Николай Васильевич Соловьев (1905—1969)

[Lina]

Николай Васильевич Соловьев (1905—1969)

До революции название приграничного городка Верный (Алма-Ата), что приютился у подножия Заилийского Алатау, служило символом окраины, самого края света, куда добирались лишь отважные и неутомимые путешественники: Мушкетов, Пржевальский и Семенов-Тян-Шанский, кумиры восторженных гимназистов, трогательно описанных Чеховым в рассказе «Монтигомо Ястребиный Коготь». Транссибирская магистраль проходила намного севернее, до Ташкента можно было доехать поездом, а сюда добирались на лошадях. О том, как это происходило, можно прочитать в романе Дмитрия Фурманова «Мятеж». Художник Николай Васильевич Соловьев (1905—1969), родившись в Верном, на всю жизнь полюбил и сам город, и его очаровательные окрестности. О начале жизненного пути Соловьева подробно почти ничего неизвестно. Сам он лишь на склоне лет стал задумываться о быстро пролетевшей жизни, элегически почувствовал, что можно не только в живописи рассказать о себе, о своих привязанностях в искусстве, о том, что дорого сердцу, что запомнилось за долгие годы. Не привелось… Да никто особенно и не интересовался, что это за учительская семинария, которую в юности окончил Николай Васильевич, и как ему, прилежному ученику художественной студии Бострема, посчастливилось встретиться с Н. Г. Хлудовым. Николай Гаврилович как раз и преподавал черчение и рисование в Верненской учительской семинарии. Десять лет (1921—1931) существовала хлудовская студия. Ее наиболее известными воспитанниками были Абылхан Кастеев и Семен Чуйков. Уроки мастера навсегда остались для Николая Васильевича самыми значительными, наиболее важными. Чему же научился молодой живописец у Николая Гавриловича? Во-первых, уважению к ремеслу, точности крепкого, безукоризненного рисунка, совершенству линий, вдохновенной тщательности в передаче цвета (чем впоследствии и отличались зрелые картины Соловьева). Никакой приблизительности, расхристанности, расхлябанности живописного мазка или, не дай бог, новомодной корявости, смутной расплывчатости фигур и предметов категорически не допускалось.

Читать дальше... 

Потом, вслед за Николаем Гавриловичем, Соловьев, не страшась упреков в «репортажности» или «бессюжетности», переносил на холсты очень многое, что попадалось ему на глаза. Какое же это богатство — сотни и сотни соловьевских этюдов, красочных, полноцветных, и каждый представляет собой ясный оттиск неподдельного вдохновения, уверенной руки талантливого живописца! И, наконец, вспомним признательные слова Юрия Домбровского: «Я люблю Хлудова за свежесть, за радость, за полноту жизни, за красоту событий, которые он увидел и перенес на холст». Тем же самым привлекательны и картины Николая Васильевича Соловьева. Только подлинная действительность в соединении с настойчивостью самостоятельных поисков помогли чуткому художнику не шествовать покорно за Хлудовым, старательно воспроизводя неповторимый почерк мастера, а обрести и собственное видение, и свободу в изображении мира. * * * Тридцатые, роковые и триумфальные, годы… В 1931 году Николай Гаврилович заболел, занятия в студии прекратились. К тому времени Соловьев, несмотря на то, что работал много, писал этюд за этюдом, все-таки полностью посвятить себя профессии возможности не имел. Сам Республиканский союз художников возник накануне войны. Приходилось как-то зарабатывать на жизнь. Хорошо еще, что судьба наградила Николая Васильевича еще одним талантом — певческим. У него был сильный, звонкий голос, тенор классического строевого запевалы. Что впоследствии и пригодилось, когда в 1943 году Соловьев в составе бригады артистов попал на фронт. Однако мы забежали вперед, вернемся в довоенную эпоху. Живописцев, как и графиков, тем более скульпторов, тогда в Алма-Ате было немного. Риттих, Кастеев, Бортников, Исмаилов, Заковряшин, Антощенко, Крутильников, Калмыков… Разумеется, ни на выставках, ни в мастерских не встречались работы с сюжетами трагическими, скорбными. А изображения Сейфуллина, Майлина, Рыскулова в лучшем случае переносились в запасники художественной галереи, причем из частных собраний они исчезали бесследно, как и сами модели, ранее старательно запечатленные кистью присяжного портретиста. Очевидец