Интервью с Магритом (старое, как вы понимаете, но интересное)

[LCR]

Не всегда же писать о художниках, которых любишь
Вот мой подарок Мастеру, чтоб не очень кручинился, если Целков не достигнет 500 штук евро (или фунтов, или долларов, не помню уже).


Ренэ Магритт : «По отношению к моей живописи словом «сновидение» злоупотребляют»

Прошу прощения за то, что прервал Ваше раздумье над шахматной доской… Испытываете ли Вы головокружение, когда переставляете фигуры?

Шахматная задачка интересны лишь качеством поставленной в них проблемы. Но решив ее, тут же о ней забываешь.

Вы уже очень давно не выставляли новых работ. Почему?

Я сейчас работаю мало. Я жду «вдохновения». От усталости я стал очень критичным по отношению к тому, что можно изобразить. В таком состоянии есть преимущество – мне нужно найти нечто, действительно заслуживающее пристального разглядывания, только найдя это «нечто», я стану работать над новой картиной.

Это вдохновление, не родственно ли оно сновидениям?

По отношению к моей живописи словом «сновидение» злоупотребляют. Я допускаю, что область сновидений достойна уважения, но мои работы не ониричны, совсем наоборот. «Сновидения» в моих картинах совершенно умышленны, в них отсутствует туманность, характерная для снов. Усилие воли, заставляющее меня искать образы, проявляется прежде всего в том, что я хочу внести в мои картины как можно больше ясности, определенности. Я могу работать только в ситуации полной определенности. Такую работу можно и назвать «вдохновением». Я никогда не видел во сне своих будущих картин. Вообще во сне я не вижу изображений мира. Я могу «увидеть» картину только бодрствуя и находясь в состоянии полной концентрации.

Что Вы имеете ввиду под «полной концентрацией»?

Читать дальше... 

Я просыпаюсь очень поздно, мне необходимо много спать. Когда я открываю глаза, на ум мне приходит множество мыслей. Они – отражение вещей, которые я видел накануне. Бывает и так, что я вспоминаю вещи, которые мне приснились ночью. Вообще, когда мне удается вспомнить мои сновидения, это для меня большая победа. Я заметил, что мои утренние мысли странны. Похоже, что я пытаюсь припомнить как можно больше из увиденного, но только за последние двадцать четыре часа.
Сегодня утром я вспомнил несколько персонажей из моих сновидений: женщину на велосипеде, которая коснулась меня, проезжая мимо меня в сопровождении мужчины, тоже на велосипеде. Это происходило ночью, и я очень хорошо видел удалявшуюся женщину, ее белые чулки…
Затем меня взволновал волшебный образ, это было видЕние. Я видел персонажа, который разматывал клубок синего шелка, и этот шелк пугал меня. А ведь в нем не было ничего страшного. Тот, кто мне его показывал, улыбаясь, вообще не придавал ему значения. В этот момент я знал, где я нахожусь. Мы были на каком-то острове Тихого океана, радом со мной лежали женщины, повернувшись лицом к земле, не смея смотреть на этот шелк, которого они раньше никогда не видели. Вспоминая все эти события, я вдруг понял, что видел их вовсе не во сне. Я видел эту женщину на велосипеде накануне, выйдя из кино.

Бывает ли у Вас, что внезапно Вы видите наяву странные вещи?

Сегодня под ярким полуденным солнцем я увидел женщину, ожидавшую трамвая в компании своего тела.

Верите ли Вы в случайность?

Можно доказать, что случайность повинуется определенному порядку, что случайность упорядочивает порядок, что порядок повинуется случайности, что он является порядком по случайности и т.д. Сюрреалисты наговорили немало глупостей, и я боюсь, что, несмотря на всю свою гениальность, они не способны это осознать. «Автоматическое» письмо наивно льстит их банальной претензии на то, что своими методическими экспериментами они «разговорили мысль», как будто мысль – это какая-то машина, как будто написанные слова или изображения могут быть интересны вне неосознанного, непредусмотренного.

Стало быть, картина – это прежде всего идея?

Не любая идея может дать концепцию картины. Разумеется, необходимо, чтобы эта идея была достаточно стимулирующей, чтобы я захотел изобразить ее. Так, в картине «Империя светов» я изобразил вещи согласно своей идее о них, то есть конкретно, ночной пейзаж и небо, которое мы видим при свете дня. Мне кажется, что это

«Удивить и восхитить» - эти глаголы предполагают серьезную дозу размышлений, предшествующих созданию картины. Пользуетесь ли Вы каким-либо методом?

