Александр Липницкий

[gans]

Журналист и музыкант Александр Липницкий был одним из основателей группы «Звуки Му», а его дом на Николиной Горе в 80-х стал главным прибежищем рок-музыкантов в столице. Поначалу интересовался джазом, о котором писал статьи для советской периодики, участвовал в организации фестиваля «Весенние ритмы» в Тбилиси, с которого фактически ведет отсчет официальная история советского рока, поддерживал ведущие питерские группы: «Аквариум», «Кино», «Зоопарк»; параллельно зарабатывал на жизнь торговлей антиквариатом (до сих пор является одним из крупнейших коллекционеров древнерусского искусства).

Читать дальше... 

В семидесятые годы упорные совместные труды большой группы контрабандистов и Комитета госбезопасности по выявлению контрабанды не пропали даром: русская икона стала знаменита во всем мире. Поймали тогда десятки несчастных негритянских студентов. Они вывозили эти иконы на поездах, а обратно привозили платки с люрексом, которых так не хватало русским женщинам, и часы «Ориент» и «Сейко», о которых так мечтали советские мужчины. Людей ловили, сажали иногда на восемь, десять лет. Сотни и тысячи икон были переправлены за рубеж. Была написана масса обличительных статей в «Правде» и «Известиях». Но в результате вот этой незаконной деятельности фарцовщиков-иконщиков икона русская и распространилась по всему миру.

Я лично считаю, что в перемещении культурных ценностей в любую сторону ничего плохого нет. Если бы на Западе русские иконы не оценили, если бы ими не торговали аукционы «Сотби», «Кристи» и прочие, то икона осталась бы вещью в себе... Это как если бы, например, египетское достояние или греческое оставалось только в границах Греции или Египта – и не было бы у нас никаких артефактов в Пушкинском музее и в Эрмитаже. Но вот теперь, когда пришел срок и в России к перемещению культурных ценностей стали относиться не так нервно, можно иконы ввозить обратно. Уже даже не берут никаких налогов, а раньше за ввоз надо было платить восемнадцать процентов пошлины. И вот иконы как бы запросились на родину и приехали. Не то чтобы в целости и сохранности – но неизвестно, где бы они лучше сохранились.

Качество западной реставрации, несомненно, уступает российскому. Русская школа реставрации темперной живописи самая передовая в мире, это наше ноу-хау. У нас создана серьезная школа именно по реставрации икон. Но надо сказать еще о другом: мода, которая возникла на Западе в конце пятидесятых годов на русскую икону, к сожалению, подразумевала, что икона должна быть либо золотофонной, либо белофонной. Потому что иностранцы ориентировались в основном на Троицу Рублева, у которой, как известно, фон не сохранился, и она нам является на мраморно-белом левкасе цвета слоновой кости. Вот на Западе и сочли, что именно так должна выглядеть русская икона. В угоду им местные антиквары очень часто выдирали фоны привезенных из России икон. Например, праздничный ряд, который находится сейчас на выставке, большой и очень красивый, но фон на нем полностью выдран специально под вкусы зарубежных коллекционеров. Это, конечно, большой минус. Иконы сильно пострадали в результате такой странной моды. К счастью, со временем в этом стали разбираться в том числе и на Западе, и давно уже иконы таким образом никто не портит.

Кстати, я же вам так и не рассказал, почему так много икон вывозилось в семидесятые годы. Не все вывозили нелегально, некоторые легально. Ведь тогда, как известно, Брежнев договорился с Никсоном о том, что евреи могут уезжать к себе на историческую родину, в Израиль. Но ничего нельзя было вывозить: ни квартир, ни русских денег, ни западных денег (за это вообще статья: больше пятидесяти долларов – срок), ни драгоценностей, ни даже самовара. И вот вдруг неожиданно разрешили вывозить иконы. Сначала по пять штук на члена семьи. И евреи вынуждены были покупать эти иконы, чтобы какие-то ценности вывезти. Я тогда, в семьдесят втором году, первый раз стал заниматься этим вопросом, потому что несколько моих друзей, отправлявшихся в эмиграцию, просили им эти иконы достать. Мне было тогда двадцать лет. Я помню, что комиссия была в Андрониковском монастыре, там эти иконы проверяли. Если они были не древние, то их спокойно навсегда выпроваживали. А были это хорошие вещи, XVIII–XIX веков. На этой выставке примерно половина вещей такого возраста. Но так их много было в России, что страна их не ценила. Стоили они очень дешево: икона, которая сейчас стоит порядка пяти тысяч долларов, тогда стоила не больше двухсот советских рублей, то есть по тем временам около семидесяти долларов. А продать такую икону на Западе можно было примерно за триста долларов.

Поздние иконы до сих пор из России вывозят – конца XIX – начала XX века. На них большой спрос, например, в Польше. Немцы тоже их любят, покупают для себя. А у итальянцев, например, во всех дорогих магазинах – ювелирных, модных и так далее – обязательно стоит какая-нибудь красивая русская икона в серебре, дорогая. Они считают, что это очень украшает витрину магазина. К иконе по-прежнему разные люди относятся по-разному, в том числе и чисто утилитарно.