описывает юбилейную, к двадцатой годовщине Октября, художественную выставку. Повстанческое ополчение под предводительством Амангельды, красногалстучные пионеры, занятые сборкой планера, разнообразные и сочные плоды земли казахстанской, колхозное изобилие и сами колхозники в праздничных одеждах, нарядные, словно вот-вот все они закружатся в веселом хороводе вокруг фонтана «Дружба народов» на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке. Николай Васильевич если и участвовал в какой-либо выставке, причем необязательно юбилейной, парадной, то неизменно его работы пристраивали где-нибудь подальше от центра экспозиции, чтобы не очень-то бросались в глаза начальству. Правда, пейзажи Соловьева нравились своей жизнерадостностью («Эй, товарищ, больше жизни!» — гремело из всех уличных репродукторов). Да и люди, что время от времени возникали на спокойных, без излишнего пафоса соловьевских полотнах, будто сошли со страниц оптимистических стихотворных книг Николая Тихонова и Владимира Луговского: «С первым ветром весны Торопись на восток, Где качается мак — Огнекрылый цветок!». Вот только посетители выставок замечали, что герои картин Николая Васильевича пребывают как бы чуть-чуть в стороне от действительности, про которую позднее скажут, что она «не больно-то баловала и радовала, а все больше испытывала на прочность совесть и сердца». Законные отшельники, полезные скитальцы: альпинисты, геологи, топографы, изыскатели, археологи, ботаники, смотрители высокогорных озер и ледников, пограничники, охотники — вот кого изображал молодой художник. Предвоенное десятилетие так сложилось для певца и художника: днем он в народном комиссариате здравоохранения корпит над иллюстрациями к многочисленным популярным медицинским брошюрам и плакатам о пользе кипяченой воды, о правилах личной гигиены, а вечерами выходит к микрофону в радиокомитете, чтобы задорно спеть «Сердце, тебе не хочется покоя, Сердце, как хорошо на свете жить». Способного тенора приглашают и на филармоническую сцену. Он и здесь имеет успех. Через два года Николай Васильевич Соловьев в составе фронтовой бригады артистов уезжает на фронт. * * * …Холодный зимний день 1944 года. Западная окраина немецкого городка Фюрстенберга. Моряки Краснознаменной Днепровской ордена адмирала Федора Ушакова флотилии яростно штурмуют позиции гитлеровских войск. Противник беспорядочно отступает. Бегство столь стремительно, что в опустевших домах не успевают выключить свет. Фронтовой ансамбль песни и пляски занимает опустевший дом фюрстенбергского бургомистра. На обеденном столе остывает недавно поданный и нетронутый сбежавшими немцами ужин, а в кабинете, за блистающей ледяным лаковым сиянием черной глыбой рояля печально повизгивает брошенная впопыхах огромная овчарка, любимая собака недавнего хозяина города. Она страшится снарядных и минометных разрывов. К собаке подходит любимец ансамбля, признанный запевала Коля Соловьев. «Да что ты боишься. Хоть ты и «немецкая» овчарка, тебя в обиду не дадим, Да и не задержимся мы здесь. Не знаешь ты нашей песни: «Значит, нам туда дорога, значит, нам туда дорога, фюрстенбергская улица на запад нас ведет…». Чуток отдохнем, и в путь!». Колины товарищи расхохотались. Овчарка успокоилась и пристроилась к тарелке с бифштексом. Тем временем дирижер, как и все артисты ансамбля, в бушлате, тельняшке и бескозырке повелительно поднял палочку. Репетировали не менее старательно, чем в спокойной обстановке, в тылу наступающих войск. «А теперь наш соловейко, давай, запевай любимую…». Зазвучал ничуть не потускневший за годы военной страды приятный тенор Николая Соловьева: «Широка страна моя родная…». Слаженный хор вступил тотчас: «Много в ней лесов, полей и рек…». Не сосчитать концертов фронтового ансамбля на передовой, в госпиталях и санитарных поездах, в освобожденных городах и селах. Николай Соловьев пел «На сопках Манчжурии», «Дунайские волны», зажигательную «Тальяночку», любимую мамину песню «В низенькой светелке огонек горит…», «По диким степям Забайкалья» и «Сидел Ермак, объятый думой», а также неизменную «Священную войну» и солдатский песенный талисман «Темную ночь». Слушатели долго не отпускали талантливого солиста, не хотели расставаться с полюбившимся артистическим