Мои поиски похожи на поиск решения задач, к которым у меня есть 3 типа данных: предмет, вещь, связанная с ним в тени моего сознания, и свет, к которому эта вещь должна прийти. Проблема двери вела к отверстию, через которое можно было пройти. В «Непредсказуемом ответе» я показал квартиру с закрытой дверью, сквозь бесформенное отверстие в которой была видна ночь.

Проблема окна привела к созданию «Человеческого состояния». Перед окном, видимым в интерьере комнаты, я поместил картину, с точностью изображающую часть пейзажа, скрытую этой самой картиной. Стало быть, дерево, изображенное на картине, скрывало дерево, расположенное позади него, вне комнаты. Для зрителя это дерево оказывалось расположенным одновременно и внутри комнаты - на картине, и вне ее, в реальном пейзаже. Это одновременное существование в двух различных пространствах сходно одновременному существованию некоего момента в прошлом и в настоящем – так, как это происходит в «ложном узнавании», в «дежа вю».

Проблему света я разрешил, осветив свечой бюст женщины, написанной на картине, которая освещена той же самой, единственной свечой. Это решение получило название «Свет совпадений». Проблема туфель показывает, сколько страшных вещей в силу привычки воспринимаются, как совершенно безобидные. «Красная модель» дает нам возможность почувствовать, что соединение человеческой ступни и туфли является в действительности чудовищным обычаем. В «Вечной весне» половой орган Геракла, лежащего на берегу моря, заменила танцовщица.

Половой орган в Ваших произведениях часто изображен в отрыве от какой бы то ни было сексуальности. Почему?

Половой акт часто используют для, например, шокирования публики или в воспительных целях – таким образом его лишают всякой значительности. Какое удобное недоразумение – принимать сексуальность за самосознание. Сексуальность может быть понята только при нейтральном мышлении.

Почему такое недоверие к психоанализу?

Он позволяет интерпретировать только то, что может поддаваться интерпретации. Фантастическое и символическое искусство предоставляют ему многочисленные возможности для этого – в них часто речь идет о более или менее очевидных фантазмах.

Искусство, как я представляю его себе, не поддается психоанализу. Оно отсылает к таинству, без которого мир не существовал бы, то есть таинство, которое нельзя принимать за некую конкретную проблему, какой бы ни была трудность ее решения.

Я стараюсь писать только изображения, приподнимающие завесу над этим таинством мира. Для того, чтобы добиться этого, я должен быть совершенно сознателен, а это означает, что я должен совершенно отрешиться от самоидентификации с какими-либо идеями, чувствами, ощущениями, а сновидения и безумие, наоборот, способствуют этой самоидентификации. Ни один здавомыслящий человек не верит, что психоанализ может помочь понять таинство мира, да и о произведениях, в которых это таинство приоткрывается, сказать ему совершенно нечего. Возможно, самый лучший сюжет для психоанализа – это сам психоанализ.

Таинство, о котором Вы говорите, может быть объективно изображено?

Действительно, отсутствие пластических качеств, подмеченное критикой, восполняется объективным изображением предметов, отлично понятым теми, чей вкус не испорчен всей этой литературой о живописи. Мне представляется, что такая нейтральная манера изображать предметы является элементом универсального стиля, в котором нет места маниям и личным пристрастиям индивидуума.

Например, в отличие от буржуазных художников, которые пишут небо, чтобы показать его тут – голубым, а там – серым, по своему пристрастию, я для изображения неба пользуюсь голубой краской, Я считаю, что эти жалкие личные пристрастия не могут нас заинтересовать, и что произведения этих художников, написанные со всей серьезностью, представляет собой смехотворное зрелище.

В моих работах невозможно найти традиционную, единственную разрешенную критикой «живописность» - и я отказался от нее совершенно сознательно: эта живописность сама по себе недейственна, каждый раз идентичная себе, она отрицает себя самое. Ведь привлекательность ее, когда она не стала еще традиционной, таилась в ее неожиданности, новизне и странности. Но став заученным приемом, она превратилась в мерзкую монотонность. Как зрители могут на каждом «весеннем салоне» без тошноты смотреть на стену старой церкви, освещенную солнечным или лунным светом? Этот лук, эти яйца, тут справа, там – слева от неизбежной медной кастрюли с давно каталогизированными отблесками? А этот лебедь, который со времен Античности все готовится овладеть тысячами Лед?

