Коллекционеры

[Sandro]

Не смог побороть желание выложить на нашем форуме рассказ с соседнего
(спасибо антик-салону):

На второй остановке после Дрездена в наше купе вошел пожилой господин. Вежливо поздоровавшись со всеми, он пристально взглянул на меня и еще раз кивнул мне особо, как доброму знакомому. В первый момент я не узнал его, но едва он с легкой улыбкой произнес свое имя, я тотчас же вспомнил: то был один из крупнейших антикваров Берлина, у которого я в мирное время частенько рассматривал и покупал старые книги и автографы. Мы поболтали немного о том, о сем. И вдруг совершенно неожиданно он воскликнул:

Читать дальше... 

-- Я положительно должен рассказать вам, откуда я еду. За всю мою тридцатисемилетнюю деятельность мне, старому торговцу произведениями искусства, ни разу не привелось пережить ничего подобного. Вы знаете, конечно, что творится сейчас в антикварном деле; с тех пор как, подобно легким газам, стала улетучиваться ценность денег, новоиспеченные богачи воспылали страстью к готическим мадоннам, старинным изданиям, к картинам и гравюрам старых мастеров; удовлетворить их нет никакой возможности, того и гляди растащат весь домашний скарб. Дай им волю-- они вынут у вас запонки из манжет и унесут лампу с письменного стола.
Так что раздобывать товар становится все труднее и труднее. Простите, что я назвал товаром столь священные для нас с вами сокровища искусства, но ведь это злое племя до того довело, что гравюры древних венецианских мастеров начинаешь рассматривать как эквивалент скольких-то долларов, а рисунок Гверчино как некое воплощение нескольких сотен тысяч франков. От этих одержимых манией приобретательства людей нет никакого спасения. Итак, в одно прекрасное утро я увидел, что моя лавка снова опустошена, и мне в пору было закрыть на окнах ставни, так стыдно и горько было видеть в старой лавке, доставшейся моему отцу в наследство от деда, жалкие остатки какого-то хлама, который в прежние времена даже старьевщик не положил бы на свою тележку.
Среди этих грустных размышлений мне пришло в голову просмотреть старые торговые книги в надежде отыскать кого-нибудь из наших прежних покупателей, у которых, быть может, удастся выманить парочку-другую дубликатов. Но списки старых клиентов представляют собой обычно, а особенно в наше время, что-то вроде кладбища, так что почерпнул я из них не очень-то много: большинство прежних покупателей умерли или вынуждены были пустить свое имущество с молотка, у тех же немногих, которые устояли, нельзя было и надеяться что-либо вытянуть. Вдруг мне попалась целая связка писем одного из старейших наших клиентов. Я совсем позабыл о нем, потому что с 1914 года, то есть с самого начала мировой войны, он ни разу не обратился к нам с заказом или запросом. Переписка его с нашей фирмой началась-- я не преувеличиваю-- лет шестьдесят тому назад! Он покупал еще у моего отца и деда; но с тех пор как я начал работать самостоятельно, он ни разу не побывал в нашей лавке. Все говорило о том, что это в высшей степени своеобразный, старомодный человек, один из тех, увековеченных кистью Менцеля и Шпицвега типов, редкие экземпляры которых и по сие время можно встретить в маленьких провициальных городках Германии. Письма его были написаны каллиграфическим почерком и очень аккуратны, суммы подчеркнуты по линейке красными чернилами и во избежание каких бы то ни было недоразумений повторены дважды, причем он использовал для своих писем вывернутые наизнанку старые конверты и писал на оставшихся от чужих писем чистых листах. Все это вместе взятое свидетельствовало о крайней мелочности и прямо-таки фанатической скупости безнадежного провинциала. Подпись на этих своеобразных документах содержала, кроме имени, полный его титул: "Советник лесного и экономического ведомства в отставке, лейтенант в отставке, кавалер ордена Железного креста первой степени". Отсюда можно было заключить, что если он еще жив, то ему, как ветерану франко-прусской войны, теперь по меньшей мере лет восемьдесят. Но этот до нелепости странный скряга проявлял подлинно незаурядный ум, превосходное знание предмета и тончайший вкус, когда дело касалось коллекционирования. Подсчитав одну за другой все его покупки почти за шестьдесят лет, причем первая из них была оплачена еще старинными зильбергрошами, я убедился, что этот маленький провинциал во времена, когда за талер можно было купить целую кипу гравюр лучших немецких мастеров, потихоньку составил себе собрание эстампов, которое заняло бы почетное место в ряду нашумевших коллекций наших новоиспеченных богачей. Ибо даже то, что он успел за полвека приобрести по дешевке только у нас, представляло ныне огромную ценность, а ведь надо полагать, он не упускал случая поживиться и у других антикваров, и на аукционах. Правда, с 1914 года мы не получили от него ни одного заказа, но я слишком хорошо знаю, что происходит в нашем деле, чтобы от меня могла ускользнуть продажа такой крупной коллекции. Итак, либо этот странный человек еще жив, либо коллекция находится в руках его наследников, решил я.
Дело это настолько меня заинтересовало, что на другой же день, то есть вчера вечером, я, не долго думая, отправился в один из несноснейших провинциальных городков Саксонии, и, когда я плелся с маленькой станции по главной улице, мне казалось просто невероятным. чтобы где-то здесь, среди этих пошлых домишек с их мещанской рухлядью, мог жить человек, обладающий безупречно полной коллекцией прекраснейших офортов Рембрандта, гравюр Дюрера и Мантеньи.
