Третья волна. Tolsty ART. Архив Елены Щаповой - 12.12.20 Антиквариум

[Лотта]

Аукционная коллекция «Третья волна» посвящена интереснейшему периоду в жизни отечественной культуры, когда - волею судеб и партийной политики – за пределами страны советов оказалось немало творческих людей, чьи индивидуальности не вписывались в жестко отмеренные рамки дозволенного. Так в эмиграции оказались не схожие друг с другом ни в чем, кроме неординарности и таланта, три фигуры – Юрий Мамлеев, Владимир Котляров и Елена Щапова. Была и четвертая персона, актуализировавшая существовавшие между ними личные и творческий связи, – Эдуард Лимонов. Значение не только их творчества, но и жизнедеятельности, проявляется ныне все отчетливее. И лоты, представленные к коллекции, позволяют рассмотреть некоторые эпизоды этой жизнедеятельности предметно.

Открывает аукционный каталог раздел «Юрий Мамлеев и южинские мистики», посвященный культовому литературно-философскому салону Москвы 1960-х годов. По словам Игоря Дудинского, в двух крохотных комнатках Мамлеева в Южинском переулке родилась «Вселенная Абсолютной Свободы – единственная и уникальная, аналогов которой не было». «Южинские мистики» — Юрий Мамлеев, Евгений Головин, Александр Харитонов, Владимир Степанов, Владимир Ковенацкий, Валентин Провоторов, Лев Барашков, Сергей Гражданкин, Алексей Смирнов (фон Раух), Владимир Пятницкий, Илья Бокштейн, Гейдар Джемаль — изменили интеллектуальный ландшафт Москвы и «вдохновили на миссионерство десятки замечательных подвижников – визионеров и нонконформистов».
Две рукописных тетради Юрия Мамлеева дают возможность познакомится с его стихами и прозой 1960-1970-х. Рукописи стихотворений и графика – с творчеством Валентина Провоторова — по словам Мамлеева, «гениального мистика», работавшего «с глубочайшими пластами традиций». В последние годы жизни Провоторов совместно с Валентином Багирянцем, Вадимом Поповым-Амшелом и Марией Сгибневой работал над концептуальной «Московской книгой перемен». Художественное издание увидело свет в 2004 году и экспонировалось на Франкфуртской книжной ярмарке. Украшением нашего аукциона стал единственный экземпляр «Книги» в уникальном авторском оформлении. Обратим внимание на красочные коллажи поэта Игоря Дудинского и рукопись его стихотворения, посвященного Евгению Головину. Ряд лотов связан с кругом художницы Марии Раубе-Горчилиной: альбом с её 64 (!) рисунками, абстракции ученика Татлина и Малевича Зенона Комиссаренко, альбомы Михаила Шемякина с дарственными «нашей Мадам», наконец, кинетико-эротическая скульптура Максима Архангельского, художника и скульптора, большой поклонницей творчества которого являлась легендарная Дина Верни. Летопись жизни московского андеграунда в малотиражных альбомах с большим числом редких фотографий искусствоведа Ларисы Пятницкой (Лорик).

Бунтарю, смутьяну, художественному «провокатору» Владимиру Котлярову посвящен раздел «Tolsty ART». Необычайно разносторонняя одаренность – он снимался в кино, устраивал перформансы, писал стихи и прозу, был издателем, первым из отечественных художников обратился к мэйл-арту, создал собственное направление в искусстве «вивризм» - и возрожденческая работоспособность превращали в арт-объекты буквально все, с чем Толстый соприкасался. Галстуки, шляпы, манекены, письма, деньги, человеческие тела – свои и окружающих – становились предметами искусства. Тридцать лотов, вошедших в раздел, отражают разные грани творчества Владимира Котлярова Толстого.

