«Когда я был торговцем искусством»

[LCR]

У меня есть любопытная книжка – воспоминания некоего Мартена Фабиани «Когда я был торговцем искусством». Сам Фабиани – фигура довольно сложная. Во время Оккупации поведение его было далеко не безупречным – в одном из отчетов американской разведывательной службы он описывается как «архи-коллаборационист в среде французских маршанов, которому нацисты дали доступ к произведениям, конфискованным у лиц еврейского происхождения». После Освобождения он был арестован за «нелегальную торговлю произведениями искусства и, в частности, вывоз из Франции части коллекции Амбруаза Воллара» и приговорили к штрафу в 146000000 франков.
Однако он действительно знал практически всех художников, всех крупных маршанов и коллекционеров с 1910 по 1970 гг. (книга написана году в 1973, вскоре после ее выхода он умер) – достаточно сказать, что он был партнером и душеприказчиком Воллара (после смерти /Воллара в 1936 г. он сам и скупил бОльшую часть его коллекции) и участвовал в делах по наследству Матисса.

В общем, мне показалось, что кое-кому будет интересно почитать некоторые главы из этой книги.
Начинаю я со страниц, посвященных Кислингу и Сутину, потом, наверное, переведу главу о знаменитых маршанах, а потом посмотрим.

Читать дальше... 

Кислинг

Однажды я сидел на терассе «Фукет’с» на Елисейских полях и пил кофе. В кармане у меня было как раз достаточно, чтобы заплатить за него.
За соседним столиком сидел человек лет тридцати, которому, как и мне, жизнь наверняка казалась прекрасной – он был явно в отличном настроении. Мы обменялись несколькими фразами. Я сам довольно словоохотлив и очень люблю знакомиться с новыми людьми. Мы представились друг другу:

- Меня зовут Кислинг, я художник.
- А меня зовут Фабиани, и я еще не знаю, чем я буду заниматься в жизни!

Мы продолжили разговор в том же духе, и надо думать, что я показался ему симпатичным, так как он предложил мне зайти в свою мастерскую.

Это предложение было знаком доверия, так как обычно художники не любят приглашать «буржуазию» в мастерскую. В лучшем случае их присутствие терпят – при условии, что они тихо сидят себе в уголке. Это совершенно поняятно - творческая работа художника требует большой концентрации, и художнику необходимо быть наедине со своей работой. Кроме того, часто «буржуазные» посетители оказываются враждебными художнику или насмешливыми, и их поведение ранит художника. Нередко они считают себя обязанными давать художнику советы эстетического толка, пуще того, они позволяют себе сравнивать его с другими живописцами, а редкий художник реагирует на такие сравнения без раздражения.

Я не думаю, что при посещении мастерской художника нужно соблюдать какой-то код. Достаточно лставаться самим собой – но, может быть, это нелегко для многих людей…

Мы с Кислингом быстро подружились. Это был совершенно очаровательный человек, веселый и общительный. Жизнь его была интенсивна и интересна.

Его звали Моиз (Моисей), он родился в Кракове в 1891 г. Потом он учился в Варшавской Художественной Академии, а потом, в 1910 г., приехал в Париж. В те годы Париж неудержимо притягивал к себе всех художников вселенной. Совершенно естественно, что вскоре после своего приезда Кислинг стал постоянным клиентом в «Ля Куполь» и «Ле Дом», там он познакомился с Модильяни и подружился с ним. В 1920 г., когда Модильяни умер в больнице «Шарите», Кислинг оббежал весь Париж, чтобы собрать деньги и избежать для своего друга общей могилы. Это он снял с Модильяни в больнице посмертную маску…

Слова «дружба» и «честь» были для Кислинга не пустыми словами. Он неоднократно дрался на дуэли на саблях, и следы этих дуэлей красовались у него на лице. В начале Первой мировой войны он пошел добровольцем в Иностранный Легион, из которого был демобилизован, получив ранение.

Когда я познакомился с ним, Монпарнас начал свою долгую агонию: художники выезжали из этого квартала, «проклятые художники» постепенно получали признание общества. Пикассо переселился на ул. Боеси, Утрилло – на Монмартр, Фужита – в фешенебельный квартал Парижа. Кислинг тоже интересовался светским обществом, звездами кино, он становился известным.