Ещё по теме
http://www.snob.ru/chronicle/entry/2831

[gans]

— Вы помните, как и почему начали заниматься иконами?
— Как любой нормальный человек, в девятнадцать лет я хотел зарабатывать. И род моего заработка в начале семидесятых имел простое и четкое название: фарцовка. Кто-то промышлял шмотками — ну, а я начал с коллекционирования и торговли пластинками и западными журналами. И это был не столько способ извлечения прибыли, сколько средство утоления собственной познавательной жажды: продав три пластинки (или пять журналов), один (или одну) можно было оставить себе. Иконами я начал заниматься из чистого интереса. Мне в те годы казалось, что разыскивать и выкупать иконы в СССР — это все равно, что быть конкистадором в Южной Америке. В семидесятых по селам еще можно было найти много предметов старины — столетние книги, прялки, иконы. Деревня хранила в себе еще много запасов. И не совсем отдавала себе отчет в том, чем она, собственно, владеет.
Вот вам для примера случай, который произошел со мной в одной подмосковной деревне. Накупив целый рюкзак икон и уже собираясь уходить, я услышал из крайнего дома крик: «Лови, милок!» С высокого чердака к моим ногам полетела квадратная черная доска; от удара о землю она треснула. Так я получил свою первую икону XVII века — «Рождество Богородицы».
После Хрущева с его политикой укрупнения деревень в России было много брошенных сел; многие крестьяне при переселении просто оставляли какие-то действительно ценные вещи в старых домах — или их дети, выросшие при советской власти, спешили от этих предметов избавиться на месте новом. Коммунистическая власть каким-то удивительным способом сумела лишить русское крестьянство смысла существования — благодаря колхозам обесценились и труд, и имущество. Помню, одна бабушка во Владимирской области в ответ на мое предложение — сто рублей за икону — ответила: «Нет. Вот если с домом, то продам. За двести». Старую икону вместе с домом в деревне можно было купить за шесть тогдашних пенсий.

— То есть в советской деревне люди не держались за свои иконы и охотно продавали их?
— В общем, да. За иконы своих предков держались только старообрядцы — выманить у них образ было трудно. Я объяснял им, что икона должна жить, должна быть отреставрирована, а не лежать на чердаке в виде черной доски. Иногда мне это удавалось — я брал растворитель, скальпель и показывал. До сих пор храню у себя Богоматерь Владимирскую, которую купил у староверов-федосеевцев. Представители этой секты отказывались от брака и всего, что с браком связано. Помимо прочего они отказывались служить в армии. Чтобы не попасться на глаза милиции, они (во времена советской власти!) десятилетиями перемещались в пределах Владимирской области. Русские кочевники во имя веры. Религиозный андерграунд. Больше всего приключений у меня было связано именно с ними. Могли и с дубиной встретить — правда, у меня до таких вооруженных конфликтов дело не доходило.

Читать дальше... 

— Но в глазах общества вы должны были выглядеть, мягко говоря...
— Чего уж там, преступниками, просто преступниками. У нас была большая компания иконщиков. К середине семидесятых для всех нас этот промысел превратился в серьезную профессию. Мы заняли нишу между современными антикварами и... ну, разбойниками, наверное. Никто ведь никогда не знал, краденую вещь тебе принесли деревенские ребята или нет. Конечно, мы спрашивали. И, конечно, каждый раз получали отрицательный ответ — нет, мол, не краденое. Но что мы могли сделать кроме того, что спросить? На мой взгляд, каждая вторая проданная икона была сворована местными жителями у односельчан.

— По идее, вами должна была очень быстро заинтересоваться милиция.
— Она и интересовалась — как нами, так и нашими «контрагентами» в деревнях. Политика была такая: иконы у них изымали, некоторое время проверяли, не краденые ли, а затем просто сжигали. Как правило, раз в год областная милиция посылала запрос в местный краеведческий музей. Оттуда приезжал сотрудник и отбирал в лучшем случае одну вещь, остальное все списывалось и шло на растопку.
В одном подмосковном городе нас с братом задержали с мешком икон, прямо на станции. Я купил милиционерам несколько бутылок водки, нас отпустили, а потом и говорят: «Мы вот как раз вчера списали весь годовой сбор икон. Вон, весь чулан в отделении ими забит». Я спрашиваю — а в каком они состоянии? Они — да вот, порубили мы их, но еще не сожгли. За два ящика водки мы купили у них все, что они уже покололи. В течение года мой реставратор восстанавливал эти образа.