«Лиля Брик Бронзового века» Елена Щапова де Карли стала музой не только для своего мужа Эдуарда Лимонова, но и, как минимум, еще десятка художников и литераторов – представителей неофициальной культуры. Достаточно прочитать вошедшие в раздел письма Эдуарда Лимонова, Константина Кузьминского, Владимира Котлярова Толстого, Михаила Шемякина и других, чтобы понять - «Муза Елена» - название не только посвященного ей фотоальбома Александра Виленского. Дарственные надписи на книгах Генриха Сапгира и Игоря Холина, Юрия Мамлеева и Владимира Марамзина, Андрея Вознесенского и Евгения Евтушенко, Евгения Рейна и Игоря Дудинского, Евгения Хорвата и Игоря Бурихина. Инскрипты художников в альбомах-каталогах Оскара Рабина, Анатолия Брусиловского, Бориса Заборова, Вадима Гринберга. О том же свидетельствуют живопись и графика Рустама Хамдамова, Юрия Герасимова, Николая Любушкина, Михаила Кулакова из собрания Елены Щаповой и платье дизайнера моды Хелен Сторей, созданное для графини де Карли в единственном экземпляре.
Сама Елена Щапова предстает в первых поэтических сборниках, вышедшие в самиздате и официальной печати, неизданной рукописи воспоминаний об Эдуарде Лимонове, цикле боди-арта “Семь чудес тела моего”, а также авторских фотопортретах.

Завершают каталог разделы «Третья волна» и «Новый американец» со знаковыми изданиями, плакатами и каталогами выставок, фотографиями, номерами газет и журналов, отражающих существование русской эмиграции 1970-2000-х годов. Особого внимания заслуживают автографы стихотворений Дмитрия Бобышева, инскрипты Алексея Хвостенко, Вадима Козового, Юрия Кублановского, Владимира Марамзина, письмо Наталии Медведевой, плакаты Комара & Меламида, Генриха Худякова, Вильяма Бруя, Владимира Немухина, графика Александра Путова, Илья Кабакова, Александра Косолапова.

[Лотта]

«К Лиле Брик меня привела поэтесса Муза Павлова, жена поэта Владимира Бурича. — вспоминал Эдуард Лимонов — Потащила меня к Брик, чтобы меня «записали». «Вася должен вас записать», – сказала она. Мы прибыли. Дверь открыл старичок, последний муж Лили – Василий Катанян, «исследователь творчества Маяковского» – так объяснила мне его Муза Павлова. Квартира была тщательно возделана. То есть обычно в квартирах стариков от культуры каждый квадратный сантиметр возделан. Даже в коридорах, кухне, туалете висят и стоят картины и картиночки или раритеты, штучки, флакончики, абажурчики, накопленные за всю жизнь. Катанян привычно демонстрировал музей. Точнее, ненавязчиво, вдумчивым экскурсоводом указывал на особо выдающиеся экспонаты. Мыльницы Маяковского, конечно, не было, но, может быть, где-то в недрах дома и хранилась. Вдруг из этих самых недр вышло ярко раскрашенное существо. Я был поражён тем, что старая маленькая женщина так себя разрисовала и так одета. Веки её были густо накрашены синим. Я не одобрил её. Точнее, мораль моей пуританской мамы, жены офицера, самурайская простая этика семьи бедных солдат отвергла её внешний вид. Однако femme fatale Володи Маяковского оказалась умной и насмешливой, и я ей простил её пошлый (я так тогда и подумал: пошлый) вид. Катанян записал меня на какой-то сверхпрофессиональный магнитофон с бобинами, я читал долго – кажется, час – стихи. «Я думаю, вы ей понравились», – сказала Муза Павлова, когда мы вышли.
С Лилей Брик я бы, наверное, не встретился больше, я бы вряд ли ей позвонил, а она, наверное, не позвонила бы мне, если бы вдруг в моей жизни не появилась Елена, тогда ещё чужая жена. Жену нужно было развлекать, и я вспомнил о Лиле. Лена любила всё красивое, всё знаменитое, всё известное. И она заставила меня дозвониться Брикам. Они вцепились друг в друга. Живая легенда, размалёванная, как в цирке, и моя «фифа», как называл её злой, ворчливый Бачурин, художник и бард, мой друг. Тогда Лена была экстравагантной, тонкокостной белёсой красивой девочкой, случайным трогательным сорняком, помесью бледного папы-профессора и тяжеловесной мамы; от мамы у неё не было ничего, от папы нос, и только. Лена носила парики, высокие сапоги на шнуровках, шубы, мини-юбки, чёрт знает что. Её можно было увидеть в толпе безошибочно. Правда, толпу она не выносила. Они друг другу подходили. Поэтому старая накинулась на молодую, а молодая на старую, а мы с Катаняном говорили о Хлебникове. Потому что Хлебников интересовал меня много больше Маяковского. Лена осуществила живую связь, у них, что называется, были общие интересы. Потому мы стали ходить к Лиле, а она стала нас приглашать… В конце концов дело дошло даже до того, что запрещавшая фотографировать себя Лиля согласилась сниматься в компании «Леночки». Фотограф «Литературной газеты» Лёва Несневич приехал с нами в Переделкино и отснял всю нашу компанию».

