йорке, мне позвонил какой-то человек, он сказал: «У меня есть картина Давида с Наполеоном на коне». Я аж подпрыгнул: «Ждите меня, я еду!». Он ответил: «Не беспокойтесь, я сам привезу ее вам». Я подумал: какой услужливый человек, он готов привезти мне трехметровый холст… Он вошел в галерею с малюсенькой картинкой подмышкой. На оборотной стороне ее я прочитал: «Не будучи в состоянии взять с собой в Соединенные Штаты портрет моего брата, я заказал настоящую копию. Подпись: Ж. Б.». Семья моего посетителя купила ее в Филадельфиина распродаже имущества Жозефа Бонапарта. Ну, что ж, ничего не поделаешь. В следующий раз мне повезет…
Позднее мне рассказали о конном портрете Бонапарта из коллекции Блюхера. Знаменитого Блюхера, который отличился при Ватерлоо. У его наследников был большой дом в Джерси. Я поехал туда… Дом был полон всяких наполеоновских вещиц, которые Блюхер насобирал везде понемножку. Посмотрел конного Наполеона. Эх черт, опять копия!
В это время принцесса де ля Москова объявила моему отцу: «Я меня есть такой портрет. Я хотела передать его в Лувр. Так представьте себе, они сказали, что он фальшивый». Мы с отцом решили все-таки сходить посмотреть его.
И тут…
Отец спросил принцессу: «Не хотите ли вы его продать?». Она ответила: «Нет-нет, я хочу подарить его. Но кому? Я еще не решила». Тогда я предложил ей: «Передайте его в замок Мальмезон,это будет символично. Наполеон там живал с Жозефиной». Теперь этот портрет висит в Мальмезоне. Давид никогда не написал ничего прекраснее. И это подлинник.
Стало быть, нам не хватало только четвертой реплики. Герцог Веллингтон утащил ее из замка Сен-Клу, привез в Англию и повесил у себя в Эпсли Хаусе. Картина висела в столовой герцога, над камином. Это было даже написано в Бедекере. Однако в Эпсли Хаусе не было ничего похожего на этот портрет. Никаких Бонапартов. Мы продолжили поиски и обнаружили, что потомки Веллингтона в 1901 г. подарили его английской Короне. Тогда я поехал в Виндзор и спросил королевского консерватора, дозволено ли мне будет посмотреть этот холст. Он сказал: «Бонапарт на лошади? В жизни не видал здесь такого». Картина была утеряна… надо уметь сделать такое – затерять картину размером в три метра на четыре.
Прошло время. Однажды я встретил принца Чарльза, который играл в поло в одной команде с моим сыном Ги. Я рассказал ему о Давиде герцога Веллингтона. Он очень любезно сказал мне: «Такой огромный холст, наверняка его свернули, и он лежит там где-нибудь в Балморале. Давайте съездим туда». И мы поехали в летнюю королевскую резиденцию в Шотландии.
Мы спустились в бесконечные подвалы замка и блуждали там в поисках Давида, но ничего не нашли. Проходя мимо каких-то ящиков, я просил: «А что это такое?». Там было около ста пятидесяти ящиков с надписями, сделанными кириллицей. Принц Чарльз ответил: «О, это сокровища Николая II. В начале 1917 г., когда он увидел, что дело может плохо кончиться, он послал их своим великобританским «кузенам»…». Значит, Николаю II удалось уберечь от большевиков самое ценное из своего имущества. Но что от упаковал в эти ящики, золото в слитках? Иконы? Снятые с подрамнков и свернутые картины? Драгоценности? Я подумал о его золотом сервизе, однои из самых прекрасных в мире. Это был сервиз работы Тома Жермена, гениальнейшего ювелира XVIII века. От него осталось очень мало вещей, они очень редки. Работ Жермена никогда не увидишь на аукционных торгах.
Я никогда ничего не слышал об этих ящиках. Из этого можно заключить, что они все еще находятся там. Я более чем уверен в этом. Когда мы ездили в Балморал в то время, в России правил Брежнев со своой шайкой гангстеров. Может быть, не стоило возвращать их в то время. Но теперь? После развала СССР нет причин не возвращать их. Во всяком случае, я не вижу никаких причин. Содержимое этих ящиков принадлежит России. Для начала надо бы извлечь эти сокровища из ящиков и выставить их. Кто из нас не хотел бы их увидеть?
Но больше всего меня занимал мой Давид. Недавно я разговаривал с главным консерватором лондонской Национальной Галереи Нилом МакГрегором, замечательным человеком, отлично говорящим по-французски. Я спросил его: «Куда она по-вашему могла деться, эта чертова картина?». Он дал мне великолепную идею: «Для этой картины нужна большая стена, и она производит большой эффект. Попробуйте поискать ее по посольствам…». На мое счастье, британские дипломаты дисциплинированней, чем наши французские. Во Франции бывает, что предметы посольствам, предоставленные Управлением мебели, бесследно исчезают… Во всяком случае сейчас я пишу письма в посольства и консульства Великобритании во всем мире. Я спрашиваю, не доводилось ли им видеть здоровенную орясину с Наполеоном на коне. По натуре я оптимист. Вот увидите, она найдется.

Вот, это все

[uriart]

Запоем читал и получил истинное наслаждение!
Мои самые лучшие слова благодарности Вам!

[Маруся]

Сообщение от LCR

Как правило, чем громогласнее эксперт провозглашает, что некий шедевр является фальшивкой, тем известнее он становится, это способ сделать себе репутацию.

Эти бы слова да в уши нашим экспертам, особенно, любителям созывать пресс-конференции...