Лев Межберг

[Tana]

ВЯЧЕСЛАВ спасибо, интересный рассказ..и все-таки мир тесен!

[SAH]

Работы Межберга одесского периода, оочень мне нравится.

[Вивьен]

Эти воспоминания можно читать снова снова...
Приведу отрывок, всего несколько абзацев. Внизу ссылка на весь текст, начинаешь читать - оторваться невозможно.



Одесское солнце, море, песок, ракушки, камушки, бычки, скумбрия, с нежным морским дуновением встречаясь, со степным ветром, буквально на обочине морских обрывов совершают в какой-то эллинской гармонии, легко, весело, непринужденно и сладострастно любовные игры! Соединение этих двух дуновений рождает необычайные таланты. Одесса — очень молодой город, едва появился юношеский пушок, но глаза уже искрятся и рожденные ею таланты в каком-то южном неистовстве готовы отдать людям свое дарование. В Одессе, как ни в одном городе, ни в одном государстве почитают таланты. Это какая-то одесская болезнь, сумасшествие. Вполне достаточно прогуляться по одесским улицам два-три часа, чтобы почувствовать, что вы побывали на концерте; Ведь буквально из каждого окна несутся звуки скрипки, фортепьяно, флейты или трубы. За два часа вы можете прослушать как бы маленький экскурс в историю музыки. А в укромных уголках или на людном перекрестке вы обнаружите художника с этюдником и, конечно, толпу любопытных, дающих рекомендации, как надо писать, а иногда и активно вырывающих кисти. Одесса — совершенно другая планета — это отдельное государство — и едва ли не сформировавшаяся национальность. Если море — это греки, турки, итальянцы, французы и англичане и заморские евреи времен рассеяния, а степь — это скифы, украинцы, русские, прибалты и разные беглые, то можно себе представить, какое изумительное дитя может родить этот союз двух ветров. Одесса была вольным городом, все краски мира оседали в одесской гавани, все переливалось и искрилось под южным солнцем. Новорожденный одессит, как говорят украинцы, — немовлятко, с молоком матери впитывал в себя эту разноязычную симфонию всех языков и красок мира. У одессита с рождения тяга к прекрасному. Если одесский биндюжник мог простоять сутки в очереди у оперного театра на спектакль с участием Энрико Карузо (конечно, биндюжник покупал на два билета больше, чтобы подработать и оправдать потерянные часы в очереди, а чтобы не потерять очередь, мочились в бутылку), то можете себе представить силу этой врожденной любви к прекрасному. Дети одесситов еще едва державшиеся на ногах, получали в подбородок скрипочку и, сидя на горшках, готовились к всемирному покорению. Другие же родители, уходя в оперный театр, оставляя своего ребенка одного в квартире, — ложили в кроватку альбом с цветными карандашами. Я был этим ребенком, и очень благодарен своим родителям, которые, правда, не могли решить, быть ему музыкантом или художником. Когда мне было три года, во время семейных вечеринок, они одевали меня в матроску, ставили на стул, и я должен был петь: "Онегин, я скрывать не стану, безумно я люблю Татьяну.." или "Смейся, паяц". Но об этом как-нибудь в другой раз. Сейчас же я хотел бы рассказать об одесских художниках. Одесса переживала взлеты литературные, музыкальные, сейчас же настоящий ренессанс одесской живописи. Так удачно сложились обстоятельства, что в городе одновременно живет около 20 выдающихся художников.
И сейчас, живя на Западе около 13 лет, когда меня спрашивают: "Вы украинский или русский художник?", я отвечаю: "Я одесский художник и всегда им останусь, я часть одесского тела, солнца, моря, песка, я только могу воспроизводить одесский наш ни с чем не сравнимый пепельный колорит, из меня выливается цвет ракушника и цвет тех волшебных зайчиков, которые играют на одесских домах, барашков на море или размытой глины у морского побережья". Мало кто знает об одесских художниках. После того как Одесса перестала существовать, как Порто-Франко (беспошлинный город) и город постигло в 1919 году это "небольшое несчастье", одесситы как-то приспособились к жизни, в душе затаив обиду и надежду на вольный город и, как говорят в Одессе, — власти приходят, власти уходят, а таланты остаются.
Я хотел бы в меру моих возможностей рассказать, поведать людям о замечательной группе одесских художников. Я не буду подразделять художников на группы, группировки, принадлежность к национальным восторгам, это не характерно для Одессы, да простят меня художники, в сущности, это ведь и неважно.
http://b-bbib.narod.ru/tom3b/mejberg1.htm

[fross]

Работы Межберга хоть и продаются на аукционах, но рекордная цена пока не превысила 15 тысяч долларов. А вот работы его ученика Джона Карри (John Curri) в несколько раз дороже, так на предстоящих торгах Сотбиса из коллекции банка Lehman Brothers две его работы:
Шекспировская актриса, 500-700тысяч
Сникерсы, 60-80тысяч

[artcol]

Пейзажи хороши.

[eak]

Сообщение от fross

... А вот работы его ученика Джона Карри (John Curri) ...

Хотел бы поправить автора: имя ученика - John Currin

Вот фрагмент статьи из "Нью Йоркера" где рассказывается о том, что Джон в детстве брал уроки игры на скрипке у Аси Межберг, познакомился со Львом Межбергом и стал брать уроки живописи у него. Это продолжалось 3 года. Лев хвалил Джона, предсказывая ему славу в будущем.


Growing up in the Currin household was a rigorous experience. All four kids were expected to master a musical instrument. Sarah and Rachel chose the piano, and Rachel now teaches it professionally. “I took about five lessons on piano,” John said, “but it was sort of hopeless in comparison with Rachel, who was playing adult stuff before her feet touched the pedals. My brother had taken violin, so I did that. I took it for years and years, but never got tremendously good.” He studied with a Russian-born woman named Asya Meshberg, who lived in nearby Darien. Her husband, Lev, who came from Odessa, was an artist, a painter, whose studio upstairs John loved to visit. John had won prizes for art at the public schools he and Rachel went to, and eventually Anita Currin arranged for him to take painting lessons with Lev. He did so for three years, absorbing the nineteenth-century methods and techniques that Meshberg had learned in Odessa, and almost immediately he knew that this was what he wanted to do. “Lev told me he thought I was going to be a good artist, a famous artist,” he recalls. “At that time, I thought art was something that had sort of petered out. I knew about de Kooning and Pollock, but it seemed like after that it was all performance art and things like the ‘Spiral Jetty,’ and that completely didn’t interest me. It was the romantic thing with Lev that appealed, the studio with oil paints and birds in cages and old books and blotted still-lifes. The idea that you would be yearning to cast all that off, the shackles of ossified European culture, never took with me.”

Read more:
http://www.newyorker.com/reporting/2...#ixzz0yEUYinGC

Лев тепло вспоминал о Джоне, но не одобрял его эпатирующего направления.

Джон очень высоко ценил Льва, и как художника, и как человека, который сыграл в его жизни огромную роль. Он с матерью и сестрой присутствовал на похоронах Льва, а после похорон, в гостях у Аси, с восхищением познакомился с работами Льва последних лет (на экране компьютера).