[Лотта]

В 1995 году Владимир Котляров-Толстый изобрел новое направление в современной живописи, начав «уничтожать» деньги: он расписывал банкноты политическими и философскими текстами и лозунгами, превращая их в произведения искусства. «Деньги подняли восстание против человечества. Деньги унижают душу и достоинство человека. Превратим их в произведения искусства» - таков был посыл самого эпатажного русского художника Третьей волны эмиграции.
«Всем известно, что деньги - сильно влияющая на жизнь, на дух, на мораль людей субстанция— говорил Толстый — Художники до меня обошли это обстоятельство, что удивительно. Никто деньги не использовал в качестве художественного носителя, вместо бумаги. Ведь что мы делаем в своей жизни? Соревнуемся в создании новых поверхностей. Задача художника, если он хочет о себе каким-то образом заявить, а не только продать нарисованную жопу или абстракцию, - создать некоторое беспрецедентное явление. Кроме того, в любом произведении искусства есть движение во внешний мир и нагнетание смысла. Таким образом, деньги в этих отношениях представляют собой прекрасное поле для деятельности, поскольку в денежных знаках изначально заложен смысл и есть определенная форма: рисунок, графика и так далее - все, что создано до художника. Это первое. Второе: деньги в сознании большинства - единица товарно-денежных отношений, к этой их роли все привыкли, и практически никто не замечает их более глубокой функции, философской что ли. Я обращаюсь с деньгами не привычным, а иным, но осознанным образом, и тем самым стараюсь привлечь внимание людей к их подлинной сути».
В коллекции наших субботних торгов будут представлены арт-объекты Владимира Котлярова-Толстого из цикла "Деньги. Полная деноминация".

[Лотта]

В шестидесятые годы прошлого века – по человеческому летоисчислению – в одном из переулков в центре Москвы прогремел Большой Метафизический Взрыв. Так всегда бывает, когда в одном помещении скапливается критическая масса людей, инфицированных потусторонними энергиями. Правда, взрыв был бесшумным, и никто его не услышал. Но последствия оказались более чем ощутимыми. Философская мысль изменила привычный марксистский, материалистический вектор, и поток свежих и неожиданно возникших идей образовал новые русла. Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа. Поэтому не дело человеческого разума выяснять, как рождаются учения и религии – тем более, что никакой четко обозначенной философской или метафизической системы первые завсегдатаи салона Юрия Витальевича Мамлеева, начавшие собираться в его двух крошечных комнатах густо населенной коммуналки, не предложили и после себя не оставили. Собственно, они и не думали о том, чтобы войти в историю как основоположники очередного собрания догм и ритуалов. Их заслуга в том, что они создали свою собственную Вселенную Абсолютной Свободы – единственную и уникальную, аналогов которой не было – да и не могло быть на всем континенте под названием Россия, занимавшем в то время одну шестую часть суши. Как они понимали свою миссию, лучше всех сформулировал сам хозяин исторической жилплощади. «Человек как биологическое и социальное существо слишком примитивен, к тому же достаточно изучен и поэтому в настоящее время не достоин быть объектом изображения в искусстве. К тому же это нечто отмирающее, то, из чего нет выхода. Поэтому искусство, которое творит реальность, должно неизбежно обратиться к метафизическому, как к своей истинной стихии». И в другом месте, спустя несколько лет: «Мы ищем, находимся в процессе постоянного поиска. Потому что сейчас главное – не прерывать таинство размышления. Даже если вас что-то поразило, и вы вдруг захотите остановиться на том, что легло вам на душу, – не поддавайтесь соблазну. Не заглатывайте наживку. Не становитесь заложником каких-то теорий. Плывите дальше, наслаждаясь обретенной свободой. Как только вы почувствуете удовлетворение от пресыщения метафизическими знаниями, то считайте, что вы доехали до конечной остановки, остановились в своем вечном движении в сторону Абсолюта». Такими словами наставлял Юрий Витальевич своих единомышленников, которые слетались под его крышу со всех концов мироздания – Бог весть откуда.

