Для многих наверняка станет открытием тот факт, что многие знаменитые авторы, добившиеся признания в Европе и США, чьи работы способны украсить любой музей мира, на самом деле являются нашими соотечественниками. За рубежом в то же самое время для многих становится открытием, что их «родные герои» оказываются евреями, да к тому же выходцами из России: Шагал, Цадкин, Липшиц, Делоне — цвет парижской школы. Не говоря уже о Сутине, который самым кардинальным образом повлиял и на Виллема де Куннинга, и на Поллока. По воздействию на сознание общества искусство намного эффективнее правительственных или общественных организаций, поскольку предметы искусства напрямую взывают к чувствам, к тому, что делает человека человеком. Именно поэтому я считаю искусство мощным орудием для построения толерантного общества.
— У вас с самого начала была четко сформулирована идея коллекции?
— Не совсем. Я хотел, чтобы это было что-то связанное с Россией, что-то «очень русское». Вместе с тем, чтобы это обязательно было что-то «очень еврейское», опять же по понятным причинам. И обязательно нечто выдающееся. Кроме того, ведь понятие «состоятельный человек» условно — у меня была планка. Представим, что я бы сформулировал себе задачу так: собирать лучших импрессионистов всех времен и народов — коллекция закончилась бы на второй или на третьей работе. Или даже лучших абстракционистов Америки — ресурсы иссякли бы на пятой работе. И я решил, что «самое русское, самое еврейское и самое выдающееся» — это тот вид спорта, где я точно смогу стать чемпионом при моих ресурсах. Мне буквально стало легче дышать. Я понял, что надо «рисовать таблицу Менделеева», то есть написать список художников, предварительно объяснив себе, что они должны быть не просто выдающимися, а внесшими основополагающий вклад в развитие искусства, потому что формально по этому признаку подходило порядка 200-250 художников. В итоге были выбраны 33 богатыря, как по Пушкину. Все они были пионеры, с которых что-то началось, — как русский авангард начался с Серова, который покоя не дает Пете Авену. И так каждый из них: Ротко с абстракционизмом, Липшиц с кубизмом в скульптуре… В основном эти художники не известны в России, а на Западе известны вовсе не как русские. Это как бы люди ниоткуда, некие фантомы, которые неизвестно откуда пришли и неизвестно как туда попали. Но на самом деле в еврейской традиции есть объяснение этому слову. Фараон называет Иосифа «молодой иврий», что означает «человек, пришедший ниоткуда и прошедший мимо». Это слово является прототипом слова «еврей». Получается, что коллекция — это портрет диаспоры.
— Получается, что все художники, чьи картины вошли в коллекцию МАГМА, иммигранты?
— Да, все они были иммигрантами (у некоторых больший стаж, у некоторых меньший). И многие из них, например Шагал, были иммигрантами многократными: из России уехали в Париж, потом вернулись, потом уехали в Америку, потом в Израиль и т. д. Коллекция соответствует их духу и образу жизни. Успех этих художников, которые выдержали конкуренцию с местными художниками, принадлежавшими к титульным национальностям, стал для меня лучшим примером толерантности. Например, парижская школа — явление начала XX века вплоть до 1930-х годов — она условно называется парижской: там есть представители Латинской Америки (Диего Ривера), японцы (Леонард Фудзита), естественно, русские — чуть ли не 80% и т. д. И все эти художники раскрылись благодаря духу свободного творчества и соревнования, который царил в Париже. Именно благодаря «парижской» школе Париж стал мировой столицей искусства, а эти художники стали ее героями. И уже далее, обретя крылья, они улетели в Америку, возвратились в Россию, но уже признанными гениями. И мне кажется, что в этом смысле коллекция имеет огромное просветительское значение и она перешагнула рамки частного коллекционирования. Поэтому совместно с Министерством культуры мы зарегистрировали Музей искусства авангарда (МАГМА).
— А что, по-вашему, толерантность?