Опишу еще одну встречу с Кислингом. Это было в 1940 г.
Во время немецкого наступления я бежал в Португалию, багажник моей машины был наполнен картинами. Однажды, прогуливаясь в Лиссабоне по «Золотой улице» (она получила это название из-за расположенныых на ней лавок менял и нумизматов), я увидел человека, сидевшего на тротуаре и корчившегося от боли. Я узнал Кислинга.

Мы помогли ему подняться, и я отвез его в ближайшую больницу. Бедный «Мойше» страдал страшными почечными коликами, а денег у него не было ни копейки, так что обратиться к врачам он не мог – он бежал из Франции, бросив все, что имел, чтобы спастись нацистов.

Когда его вылечили, благодаря своим знакомым мне удалось получить для него визу в США. Кислинг уехал.
После Освобождения, приехав в Париж, он сразу же пришел ко мне. Он написал с меня портрет, который он подарил мне, надписав на нем: «Моему благодетелю, моему спасителю, моему другу Мартену Фабиани».

Потом мы потеряли друг друга из виду…

Когда Кислинг умер в 1953 г., его живопись продавалась плохо. Потом понаехали американцы, вслед на ними – японцы. Этим людям нравилась «нежная, светлая живопись» (sweet painting), и они накинулись на холсты Кислинга. Вообще, они покупали Кислинга, Мари Лорансен и беговых лошадей. По счастью, я мог предложить им и то, и другое, и третье.


После нашего знакомства мы стали видеться. Однажды я стал рассматривать его работу, и он сказал:
- Ты знаешь, если тебе нужны деньги, ты можешь попробовать продавать мои работы. Ты заплатишь мне после продажи.

Я последовал его совету, взял у него картину и пошел искать покупателя. Честно говоря, я знал, куда мне идти: я довольно много общался с галереей Бернзайма и знал, где я найду любителей живописи Кислинга.
Так я начал продавать картины. В то время я делал это в надежде заработать немного денег на карманные расходы, я совсем не думал, что эта деятельность станет моей профессией.

Когда я оказывался без копейки, то шел к Кислингу и «одалживал» у него холст. Иногда яя его предупреждал:
- Знаешь, я не уверен, что смогу расплатиться с тобой сразу…
Он смеялся.
- Иди, иди, не беспокойся, не переживай.

Мало помалу я стал чем-то вроде специалиста по Кислингу, потом – по нескольким художникам из его друзей, которые стали и моими друзьями…


Сутин

- Хочешь, я покажу тебе большого чудака? – сказал мне однажды Кислинг. Имей ввиду, это громаднейший художник!

Он повел меня у Сутину на проспект Парк-Монсури.

Кислинг в то время уже имел какую-то котировку, но Сутин был совершенно неизвестен.
Я оказался в мастерской, которая меня поразила своим беспорядком и царящей в ней грязью. В ней царил очень странный, специфический запах, позже я узнал, что это запах минерального масла. Сутин страдал хронической болезнью – судорогами почек и кишечника. Я думаю, что хороший врач-психолог распознал бы симптомы глубокой тревоги, в которой жил Сутин, и вылечил бы его. Но в это время такие специалисты были очень немногочисленны, и все равно Сутин не смог бы оплатить их услуги. Поэтому он все время принимал это минеральное масло – единственное средство, которое ему помогало и было по карману.

Это был худой, черноволосый, сутулый малый. Он был уродлив, его уродство было выразительным и волнующим. Всегда плохо одетый, он ходил сгорбясь и втяную голову в плечи, как будто его раздавленный тяжестью рока. Казалось, он никому и ничему не доверял, везде видел врагов и уходил в себя, чтобы спастись от окружавшей его агрессивности. Изо всех художников, которых я знал, к нему определение «проклятый художник» подходило больше всех. Его друг Модильяни написал с него несколько портретов, которые хорошо показывают его характер.
/…/

В 1919 г. он познакомился с совершенно неизвестным художником итальянского происхождения, как и он, евреем, как и он, страстно любящим живопись – Амедео Модильяни. Они подружились, несмотря на то, что были полной противоположностью друг другу, сближали их алкоголь и искусство. Их дружба была как бы перекрестком двух одиночеств: царственный Модильяни – и затравленный Сутин…

Самой важной встречей для Сутина оказалась встреча с Зборовским, поэтом и маршаном, который влюбился в холсты Сутина и решил заняться им. Он выдавал ему 5 франков в день, он послал его работать на юг Франции- в Кань и в Сере.
Как и для Ван Гога, южный свет и цвет оказались для Сутина откровением. Он лихорадочно работал. Вернувшись в Париж в 1922 г., он привез с собой более ста новых работ.
К этому моменту Поль Гийом, молодой торговец живописью, познакомился с знаменитым доктором Барнсом, американским миллиардером. Ему удалось убедить его в таланте Сутина. А поскольку Барнс не любил мелочиться, то он сразу накупил работ Сутина на семьдесят тысяч франков! Так что когда Сутин пришел в магазин Зворовского, тот объявил ему, что его пансион увеличивается до 20 франков в день.
Сутин не поверил новостям: вс эта история с американским миллиардером, это было несерьезно… наверняка друзья решили его разыграть!