Справедливости ради нужно сказать, что в мироощущении всех участников метафизического кружка (или салона) все-таки было нечто, что их объединяло. Начать с того, что все они страстно любили мыслить – размышлять о ключевых проблемах мироустройства. Пытались отыскать идейную основу всего сущего. Страсть к погружению в метафизические бездны заставляла их немало времени – подчас весь световой день – проводить в читальных залах Ленинки или Исторической библиотеки, где штудировали все, что давало ответы на мучительные вопросы бытия. Стоит учесть, что дело происходило после чудовищной по своим последствиям войны, когда многие впечатлительные и эмоционально ориентированные люди стали всерьез задумываться о вечных – духовных и запредельных – категориях. Удовлетворить свое любопытство и тягу к невидимому можно было только в больших государственных библиотеках. В то время вездесущие органы еще не рассматривали те же, например, гностические тексты как что-то крамольное – у силовиков от идеологии еще не дошли ни мозги, ни руки до таких непонятных пустяков. Им просто не могло прийти в голову, что найдутся люди, которые всерьез станут читать не имеющий ни малейшего отношения к советской действительности бред. Тем не менее кто-то, повинуясь мистическому зову, приходил и припадал. Все основные труды находились в открытом доступе. Заказывай или бери прямо с полки, садись за стол и наслаждайся. Переваривать прочитанное шли в курилку. Там можно было встретить немало братьев по разуму и интересам. С ними и делились впечатлениями. Слово за слово – зажурчала беседа, постепенно превращающаяся в стремительный, бешеный поток, сметающий на своем пути все преграды. Много ли нужно интеллигентному человеку для полного счастья. Только послушать умные речи и самому исповедоваться перед теми, кто понимает и вообще в курсе.

После закрытия читалки расставаться не хотелось. И тогда, чтобы продлить пир духа, шли к кому-нибудь, у кого дома никого не было. По дороге, как водится, заходили в гастроном за горячительным и нехитрым закусоном («берем мы от реальности жестокой поллитру и сырков плавлёных пару», – как пели слившиеся в метафизическом экстазе участники радений) – чтобы веселее общалось. Так постепенно формировался тайный круг «своих», посвященных – фактически Орден.

С конца пятидесятых годов главным местом, которое притягивало и перезнакомило всех романтиков и бродячих философов-нонконформистов Москвы, стал салон Юрия Витальевича Мамлеева – человека абсолютно нездешней, неземной закваски. Он недавно окончил Лесотехнический институт и преподавал математику в школе рабочей молодежи. Тем и зарабатывал на жизнь. Он с детства чувствовал, когда мимо него пролетали ангелы или феи, и не упускал возможности с ними пообщаться. Он ютился вдвоем с мамой в деревянном двухэтажном «многоквартирном» строении в Южинском переулке. Такие дома-бараки во множестве строили в Москве в конце двадцатых годов, чтобы удовлетворить растущий спрос на жилье. Когда мама умерла, Юра испытал настоящее потрясение от сознания собственной беззащитности перед неумолимым роком. Он почувствовал потребность доверить свои чувства бумаге – и первым текстом, вышедшим из-под его пера, стал рассказ «Смерть моей матери». Он читал его вслух людям, которых приглашал после посещений библиотеки к себе – в две крошечные шестиметровые опустевшие смежные комнатки в торце второго этажа рядом с общей кухней и туалетом. Слушатели искренне восхищались – тем самым поощряя начинающего автора продолжать в том же духе.