коллективом. Да и самому Николаю Васильевичу пришлось по сердцу петь в ансамбле. Он, и возвратившись в родную Алма-Ату, не спешил с демобилизацией. Шесть лет после Дня Победы прослужил в Ансамбле песни и пляски пограничных войск. И только в 1951 году (к тому времени его давно приняли в Союз художников) Соловьев полностью отдается призванию живописца. Посетители московского Музея пограничных войск нередко подолгу задерживаются перед картиной Николая Соловьева «Утро на заставе». Казалось бы, обыкновенный, весьма непритязательный сюжет. Еще не полностью рассвело, легкая голубизна только-только вытеснила с небосвода звезды, ущелье еще полно ночного мрака. Около горной речки несколько обнаженных до пояса пограничников докрасна растирают шершавыми полотенцами мокрые тела. А к домикам заставы спускаются два солдата — возвращающийся с дежурства сторожевой дозор. Но как сверкают быстрые речные струи, как тонко, «фактурно» написаны трава, кусты, сосны и ели. Кажется, что чувствуешь прохладу воды, сбегающей с далекого ледника, слышишь чистый травяной и сосновый аромат, радуешься белому дымку, обещающему сытную кашу и крепкий сладкий чай в солдатских алюминиевых кружках. Наслаждение обыкновенной жизнью, ее праздничность — вот чем покоряет картина Николая Васильевича Соловьева. Впрочем, как и многие другие его работы. * * * Со стороны могло показаться, что жизнь Николая Васильевича сложилась безоблачно, что его не коснулись неизбежные в жизни каждого человека беды и тревоги. На самом деле не миновали Соловьева и трагические, горестные события, да только он удары судьбы переносил мужественно и рассказывать кому бы то ни было о своих печалях и страданиях не любил. Зрелая пора творчества Н. В. Соловьева отличалась той вольной раскованностью, что приходит как итог многолетнего славного труда. Отошла в прошлое отчасти романтическая манера живописного письма, когда чересчур яркими, повышенно интенсивными были краски на холсте, слишком многозначительны предметы, люди на картинах излишне символичны, да и композиция порой отдавала нарочитой сочиненностью. Всего этого не найти в поздних полотнах Соловьева. Здесь обретена мягкая гармония, нежная и одухотворенная согласованность уверенного рисунка и абсолютной достоверности красочных мазков. Что же касается сюжетов как набросков, сделанных на пленэре, так и законченных живописных произведений, то в каждой работе выражена глубокая мысль мастера — натуры поэтической и возвышенной. Коротко говоря, эта мысль заключается вот в чем. Природа, точнее, страстная любовь человека к горам, лесам, «водам многим», животному миру, только она может научить с особенной силой чувствовать красоту и мудрые законы жизни. Природа родного Семиречья, любимая земля детства, юности и зрелых лет — источник неиссякаемого изобилия впечатлений и неустанного рабочего вдохновения Николая Васильевича Соловьева. Сколько дорог и тропинок исходил художник с переносным мольбертом и самодельным складным стульчиком, не сосчитать! И что только он не запечатлел! Алмазно светящиеся росные капельки на изумрудной мартовской траве, золотолиственный убор пышной осени в предгорьях, царственно украшенной огненно-оранжевыми рябиновыми гроздьями, нежно-матовая белизна скромнейших цветов на свете — ландышей, словно позванивающих хрупкими фарфоровыми колокольчиками, индиговое небесное пространство, в котором к неизвестным воздушным берегам плывут и плывут тугие снежные облачные паруса… И, конечно, все, что дарят искусному живописцу горы: медно-красные стволы сосен, темно-зеленые или неповторимо сизо-голубые ели, устланные рыжей игольчатой хвоей склоны… Все четыре семиреченских времени года не оставлены без пристальной кисти Николая Соловьева. Когда-то излюбленным заданием в практике гимназических преподавателей словесности было сочинение по картине. Вот если бы составить сборник сочинений по живописным произведениям Соловьева, какие бы там содержались уроки любви к родной природе, уважительного отношения к ее защитникам и работникам!.. * * * На склоне лет Николаем Васильевичем овладела неудержимая «охота к перемене мест». Захотелось пройтись с палитрой по незнакомым берегам, чтобы, возвратившись, еще сильнее полюбить Семиречье, его просторы, его неповторимость. Соловьев