Но «Збо» поклялся ему, что все это правда:

- Кстати, Барнс хочет познакомиться с тобой, ты сам увидишь, что миллиардер самый настоящий.

Через некоторое время Сутина действительно вызвали к Барнсу. Он пришел туда помытый, причесанный и дрожащий. Это была встреча двух миров, и Сутин почувствовал с первого взгляда сильную антипатию к своему «благодетелю», что было вполне предсказуемо.
Деньги его опьянили. У него повилась машина с шофером, костюмы из английской ткани… К счастью, все это не мешало ему продолжать работать.
Он работал с бешенством.
Он уничтожал свои работы с неменьшим бешенством.

У него было трагическое свойство – он никогда не был доволен результатами свой работы. Зачастую он долго ходил вокруг своего холста, приглядывался к нему и вдруг он хватал его и швырял на помойку. Иногда, не довольствуясь этим, он разбивал подрамник… А затем «Збо» или я приходили и подбирали разорванный холст, мы отдавали его реставратору, который его дублировал и тонировал… В конце концов этот реставратор стал настоящим специалистом по Сутину. Я думаю, что не меньше восьмидесяти процентов известных на сей день холстов Сутина были им изуродованы, порваны, а потом отреставрированы. И если публика может восхищаться ими на выставках, так это исключительно благодаря маршанам, которые рылись на помойках.

Помню, однажды я пришел к нему в мастерскую. Я осмотрелся:
- А где большое дерево? ГДЕ БОЛЬШОЕ ДЕРЕВО?

Я говорил о картине, написанной им в Провансе, которую я очень любил. Дерево занимало центр картины, казалось, что оно целиком заполняет небольшую площадь, на которой оно находилось, это дерево было таким тяжелым, угрожающим…

Сутин посмотрел на меня, немного поколебался, а потом показал рукой куда-то в сторону: «Там».

Я посмотрел. Картина действительно была там.
В мусорном ящике.
Я забрал ее и отреставрировал, я даже заставил Сутина подписать ее, а это был настоящий подвиг, потому что он терпеть не мог подписывтаь свои холсты.

У Сутина была репутация нелюдима. Однако мы подружились. Что же нас сближало? По правде говоря, почти ничего: мы были очень разного происхождения, жили мы тоже очень по-рузному. Но нам нравилось общение друг с другом. Когда мне удавалось хорошо продать картину, приглашал его в ресторан. Он любил роскошь – не потому, что роскошь была ему нужна, а потому что ему нравилось смотреть на этот спектакль. Он любил вдруг оказаться в мире накрахмаленных скатертей, сверкающего хрусталя и серебра, он любовался уверенными жестами официантов…

Не надо думать, что я дружил со всеми художниками мира! Например, с Дюфи, Леже, Дюнуайе де Сегонзак, отношения у меня всегда были натянутые. Но с Сутиным мы сразу нашли общий язык.

Я приходил к нему в мастерскую после обеда (нельз было и думать о том, чтобы потревожить его утром, когда он работал), смотрел холсты, над которыми он работал, садился в уголок. Сутин часами с отсутствующим видом стоял перед мольбертом, о чем-то думал. Создавалось впечатление, что он вынашивает что-то, как будто прежде чем написать свою работу на холсте, он создавал ее внутри себя… И внезапно он начинал писать. Писал он очень быстро, без предварительных эскизов, без подмалевка. Потом, так же внезапно он отворачивался от холста, и мы болтали о том о сем. Иногда он опять впадал в свою прострацию, иногда начинал дремать… Это объяснялось, конечно, не ленью, а необходимостью временно уйти от тревоги, в которой он жил – как если бы он возвращался в утробу матери…

Он пускал в свою мастерскую далеко не всех, и даже Поль Гийом, великий Поль Гийом со своими аристкратическим видом и властными повадками, Гийом, которому Сутин был обязан своим успехом, не имел туда доступа. Иногда, приходя, я видел, что дверь заперта на замок, тогда я стучал определенным образом, и дверь открывалась…

Надо сказать, он практически не общался со своими коллегами, за исключением Кислинга. Он никогда не говорил о работах других художников, и мне так и не удалось узнать, что он о них думал. Он обожал Рембрендта и старых мастеров, но с недоверием относился к современным художникам. Мне кажется, он решил не интересоваться ими, чтобы не подорвать своего доверия к себе.