Об истории мамлеевского «проходного двора», как называли квартиры, где постоянно бурлила жизнь, (в кругах неофициальной столичной богемы его называли «салоном сексуальных мистиков») можно рассказывать бесконечно. Почему мистики – понятно. А что касается «сексуальности», то причину следует искать в культах Аполлона, Диониса, Прекрасной Дамы, вечной женственности, переходящих в хлыстовские оргии, к которым на Южинском относились более чем серьезно. Вообще идейная основа, которая всех сплотила, обозначилась быстро. Она представляла собой симбиоз из нескольких традиций. Прежде всего гностицизм – в самом широком понимании. От раннего, дохристианского, до позднего. Второй составляющей стало, конечно, штейнерианство – включая Гурджиева с Успенским и заодно весь серебряный век с его тягой к декадансу, черному романтизму и экстатическо-эротическим формам сектантства. Плюс русская религиозная философия. И, как апофеоз, более поздние зарубежные мыслители – от Элиаде до Генона. От них – во все стороны до бесконечности. И тут нужно иметь в виду, что самые продвинутые «южинские», как их называли (сами себя они называли господами эзотериками, а чаще шизоидами – поскольку идеальным условием для контактов с постылой окружающей реальностью они считали свободу как от практического, так и от чистого разума), быстро смекнули, что оперировать категориями высшего метафизического уровня возможно только с помощью иностранных языков, на которых собственно и написано все, что может представлять интерес для продвинутого метафизика. Поэтому владение несколькими языками стало на Южинском обычной нормой.

Значение Южинского в развитии отечественной мысли невозможно переоценить. Внутри мамлеевского тайного Ордена (в сегодняшних публикациях в социальных сетях его принято называть «московским мистическим андеграундом») возникло и сформировалось все самое яркое и значительное, что мы имеем на сегодня не только в своем отечестве, но и в мире. На Южинском берет начало не одна параллельная реальность. Собрания в салоне представляли собой круглосуточную дискуссию, пикировку, обмен ощущениями. Для посторонних наблюдателей происходящее выглядело как настоящий дурдом, где все пребывают в бесконечном бреду – вроде бы разговаривают друг с другом, но каждый размышляет о своем. Из столкновения самых парадоксальных идей высекались искры иных, запредельных смыслов, рождались причудливые интеллектуальные и метафизические конструкции, многие из которых тут же воплощались в стихах, прозе или рисунках. Южинский родил уникальную эстетическую традицию, в основе которой лежит принцип священного безумия как способа познания непознаваемого. И конечно же, вся эта цветущая роскошь появилась не пустом месте, не из ниоткуда. При первом же знакомстве с ней бросается в глаза ее родство с романтическим мироощущением русских символистов уже упомянутого серебряного века с их экстатическим отношением к любви и мистической, иррациональной интерпретацией окружающей реальности. Оказалось, что серебряный век вовсе не исчез с наступлением большевистской диктатуры и последующих мировых войн, а просто ушел в подполье, впал в анабиоз, переждал политическую стужу, чтобы с первыми лучами оттепели 50-х годов ожить и пробиться сквозь бетон коммунистической идеологии. Да, Южинский в буквальном смысле возродил русский серебряный век – хотя в сильно усеченном виде. Но все равно из мамлеевского салона потянулись ростки, которые вскоре превратились в целые галактики духа. Юрий Мамлеев, Евгений Головин, Лариса Кучерова (Пятницкая), Александр Харитонов, Владимир Степанов, Владимир Ковенацкий, Валентин Провоторов, Лев Барашков, Сергей Гражданкин, Алексей Смирнов (фон Раух), Владимир Пятницкий, Илья Бокштейн, Гейдар Джемаль и другие отцы-основатели Ордена вдохновили на миссионерство десятки замечательных подвижников – визионеров и нонконформистов. Взять хотя бы легендарную Маяковку шестидесятых годов с чтением стихов и политическими дискуссиями у памятника. Те, кто стояли у ее истоков, тоже получили посвящение на Южинском. А к 1968 году, когда дом Юрия Витальевича снесли, в Москве уже вовсю функционировал с десяток отколовшихся от Южинского и отправившихся в свободное плавание широко известных «подпольных» салонов, в которых формировалась московская неофициальная богема. Орден зарядил мистической энергией и вдохновил на мистические поиски многих гениев, оставивших свой след в пространстве русской общественной мысли, культуры, философии и метафизики. Имена можно перечислять до бесконечности. Владимир Буковский, Юрий Галансков, Леонид Губанов, Вадим Делоне, Александр Проханов, Борис Козлов, Михаил Каплан, Кук, Борис Свешников, Александр Камышов, Юрий Титов, лианозовцы во главе с Игорем Холиным и Генрихом Сапгиром, Михаил Шемякин (ему довелось стать первым издателем Мамлеева), Владимир Ковшин (Вишняков), Аида Топешкина (Хмелева, Сычева), Слава Лён, Аркадий Ровнер, Владимир Видеманн, Сергей Рокамболь, Толстый (Владимир Котляров), божественная Татьяна Горичева, Василий Максимов, Сергей Жигалкин, Андрей Степанов, Евгения Бубер, Евгений Вороновский, Алина Витухновская, Эдуард Лимонов и, как апофеоз, Александр Дугин (его мы упомянули в конце только потому, что он все подытожил и наиболее продуктивно продолжает нести знамя традици). Каждый из них – чем бы он ни занимался – так или иначе опален духовным огнем Южинского, крещен его «мистической водичкой», отмечен его печатью. За каждым стоят целые круги друзей, знакомых, единомышленников – вовлеченных в духовное строительство умных и прекрасных служителей нового, освобожденного от любых догматов логоса. Прибавьте к ним тысячи безвестных, живущих в провинции почитателей литературного наследия Мамлеева, Головина, книг Горичевой, Дугина, и тогда станет понятен весь масштаб последствий прогремевшего на Южинском Большого Метафизического Взрыва.