— Толерантность является одной из самых сложных наук, известных человечеству. Именно толерантная среда является той почвой, которая способствует фундаментальному развитию искусства, и наоборот. Расскажу такую историю. Я знал, что Хаим Сутин скончался в 1943 году в Париже, и я решил, что должен найти его могилу. Я прочел в интернете, что он похоронен на Монпарнасском кладбище. И вот иду я по указателю, будто играю в «горячо — холодно». Вроде горячо, а могилу найти не могу. И тут я понял, что на самой могиле есть только даты и крест. Даты сходятся, но крест-то какое отношение имеет к Хаиму Сутину, который был, как известно, еврейским художником? И понял важную вещь: это еще одно доказательство фундаментальности идеи толерантности. Ведь ясно же, что его хоронили нееврейские товарищи. Хаим Сутин скончался от приступа язвы, ни одна больница его не брала — был 1943 год. Известно, что на могиле его выступал с пронзительной речью Пикассо, который очень высоко его ценил. Эта речь очень корреспондировалась с тем, что говорил друзьям Модильяни, когда уходил из жизни. Он говорил: «Вы не должны переживать, ведь остается мой друг, который гораздо выше меня по таланту, — это Хаим Сутин». А речь Пикассо звучала с обратным знаком: «Мы, оставшиеся, никто по сравнению с ушедшим». Так вот, эти люди даже после смерти защищали своего товарища от будущего глумления. Они написали только дату и поставили только крест. Интересно, как мгновенно возникший диалог цивилизаций спасает от некорректного проявления одних людей против других.
Или еще один пример. Несколько лет назад вышел каталог-резоне скульптора Осипа Цадкина. Он не очень широко известен в России, но во Франции он герой. Когда Жак Ширак был мэром Парижа, то поставил, наверное, столько же его скульптур, сколько Лужков — работ Церетели. Так вот, этот каталог начинается предисловием Ширака: «Выдающийся французский скульптор Осип Цадкин родился в Смоленске». И, скажем, мы зададим вопрос губернатору Смоленской области, знает ли он Цадкина? Есть ли в Смоленске музей Осипа Цадкина? Мне бы очень хотелось, чтобы был. Чтобы губернатор, да что там губернатор, чтобы президент гордился тем, что у нас такой выдающийся соотечественник.
— Вы не собираетесь менять формулу коллекции?
— Изначальная формула «очень русское, очень еврейское и выдающееся» работает. У нас действительно одна из лучших в мире коллекций Хаима Сутина — все его выдающиеся работы находятся у нас. У нас абсолютно лучшие работы Тышлера, Сони Делоне и Иосифа Цадкина, Липшица, выдающиеся работы Шагала. На сегодняшний день есть небольшие пробелы в «таблице Менделеева», которую мы составили 10 лет назад. Формально все заполнено, но некоторые клетки я бы все-таки заменил на лучшие работы — есть 2-3 клеточки, где бы я драматически улучшил качество. Но сейчас я раздумываю о расширении формулы коллекции, о том, чтобы перейти по крайней мере от русских еврейских художников к европейским еврейским художникам XX века. Это будет логическое и понятное продолжение концепции. Потом можно будет двинуться на Америку. Но все равно мы останемся в рамках так называемой евро-атлантической цивилизации.
— Но все равно эти художники каким-то образом будут связаны с Россией?
— Необязательно. Хотя у меня есть подозрение, что вообще все связано с Россией. Россия была империей. Польша, Финляндия были частью Российской империи. Если взять еврейское население Западной Европы и Америки, то очень малая его часть корнями будет не из Российской империи. Так что коллекция будет прямым продолжением обозначенной концепции.