отправился в Прибалтику. Немало открылось ему, мастеру, прославившему своими многими работами родные края, на побережье Балтийского моря… Не знаю, нашел ли Николай Васильевич янтарь на Рижском взморье, но доподлинно известно, что латышские художники, время от времени забиравшие «На добрую память» многочисленные и щедро, от всего сердца даримые этюды Соловьева, написанные здесь же, в Дзинтари, высоко оценили острый глаз казахстанского живописца, его строгое мастерство и сверх того — умение найти, открыть в прибалтийском пейзаже и запечатлеть то, что уроженцы здешней местности не замечали или не считали достойным изображения. Да, с годами Николаю Васильевичу захотелось заново попробовать себя, испытать свое художническое умение в краях малознакомых. Ему казалось, что его тонкому, незаурядному искусству требуется решительное обновление. И он, человек немолодой, немало переживший, отважно устремился в неизведанное, повинуясь велению взыскательного, упорного поиска, которому и ранее, и всегда была подчинена суровая жизнь мастера. И если Прибалтика словно возвращение во фронтовую молодость (когда-то здесь пролегли пути ансамбля песни и пляски Краснознаменной Днепровской флотилии), то путешествие в Сибирь, на берега могучего Енисея — осуществление давней юношеской мечты. Эта встреча с Енисеем, становой русской рекой, поистине стала счастливым приобретением в творческой биографии мастера. Он писал полноводный поток, прорезающий вздымающиеся к небу темно-серые гранитные глыбы, густые хвойные леса, подступающие прямо к урезу воды, туманные отроги Саян, енисейских рыбаков и речников, и эти работящие люди пополнили собою галерею тех самых «полезных отшельников», которые давным-давно стали сокровенной темой немалого числа полотен Соловьева. Особенно полюбились ему широкие сибирские закаты. Они как бы озорно похитили с соловьевской палитры все краски, причудливо перемешав и дразня художника: «Что ж, мастер, потягайся с природой, попробуй перенести на холст то, что сокровенно открывается тебе здесь, на пустынном енисейском берегу». Николай Васильевич спохватывался, доставал растворитель, освежал крошечные цветные холмики и торопился при помощи послушной кисти схватить то неповторимое, что, может быть, даже преданному поклоннику природы открывается лишь однажды. * * * Поистине свежесть и крепкую силу кисти талантливого живописца не ослабили годы. Николай Васильевич никогда не добивался признания, внешнего успеха, во что бы то ни стало он стремился к иному — к радости мастера, для которого счастье пройти всю жизнь с достоинством вечного труженика, пройти под звездой истинного призвания. Долгими дорогами жизни спокойно, подчиняясь только старинным, проверенным тысячелетиями нравственным правилам, шел художник Соловьев. Газетные отчеты никогда не начинались с картин Соловьева, в лучшем случае где-нибудь в конце статьи отмечались «непосредственная свежесть восприятия», «бережное отношение к правде увиденного», «теплая сердечность лирического плана и пробуждаемые ею поэтические переживания». Но студенты художественного училища хорошо понимали что к чему и обходили стороной громадные парадные полотна, где по пояс в зрелой пшенице высокие руководители многозначительно мяли в пальцах налитой хлебный колос. Они учились у Николая Васильевича не только мастерству опытного живописца, но более всего страстной любви к родной земле Семиречья, сыновней верности и преданности. Знаменательно, что на замечательном эскизе незавершенной картины «На пик Ленина» — мастер собирался написать ее для юбилейной выставки к 100-летию вождя мирового пролетариата — Николай Васильевич Соловьев, вновь, как и тридцать — тридцать пять лет до этого, изобразил своих любимых героев — мужественных смельчаков-альпинистов, свои любимые горы, снеговые вершины Алатау. В давней книге записей, что когда-то лежала при входе на посмертную выставку известного живописца, можно прочесть: «Каждый художник оставляет людям свою радость от встречи с красотой и совершенством мира. Мы учимся любви к действительности, к тому прекрасному, что открывает нам уникальное искусство мастера. Талантливое творчество Николая Васильевича Соловьева — пример серьезной, честной, не напрасно прожитой жизни».