— Вас послушать, так прямо какой-то мировой рынок под носом у ЦК КПСС. Неужели вами не интересовался КГБ?
— КГБ интересовала главным образом контрабанда золота и валюты. При этом люди в Конторе понимали: прежде чем кого-то брать и «закрывать», нужно быть уверенным, что по задержании будет что предъявить — например, нажитые преступным путем накопления. Я же никогда денег не копил, зарабатывал — и сразу тратил на девушек, на пластинки, музыкальную аппаратуру. А вот тех людей из нашего «иконного» круга, кто занимался накопительством, — их практически всех пересажали.
Впрочем, был такой человек — Анатолий Дейниховский по прозвищу Петрович. Он успел поработать в ГРУ и Комитете, но был уволен за незаконные валютные операции. Сколотил серьезную банду, которая занималась грабежами в храмах. Петрович нико­гда не копил денег — после каждого дела он их сразу пропивал-прогуливал с друзьями. Криминал стал для него своего рода спортом: ему было интересно обхитрить, обыграть Петровку и Лубянку. Но КГБ тогда следил за чистотой нравов в своей организации — Дейниховский получил пятнадцать лет, а потом еще пятнадцать и умер за решеткой.
Меня тюрьма обошла стороной — многие уверены, что причиной такого везения был мой отчим Суходрев, личный переводчик Брежнева. Но я думаю, что дело как раз в том, что я не хотел становиться подпольным миллионером. Впрочем, все было не так уж и безоблачно: наши телефоны постоянно прослушивались, не раз и не два я замечал ехавшую за мной машину. У меня с тех пор остался инстинкт — я и сегодня способен интуитивно почувствовать слежку или определить, прослушивается телефонный разговор или нет.

— Отделы МВД по преступлениям в сфере искусства — они тогда дружили с вашей компанией или, наоборот, враждовали?
— Мы были по разные стороны баррикад. В семидесятые—восьмидесятые, как известно, имела место своего рода травля коллекционеров. Собирал человек, к примеру, старинное оружие — ему подсовывали нарезной пистолет, а это сразу срок. Или сбывали коллекционеру живописи краденую картину, чтобы конфисковать всю коллекцию. А дружить с нами отделы по искусству стали только сейчас — туда пришли молодые люди с хорошим образованием, которые действительно служат обществу. Кому служили эти отделы при советской власти, я не знаю. Все серьезные дела в этой сфере забирал к себе КГБ. Но Контора имела привычку сажать всю цепочку участников перепродажи. А из контрабандистов, посаженных и не посаженных, потом выросло целое поколение российских бизнесменов.

— А музейщики шли с вами на контакт?
— Нет, круги музейщиков и коллекционеров стали объединяться только после перестройки.

— А не было страха преследования, чувства, что сейчас возьмут? Все-таки вы долго занимались совершенно противозаконными делами.
— Тот, у кого это чувство было, сходил с дистанции. Это как в рок-н-ролле — нельзя играть музыку, если боишься выходить на сцену. Вообще, у рок-н-ролла с нашим делом было немало общего, как я смог убедиться.

— Вы сейчас вернулись в «иконный бизнес»?
— Я уже давно не дилер, а коллекционер. В 1999 году, стосковавшись по старому занятию, я с удовольствием принял участие в составлении коллекции Виктора Бондаренко — как эксперт и отборщик. За прошедшие с тех пор шесть лет мы собрали, наверное, самую лучшую в стране частную коллекцию икон.

— А снова поработать на этом рынке в качестве дилера не хочется?
— Нет, это мне уже не интересно. Сейчас любой нефтяной магнат может одной левой собрать очень и очень приличную коллекцию. А мы занимались этим в экстремальных условиях и исключительно из желания идти наперекор, бороться и рисковать; соображения выгоды для нас были совсем не на первом месте. Когда Косыгину сказали, что средний уровень доходов населения по стране выше средней зарплаты, он ответил: «Люди засели в трещинах системы». Так вот, мы, в общем, весело жили и хорошо проводили время в этих трещинах.

— Кто из людей вашего круга вышел в мир большого бизнеса после того, как советская система рухнула?
— Вы знаете, никто — потому что мы изначально были скорее игроками, чем бизнесменами. Но одно преимущество у нас было: я и мои товарищи были готовы к наступлению рынка, капитализма, потому что начали жить при нем задолго до реформ. Но при этом всегда, даже в среде советских спекулянтов и фарцовщиков, оставались андерграундом от коммерции, если можно так выразиться. Люди в нашем кругу были в основном необычные — ведь чтобы торговать иконами, в них надо разбираться. Читать книги, ходить на выставки, учиться самому; я, к примеру, объездил все музеи, собирающие произведения древнерусского искусства. И сейчас мы с моими тогдашними коллегами остаемся (наряду со специалистами из музеев, конечно) едва ли не лучшими в мире знатоками русской иконописи.
А мир торговли валютой, крупных махинаций, — его природа, конечно, была не богемная, а блатная. Реальными субъектами рынка в СССР были не авантюристы вроде нас, а серьезные деятели теневой экономики, носители по-настоящему преступного сознания — крутые люди, которых боялись все, даже власть. Мой друг и коллега Толик по прозвищу Вобла в восемьдесят первом мог спокойно оставить группе «Аквариум», жившей в моей квартире, сто рублей на опохмел: деньги для него ничего не значили. А вот настоящий «вор в законе», уровня Крымова из «Ассы» Соловьева, этого не сделал бы никогда, потому что у него совершенно другое сознание. Большие деньги и серьезная власть приходят только к тем, кто очень их любит и не упустит своего ни при каких обстоятельствах.