"И пробуждается поэзия во мне..."

[bykinist]

А так я смотрю какие-то нездоровые настроения пошли последнее время. Вот например, рэпера мигранта кыргыза Ислама, который читал про избиение беременной русской, приговорили к 1,8 годам тюрьмы. Ранее долбоящер на рэп-баттле зачитал строчку «Я еб**у по беременной русской - это превентивный удар».
Бутырский суд Москвы признал Ислама виновным в разжигании ненависти
Что-то совсем распоясались.

[Allour]

Всё, понял! Не нравится Киплинг, процитируем Анти Киплинга, творчество народное:
Несите бремя белых -
Винтовку "Браун Бесс",
А также "парабеллум" -
С прикладом или без.
И если нелюдимых
Увидишь дикарей -
Взводи затвор "Максима"
И пули не жалей!
Пускай несутся в горы,
И там стучат в тамтам,
Тяжелые линкоры
Достанут их и там!
Какая к черту рифма,
Зато ложится в ряд!
Добавь побольше ритма -
Мочи их всех подряд!
У варваров дубинки
И толстый барабан,
Смертельные дробинки
Отправит в них шотган!
Во имя страшной мести,
Все сможем превозмочь,
Тактический винчестер
Стреляет день и ночь!
Вокруг мозги повисли.
Их в клочья разнесет
Продукт гигантов мысли -
Тяжелый пулемет!
Пускай стреляют пушки,
Снаряды смерть несут,
Сжигай их деревушки,
Пускай они умрут!
И пусть дикарь-скотина
Падет немедля ниц,
Увидев господина,
Что бел и бледнолиц!
И пусть лежит несмело,
Страдая животом,
И нашей Расы Белых
Останется рабом!

[bykinist]

Да всё в порядке с Киплингом, я вполне себе англофил.

О, если ты спокоен, не растерян,
Когда теряют головы вокруг,
И если ты себе остался верен,
Когда в тебя не верит лучший друг,
И если ждать умеешь без волненья,
Не станешь ложью отвечать на ложь,
Не будешь злобен, став для всех мишенью,
Но и святым себя не назовешь,
И если ты своей владеешь страстью,
А не тобою властвует она,
И будешь твёрд в удаче и в несчастье,
Которым, в сущности, цена одна,
И если ты готов к тому, что слово
Твоё в ловушку превращает плут,
И, потерпев крушенье, можешь снова —
Без прежних сил — возобновить свой труд,
И если ты способен всё, что стало
Тебе привычным, выложить на стол,
Всё проиграть и вновь начать сначала,
Не пожалев того, что приобрел,
И если можешь сердце, нервы, жилы
Так завести, чтобы вперёд нестись,
Когда с годами изменяют силы
И только воля говорит: «Держись!» —
И если можешь быть в толпе собою,
При короле с народом связь хранить
И, уважая мнение любое,
Главы перед молвою не клонить,
И если будешь мерить расстоянье
Секундами, пускаясь в дальний бег, —
Земля — твоё, мой мальчик, достоянье!
И более того, ты — человек!

[bykinist]

В семидесятые Пригов, Рубинштейн, Кабаков, Булатов, Некрасов и компания устраивали семинары, которые по сути своей были квартирниками. На них авторы представляли новые работы, обсуждали их, вырабатывая и оттачивая специфический язык и методологию, зафиксированную позднее в Словаре московского концептуализма.

«Семинар, как я уже говорил, был прежде всего консолидацией нашего круга. Но нам было интересно опробовать умы и языки на чужих людях. Как-то, к примеру, мы пригласили Ольгу Седакову, — вспоминал Пригов. — Надо сказать, что с ней я был знаком давно и до сих пор сохраняю к ней доброе отношение. А для нашего круга она была воплощением отвратительной старой стилистики письма и поведения».

Седакову считали представителем «питерщины» в Москве. Тем не менее, никто не спорил, что она выступала репрезентативной фигурой в литературном андерграундном сообществе. О семинаре она ничего не знала, но согласилась прийти, правда, приведя с собой большую толпу поклонников. Большую по размерам небольших жилых помещений, где это все происходило, и в сравнении с количеством людей, посещавших тогда андерграундные мероприятия.

При обсуждении, уже после чтения, Некрасов ядовито заметил о Седаковой и ее круге: «Это не поэзия, это радение». И действительно, у этих людей были два яростных пристрастия-склонности — к поэзии и к религии. «Многие из таких людей стремительно перемещались из сферы искусства в зону религии, потом просто пропадая в ней. Мы, в отличие от них, понимали нашу деятельность как сугубо культурную, а не эзотерическую, — рассказывал позднее Пригов. — Седакова читала. Потом началось обсуждение. Стало ясно, что ни она, ни ее поклонники не ожидали такого типа разговора. Они не понимали и не принимали нашего языка. В ответ на некий род культурологического анализа звучал ответ: ‘’Когда я слышу это стихотворение, меня куда-то несет и уносит потоком’’ и пр. Разговор не получился, они ушли. Мы продолжили обсуждение. Естественно, сразу же выплывали имена Бродского, Ахмадулиной и т.д. В пределах нашей ревизии тогдашнего искусства и культуры большой разницы между ними не было, все они образовывали большой компот. Это не мешало мне иметь хорошие личные отношения и с Седаковой, Ахмадулиной. Не было и никакой особо выраженной неприязни к Бродскому. Я придерживался точки зрения, что все прекрасно в пределах своей аксиоматики».

[bykinist]

Надежда Яковлевна Мандельштам

[Allour]

Созидающий башню сорвётся,
Будет страшен стремительный лёт,
И на дне мирового колодца
Он безумье своё проклянёт.

Разрушающий будет раздавлен,
Опрокинут обломками плит,
И, Всевидящим Богом оставлен,
Он о муке своей возопит.

А ушедший в ночные пещеры
Или к заводям тихой реки
Повстречает свирепой пантеры
Наводящие ужас зрачки.

Не спасёшься от доли кровавой,
Что земным предназначила твердь.
Но молчи: несравненное право —
Самому выбирать свою смерть.

[Кирилл Сызранский]

Страшное стихотворение о нынешней в***е умершего третьего дня Вадима Жука.

Когда задвигалось и загремело,
И на столе запрыгал суп в кастрюле,
Попрыгал, а потом упал.
Игрушки сразу лица отвернули -
Не их это игрушечное дело.
Тогда он в шкаф залез.
Он в нём лежал и спал.
Потом проснулся, покричал, поплакал,
Поел размякшую картошку с пола,
И взяв с собою синюю собаку,
Вернулся в шкаф.
Теперь его на свете нет.
Среди истлевших пиджаков, подолов,
Когда-нибудь найдут его скелет.
Нашедшие могли бы засмеяться -
Скелет в шкафу!
Никто не засмеётся.
Достанут этот маленький скелет,
Вцепившийся в бесцветную собаку,
И вынесут на страшный белый свет.

[bykinist]

Елена Шварц

Я отведала однажды
молока моей подруги
молока моей сестры –
не для утоленья жажды
а для вольности души.
Она выжала из груди
левой в чашку молоко
и оно в простой посуде
пело, пенилось легко.
Оно пахло чем-то птичьим,
чем-то волчьим и овечьим,
больше вечным, чем путь Млечный,
было теплым и густым.
Так когда-то дочь в пустыне
старика-отца поила,
став и матерью ему,
силой этой благостыни
в колыбель гроб превратила,
белизной прогнала тьму.
Из протока возле сердца
напоила ты меня –
не вампир я – ой ли – ужас –
оно пенилось, звеня,
сладким, теплым, вечным, мягким,
время в угол, вспять тесня.