Похоже, что двусмысленность Ваших картин ставит временами критику в тупик. Почему, на Ваш взгляд?

Какое признание со стороны тех, кто жалуется! Они простодушно признаются в смятении, которое охватывает их, как только не могут подкрепить свое суждение гарантей какого-нибудь смутного эксперта. Гораздо проще иметь дело с произведением автора, чье место уже давно установлено, а еще проще – прислушаться к рекомендациям других критиков.

Вас упрекают в том, что Вы редко чем-то интересуетесь.

Удивительный упрек со стороны тех, для кого редкость является синонимом ценности.

Как зритель должен реагировать, рассматривая Ваши картины? Какие вопросы должен он задавать себе?

Что представляет эта картина ? Картину представляет собой ее зритель. Картину представляют собой его мысли и чувства. Наши мысли и чувства, какими бы необыкновенными они ни были, не могут быть выражены или изображены средствами живописи. Мысли и чувства могут быть вызваны изображением, тогда они соединяются с этим изображением. Картина не изображает мыслей или чувств, но чувства или мысли могут представлять собой картину. Мои картины были задуманы как материальные признаки свободы мысли.

Но в то же время и как загадки?

Все в моих работах порождается ощущением того, что мы являемся частью загадочного мира. Уверенность в этой принадлежности мистического, нравственного порядка, совершенно чуждого области, в которой вещи нужно «доказывать», открывать, противопоставлять друг другу. Когда дух освобождается от маниакального стремления поработить или использовать вещи, эта фактическая принадлежность становится «правовой». Вместо того, чтобы придавать вещам смысл, дух может тогда увидеть смысл.

Загадка – это вовсе не секрет Полишинеля. Не то, чтобы у нее был «ключ», тщательно припрятанный каким-то смутным автором, чтобы сделать свое произведение «таинственным» или фантастичным. Чудесная загадочность, о которой я говорю, и которая может быть ощутима духом, это загадочность Мира, Вселенной, а не какого-то более или менее эзотерического автора.

Прошу прощения за настойчивость, но что Вы хотите выразить в своих произведениях?

Мне нечего выражать. Я просто ищу образы и выдумываю, изобретаю. Я совершенно не забочусь об идее: важен только образ, необъяснимый образ. Я изображаю горний мир – одушевленный или нет, и изображая его, я выхожу за предел идей, к образу.

Слово «выразить» не подходит, потому что на мой взгляд, художник ничего не выражает, а если он и выражает что-либо, это безо всякого интереса. Я не вижу смысла в выражении чувств – допуская, что такое возможно. Разумеется, таинство невозможно постичь, а стало быть, и изобразить – ни фигурально, ни символически. Стало быть, ищу я не изображения таинства, а образов видимого мира, соединенных в порядке, который отсылает к таинству реального мира. Моя живопись соткана из незнакомых изображений знакомых вещей. Она описывает мысль, состоящую из видимостей, даримых нам миром и соединенных в порядке, отсылающем к таинству реальности.

Значит, Ваша живопись поэтична?

Поэзия не выражает ни мыслей, ни ощущений. Ведь сказал же Малларме: «Поэзию создают не мысли и не чувства, ее создают слова». Поэзия слов невидима, поэзия изображений видима – по крайней мере, на поверхности. Пишущий поэт мыслит знакомыми словами, живописующий поэт мыслит знакомыми фигурами видимой реальности. Стихи – невидимое описание мысли, а живопись – видимое ее описание.

Меня интересует только поэтическая живопись, которую нужно не путать с литературной живописью – эта последняя занимается идеями и чувствами, используя их псевдо-изображение, которым являются банальные символы.

Тогда чем объясняется отказ от стиля в Вашей изобразительной манере?

Да… я всегда стремлюсь к тому, чтобы живопись была незаметна, чтобы ее как можно меньше замечали. Я работаю, как писатель, который ищет самый простой тон, который отказывается от эффектов стиля, чтобы читатель видел в его произведении только идею, которую автор хочет выразить. А значит, живопись у меня спрятана. Моя мысль четка, но это не означает, что мои образы плоски и лишены тайны.

Так по-Вашему, эта четкость в живописи должна приближаться к обманке?

Обманка позволяет придать образу глубину, присущую видимому миру, а моя живопись должна быть похожа на мир, чтобы выразить его таинство.

А, значит, Вы – сюрреалист?