Когда формула ясна, остается только соблюдать принципы. Очень важным было соблюдение принципа гениальности каждого артефакта, что далось непросто. Мы не стремились купить большую выборку каждого художника, мы стремились купить хотя бы один его шедевр. Чтобы коллекция была воспринята разным вкусовым глазом, она должна состоять из выдающихся артефактов. И здесь очень важен принцип непрерывности цепи. Потому что коллекция, которая имеет разнобой в качестве, производит дисгармоничное впечатление, а это очень вредно. Человек, который приходит в музей или осматривает тщательно подобранную коллекцию, должен видеть, что каждый артефакт — это еще одна точка зрения общего мироощущения, а не просто случайность. За этим приходится тщательно следить, что требует больших усилий и напряжения.
— Каких, например, усилий?
— Никто не хочет, даже при сложных материальных обстоятельствах, расставаться со своими произведениями искусства. Я имею в виду наследников художника. Это очень сильная связь, намного сильнее, чем может показаться на первый взгляд. Дело в том, что эти люди вырастают с работами, живут с ними как с членами семьи. И каждое приобретение — это серьезный психологический этюд, который может длиться годами. В частности, работа Шагала «Видение. Автопортрет с музой» приобреталась семь лет — семь лет непрерывного общения с владельцем. И, к сожалению, только его кончина привела к тому, что нам удалось ее приобрести. Причем этот человек, так и не решившись продать картину, завещал это своим наследникам, причем продать только Кантору, и даже определил некоторые параметры сделки. Меня потрясло, насколько это был честный и порядочный человек.
— А вы сможете, если придется, расстаться с этой работой?
— Ну, конечно, никто не может зарекаться, но для меня чрезвычайно болезненно расставание с любой картиной. В коллекции есть работы, которые приобретались вне темы. И однажды я решил своему товарищу одну из таких картин подарить — даже это было болезненно. Так что пусть уж это делают после меня. А я и музей будем работать по мере возможности в одном направлении — в сторону собирательства.
— Как вы понимаете, что именно эту работу и никакую другую должны купить для коллекции?
— В поле моего зрения попадает произведение, которое меня интересует, шокирует, я чувствую, что жить без него не могу. У меня есть собственные критерии, выдающаяся это работа или нет. Если я смотрю на нее несколько секунд, а потом сутками помню, что там написано, значит это точно гениальная работа. А на формально гениальные работы часто смотришь, отворачиваешься и, что там, совершенно не помнишь.
Что я делаю, чтобы вжиться в образ и избежать риска, чтобы меньше надеяться на интуицию? Я беру иллюстрации этой работы и кнопками по всему дому размещаю. В ванной смотрю на нее, когда бреюсь, напротив своей кровати, в гостиной у рояля на подставочку для ног — она у меня повсюду. И я решаю для себя вопрос: я могу без нее жить или нет. Если я четко понимаю, что прожить без нее не могу, то уже начинаю обдумывать технику приобретения.
— Как вы совмещаете бизнес и коллекционирование?
— В нашей жизни политика, экономика, искусство — все непрерывное пространство. Это я называю гармонизацией жизни. Я живу в непрерывном для себя пространстве, в котором одновременно происходит трата денег и зарабатывание. Я чувствую на своих плечах несколько предназначений, которые я с удовольствием несу. Главное мое предназначение — это быть отцом своих детей, хорошим отцом. Я многодетный отец по современным меркам — у меня их трое. Второе по важности — это моя семья в широком смысле, я забочусь о ней. А дальше — моя еврейская семья, за которую я тоже отвечаю. И это почти 3 млн человек, которые живут в Европе. Я отвечаю за достаточно большой социально ориентированный бизнес, в котором активно нахожусь более 15 лет. И мне ни за один мой шаг в бизнесе не стыдно.
— Вам часто приходилось покупать работы по сильно завышенной цене?
— Моя мама говорит так: нельзя купить то, что хочешь, не переплатив.
http://www.forbesrussia.ru/stil-zhiz...formula-muzeya
27.02.2010, 07:41
Вячеслав Кантор «Нельзя купить то, что хочешь, не переплатив»
Линейный вид
Похожие темы