В заключение хотелось бы еще раз подчеркнуть, что не стоит пытаться отыскать в хаосе южинских возлияний, литургий, бдений, мистерий и радений некую «систему» или «учение». То, что происходило в доме Юрия Витальевича Мамлеева, собственно и представляло собой метафизику и эзотерику в чистом, дистиллированном виде – а именно как вечный, без начала и конца поиск запредельного, непостижимого в своей трансцендентности, а потому Несуществующего Абсолюта. А о чем еще может мечтать истинный романтик-идеалист – как не о том, чтобы войти, погрузиться с головой в манящую и безбрежную стихию поиска того, чего нет. Чтобы остаться в ней навсегда.

#Игорь Дудинский

[Лотта]

В конце 60-х годов в Русском музее в Ленинграде состоялась выставка детских рисунков и картин, где должны были быть представлены и работы дочери Михаила Шемякина – Доротеи. Специальная комиссия изъяла их с выставки, предъявив официальное обвинение в ''детском формализме''. Доротее было тогда четыре с половиной года.
Этот штрих характеризует эпоху, когда формировался Шемякин, и ту атмосферу, которая вытолкнула его за рубеж.
В 1977 году в Париже на свет появился альманах «Аполлонъ-77», движущей силой которого, издателем, основным художником и дизайнером, то есть человеком, который сделал альманах, был Михаил Шемякин. Собранные воедино поэзия, проза, фотография, цветные и черно-белые репродукции живописи, манифесты и заставки - всем этим "Аполлон-77" знаменовал конец целой декады артистического бурления Москвы и Ленинграда, представлял многие направления, которые в той или иной степени завоевали титулы "неофициоза" и "нон-конформизма". Альманах выполнил функцию, и весьма значительную, по выявлению личностей, идей и артефактов, которые, до определенной степени, характеризовали новую волну творчества в Советской России.
«Тем не менее, просто ради исторической правды, - вспоминал известный переводчик и журналист Андрей Гаврилов, - надо сказать, что активнейшее участие в этом принимал и ленинградский поэт Константин Кузьминский. Именно в том, что в альманахе очень хорошо, очень широко и очень необычно, по тем временам, представлена Ленинградская школа живописи и поэзии, частично и кроется причина того, что альманах московская публика не восприняла восторженно (скажем так, деликатно).
Не знаю, какая была реакция на ''Аполлон'' в Ленинграде, я только знаю, что ''Аполлон-77'' в Москве, конечно, пробудил интерес, о нем, конечно, говорили. Стоил он на западе 60 долларов. Не очень дорого, но, тем не менее, купить его было затруднительно не только организационно (все-таки, это тамиздат), но и финансово, он стоил значительно больше, но, тем не менее, отношение к нему было несколько настороженное в Москве. Наверное, частично потому, что авторы, представленные там, с одной стороны, не были представителями официальной культуры, а, с другой стороны, в общем-то, и не были диссидентами в полном смысле этого слова.
Кто-то, конечно, был, кто-то уже успел вступить в конфликт с советской властью, а кто-то с ней не вступил в конфликт, так до конца этой самой власти благополучно существуя параллельно. Там впервые так широко была представлена культура, которая с советской властью существовала параллельно, которая не видела ее, не замечала или, простите за грубое выражение, ''видела ее в гробу'', не хотела с ней иметь ничего общего настолько, что даже не выходила на демонстрации против нее. Это, кстати, было характерно для Ленинграда в большей степени, чем для Москвы.