Вот вопрос, которого не надо было задавтаь. Представьте себе, что слово «сюрреализм» для меня ровным счетом ничего не означает. Так же, например, как и слово «Бог»: это слово, которое используется, чтобы подытожить - или освободиться… от заботы. Люди говорят: да, это – сюрреализм, да, это сотворено Богом – ну, и все сразу становится понятно.

У меня нет ни времени, ни охоты играть в сюрреалистическое искусство. Передо мной стоит гигантская задача: придумать чарующие предметы, которые бы оживили в нас то, что у нас еще осталось от инстинкта удовольствия. Необходимо избежать двусмысленности и обособиться от сюрреалистов. Для этого я выбрал определение «аментализм», которое, по-моему, обладает преимуществом напоминать при каждом его произнесении, что эра маньяков-философов агонизирует…

Ваш «аментализм» терпеть не может движения?

Если бы я мог показать абсолютную неподвижность, по-моему, я бы достиг некоего совершенства, потому что эта абсолютная неподвижность соответствовала бы прекращению мысли, которая не может вырваться за предел определенной границы, которая не может понять, что мир существует. Для мысли существование мира, наше существование невообразимо, оно совершенно непостижимо ей, каковы бы ни были объяснения этому феномену.

Почему в Вашиъ картинах Вы так привязаны к холодным тонам?

Я не чувствую тепла в пустоте дольнего мира. Неощутимое, которое я стараюсь трансформировать в материю, может быть только холодным.

Как Вы определяете свое место в различных художественных течениях?

Вечная глупость проявляется, особенно в последнее время, в утверждениях, что искусство живописи заменилось каким-то мифическим «абстрактным», «нефигуративным» или «неформальным» искусством, состоящим в том, что на поверхность с большими или меньшими убеждением и фантазией наносится «материя».

Но искусство живописи служит выявлению поэзии, а не сведению мира к разнообразию его материальных аспектов. Сюжет, являющийся по моему мнению основополагающим, не может сохранить свое значение, если он уступит или разделит свое место с живописной материей, имеющей второстепенное значение.

Какова Ваша реакция на художников поп-арта, которые считают Вас своим предшественником?

Они очень милы, очень симпатичны, но… сожалею, они не научились ничему новому. Им нехватает ума, чтобы создать произведения, которых от них ждет весь мир. Возрождение живописи придет не от них.

Да… я знаю, меня называют отцом поп-арта, оп-арта и всяких других «артов»… Но поп-арт – это всего лишь вторая версия, несоизмеримо менее смелая, старого доброго дадаизма пятидесятилетней давности! Современная живопись пошла по пути экспериментов, которые закончились с Пикассо. Все, что сегодня нам представляют с громкими криками как авангард, на самом деле всего лишь вариант того, что было сделано давным-давно.

Да, так поп-арт. Скажем так: это не очень серьезно и скорее всего, это не искусство. Ну, или это искусство афиши, рекламы, искусство эфемерной моды. Я охотно признаЮ, что что на улице видно его влияние в одежде молодых людей.

Как Вы объясняете, что американцы являются Вашими крупными покупателями?

Возможно, они сами не отдают себе отчета в причинах, которые побуждают их покупать мои работы. Их жутко возбуждает «реальность», материальность. Может быть, это некая компенсация.

Отвечайте без подготовки: что Вам нравится, чего Вы терпеть не можете?

Я ненавижу свое прошлое и прошлое других. Я ненавижу смирение, терпение, профессиональный героизм и все обязательные благородные чувства. Еще я терпеть не могу декоративных искусств, фольклора, рекламы, голосов дикторов; аэродинамики, бой-скаутов, запаха нефти, журнальных новостей и пьяных людей. Мне нравятся непочтительный юмор, веснушки, колени и длинные волосы у женщин, смех играющих детей, бегущая по улице девушка. Я мечтаю о живой любви, достичь невозможности и химер. Я боюсь узнать свои границы…

Что Вы чувствуете при виде некоторых из Ваших старых работ?

Мне кажется, что я неплохо преуспел в создании картин: они удивляют меня, как если бы написал их не я.

Думаете ли Вы о поколении, которое придет Вам на смену?

Моя живопись по-настоящему интересна только тем, кто живет в настоящем. В будущем она сохранит только историчяеский интерес. Но с другой стороны, почему люди так озабочены долговечностью произведений, принимая в то же время бренность человека? На мой взгляд, надежда на бессмертие через искусство – глупость…

Бернар Мериго