У него были твердо установленные взгляды на свое искусство.

-Талант, - говорил он мне – какое странное слово! Оно как сосуд, в который каждый кладет, что хочет. По мне талант – это индивидуальность. Если, увидев холст издалека, ты сразу можешь сказать: «Это Сезанн» или «Это Ренуар», стало быть, этот холст обладает индивидуальностью. Он не похож на другие. Вопрос, конечно, не в сюжете, а в стиле, только в стиле. Когда-нибудь я напишу бычью тушу, как Рембрандт, но я клнусь тебе, у нее не будет ничего общего с Рембрендтом!

И он написал свою бычью тушу, он даже написал целую серию. Он подвешивал тушги к потолку в мастерской и время от времени поливал их свежей кровью, чтобы оживить цвет. Соседи стали жаловаться на запах… вызвали полицию… эта история могла плохо кончиться.

Как вы видите, эстетическая позиция Сутина была довольно проста – как и у большинства других художников. Они не были «теоретиками искусства». Они просто искали способ разрешить свои личные проблемы в искусстве. Их главной целью было найти лучший способ выразить себя. С тех пор все изменилось…

В наши дни художники, похоже, одержимы желанием не найти себя, а установить свое место – свое место по отношению к какому-либо направлению или эстетической платформе. Они ищут себе хоть самое маленькое местечко в истории искусства, чтобы прокрасться в него, оттолкнув локтями других.
/…/

Когда их просят рассказать о своем искусстве, они пользуются сложными, малопонятными выражениями, но дают урок философии всему миру.

Сутин не знал уверенности в себе, работая, он мучился сомнениями. Он был готов принять совет, если этот совет казался ему полезным. Иногда я делился с ним своими впечатлениями от его холстов. Он никогда ничего не отвечал, но временами я видел, что он учел мои замечания. Иногда я подсказывал ему сюжет картины, например, он написал гладиолусы по моему предложению.
В другой раз, глядя на удивительный, сияяющий белый цвет на его работе, я сказал ему:
- Ты должен написать девочку, одетую для первого причастия, потому что в мире нет ничего более ослепительно белого.

Он подумал и ответи :
- Может, это и хорошая идея, но где же я найду такую модель?

Я отмел его возражение:
- Не беспокойся, я найду тебе все, что нужно!

Как будто Сутин мог не беспокоиться…

Я пошел в магазин, купил платье для первого причастия. Потом мы попросили позировать дочку консьержа. Она поднялась в мастерскую, мы одели ее, как принцессу, и Сутин написал ее.

Результат был фантастический. Через несколько лет я продал эту работу одному американцу – в это время французы плевать хотели на Сутина.

Когда Зборовски умер в 1932 г., экономический кризис был в разгаре. Материальное положение Сутина от него сильно пострадало. А потом нас разлучила война.
Позде я узнал, что в июне 1941 г. он в последний момент смог спастись от Гестапо, а потом уехал на юг Франции.
В 1943 г. у меня не было от него никаких известий, я не знал, где он находится. Однажды в мою галерею пришла женщина, она попросила меня уделить ей немного времени. Это было плохо одетое, исможденное создание.
- Меня послал к Вам Хаим, - тихо сказала она мне. Он очень болен и нуждается в Вашей помощи.

Мы пересекли оккупированный Париж на машине, приехали на левый берег Сены и пешком поднялись на пятый этаж обветшалого дома.
Квартира, в которой жил Сутин, была крохотной, бедной, почти без мебели.
Больной Хаим ждал меня. Увидев меня, он заплакал.

- Ты пришел! Ты знаешь, я скоро умру. Эта женщина мне очень помогла. Я хочу оставить ей денег, как можно больше. Дай ей два миллиона и возьми все холсты по своему выбору.

Я выбрал работы и дал этой женщине во много раз больше, чем он просил.

Сутин умер 8 августа 1943 г. от перитонита.
Я продал эти холсты.
Я никогда больше не видел эту женщину.