Если взглянуть на фамилии тех, кто там представлен, - Леонид Губанов, Виктор Кривулин, Эдуард Лимонов, Владимир Марамзин, Всеволод Некрасов, Генрих Сапгир, Владимир Уфлянд, Игорь Холин, Алексей Цветков, Алексей Хвостенко (знаменитый Хвост, ставший в последние годы своей жизни уже классиком отечественной рок-музыки), рисунки и фотографии Алексеева, Филонова, Харитонова, Приходько, Григорьева, Тышлера, Свешникова, Кандаурова, Калинина. Кабакова, Янкелевского, Рабина... Перечислять можно довольно много, потому что в альманахе почти 400 страниц очень большого формата, и забиты они довольно плотно».
Двигало Шемякиным стремление собрать под одну обложку тех, кто не укладывался в рамки установленные советской властью от культуры. «Каждому предначертан свой путь, - утверждал Шемякин. - Есть люди, которые ему сопротивляются, но рано или поздно все равно вынуждены по нему топать и шагать, а есть люди, которые сразу понимают, к чему они призваны. Я понимал, что быть в когорте услужливых людей и смиряться с тем, что вам предлагается писать то, что нужно было, я понимал, что я к этому не то, что не приспособлен, а не рожден. Это уже проблема характера и проблема генетики, как сегодня модно говорить. Я знаю, что мой отец был такой же, как я, много страдал за свой характер и за свои убеждения, которые он считал правильными, поэтому был приговорен и к расстрелу, и шесть раз с него сдирали погоны, несмотря на то, что этот человек вошел в историю российской армии (все-таки шесть Орденов Боевого Красного Знамени нет ни у одного министра военного). Так что просто-напросто я понимал, что я должен жить, мыслить и работать так, как я мыслил, то есть, я ничего героического в этом не находил, понимал, что мне никогда не выстоять в то время в советской России, но я с этим охотно смирялся. Мне самое главное было в конце года собрать своих друзей, развесить работы в своей скромной мастерской в коммунальной квартире и показать, что я делал в этом году».
Уникальный экземпляр с дарственной надписью художника Елене Щаповой – в аукционной коллекции «Третья волна», лот 192.

[Лотта]

На майских торгах аукционного дома «Антиквариум» произошла настоящая сенсация — рукописные письма Эдуарда Лимонова к Елене Щаповой, датированные концом 1970-х - началом 1980-х гг., уходили за суммы, сопоставимые с ценами автографов классиков Серебряного века. В частности, развернутое письмо 1979 года, в котором Лимонов вспоминает о своем знакомстве с бывшей уже женой и признается ей в неизменной любви, было продано за рекордные 1.250.000 рублей! В те дни, наряду с поздравлениями, мы услышали и голоса скептиков, твердивших, что итоги аукциона — лишь удачное стечение обстоятельств и что ждать подобных высоких цифр на артефакты, связанные с Лимоновым, больше не стоит.
Однако, прошедший спустя полгода после майского триумфа аукцион «Антиквариума» 12 декабря показал, что спрос на наследие Лимонова — не случайность, а устойчивая практика. Два письма Лимонова к Елене Щаповой начала 1980-х ушли за 400.000 и 500.000 руб. соответственно. И это за письма, написанные на небольших поздравительных открытках!
Письма, рукописи, машинописи и редкие фотографии Эдуарда Лимонова только начинают выходить на аукционный рынок из частных архивов. Уверены, что коллекционеров (а их оказалось немало!) ждут интересные находки, а нас — новые рекорды.

Добавлено через 1 минуту

Сообщение от Лотта

В конце концов дело дошло даже до того, что запрещавшая фотографировать себя Лиля согласилась сниматься в компании «Леночки». Фотограф «Литературной газеты» Лёва Несневич приехал с нами в Переделкино и отснял всю нашу компанию».

фотографию купили за 210.000 рублей