На почте, куда я зашел сегодня утром узнать, проживает ли в этом городе советник в отставке такой-то, я, к удивлению своему, узнал, что старик еще жив, и тут же, если говорить откровенно, немного волнуясь, отправился к нему. Я легко нашел его квартиру; она помещалась на втором этаже одного из тех немудреных провинциальных домов, какие в шестидесятых годах наспех лепили архитекторы-спекулянты. Первый этаж занимал портной, на втором же, на двери слева, блестела металлическая дощечка с именем почтмейстера, а справа -- фарфоровая с именем советника лесного и экономического ведомства. На мой робкий звонок дверь тотчас же открыла очень старая седая женщина в опрятном черном чепце. Я подал ей свою визитную карточку и спросил, можно ли видеть господина советника. Удивленно, с явным недоверием взглянула она сначала на меня, потом на карточку; в этом захолустье, в этом старомодном провинциальном доме приход постороннего человека был, как видно, целым событием. Тем не менее старушка любезно попросила меня подождать и пошла с карточкой в комнаты; сначала до меня донесся оттуда ее шепот, и вдруг раздался могучий, грохочущий бас: "А-а! Господин Р. из Берлина!.. из большой антикварной фирмы... Очень рад... прошу". И тотчас же старушка засеменила в прихожую и пригласила меня войти.
Я снял пальто и вошел. Посреди скромно обставленной комнаты стоял, выпрямившись во весь рост, старый, но еще довольно крепкого сложения мужчина, с густыми щетинистыми усами, в отделанной шнуром домашней куртке полувоенного образца, и радостно протягивал мне руки. Но этому широкому жесту самого искреннего радушия противоречила какая-то странная оцепенелость его позы. Он не сделал ни шагу мне навстречу, и, чтобы пожать его протянутую руку, я, несколько смущенный таким приемом, вынужден был подойти к нему вплотную. И вот, когда я уже собирался коснуться его руки, я вдруг заметил, что она неподвижно застыла в воздухе и не ищет моей, а лишь выжидает. И мне сразу все стало ясно: человек этот слеп.
Я с детства не могу отделаться от странного чувства неловкости, когда оказываюсь лицом к лицу со слепым; я испытываю стыд и смущение при мысли, что вот передо мной живой человек, который воспринимает меня как-то совсем иначе, нежели я его. Так и теперь, глядя на устремленные в пустоту безжизненные зрачки под седыми косматыми бровями, я вынужден был сделать усилие, чтобы подавить охвативший было меня страх. Впрочем, слепой не дал мне времени предаваться этому чувству; едва моя рука коснулась его руки, он с силой потряс ее и возобновил свои громогласные, бурные приветствия.
-- Вот уж поистине редкий гость,-- улыбаясь во весь рот, грохотал он,-- в самом деле, разве не чудо, что в нашу берлогу забрел такой важный господин из Берлина... Однако, если кто-нибудь из господ антикваров пускается в путь, надо держать ухо востро. У нас говорят: "Пришли цыгане-- запирай ворота..." Догадываюсь, зачем вы пожаловали... В нашей несчастной, нищей Германии совсем не стало покупателей, вот господа антиквары и вспомнили о своих старых клиентах и отправились на поиски заблудших овечек. Боюсь только, что у меня вам не посчастливится. Мы, бедные старики пенсионеры, рады теперь уж и тому, если имеем кусок хлеба. Нам не по карману нынешние безумные цены... Нет, наша песенка спета...
Я поспешил заверить старика, что он неправильно понял цель моего посещения и что я приехал вовсе не затем, чтобы предлагать ему мой товар, а просто-напросто оказался в этих местах и не хотел упустить случай засвидетельствовать свое почтение старому клиенту нашей фирмы и одному из крупнейших немецких коллекционеров.
Едва произнес я слова "одному из крупнейших немецких коллекционеров", как лицо старика чудесно преобразилось. Он все так же стоял выпрямившись посреди комнаты, но весь как-то просветлел, и черты лица его выражали величайшую гордость; он обернулся в ту сторону, где, как он предполагал, стояла его жена, будто желая сказать ей: "Вот видишь!"-- и мягко, почти с нежностью, голосом, в котором не осталось и следа от грубоватости старого вояки, только что звучавшей в нем, а слышалась лишь чистая радость, обратился ко мне:
-- Право же, это очень, очень мило с .вашей стороны... но вы не пожалеете, что зашли ко мне... Я покажу вам несколько таких вещиц, какие не каждый-то день случается видеть даже в вашем спесивом Берлине... прекраснее нет ни в музее "Альбертине", ни в этом проклятом Париже... Да, сударь мой, если целых шестьдесят лет заниматься коллекционированием, уж непременно откопаешь такое, что не валяется под ногами. Луиза, дай-ка мне ключ от шкафа.
Но тут произошло нечто неожиданное: старушка, до сих пор молча стоявшая возле мужа, с дружелюбной улыбкой прислушиваясь к нашему разговору, вдруг умоляюще протянула ко мне руки и отрицательно затрясла головой; сперва я не понял, что бы это значило.
Потом она подошла к мужу и, ласково взяв его за плечи, сказала:
-- Герварт, ты даже не спросил гостя, есть ли у него сейчас время осматривать коллекцию, ведь уже скоро полдень. А после обеда тебе надо часок отдохнуть, доктор настаивает на этом. Не лучше ли будет, если ты покажешь гравюры после обеда? А потом мы вместе выпьем кофе. Да и Анна-Мари придет к этому времени, а она гораздо лучше меня сумеет помочь тебе.
И снова, через голову ничего не подозревающего старика, она повторила свой настойчиво-просительный жест. Теперь я понял: старушка хотела, чтобы я уклонился от немедленного осмотра, и я тут же изобрел отговорку, сказав, что весьма польщен и буду рад осмотреть коллекцию, но меня ждут к обеду и я вряд ли освобожусь до трех часов.
Старик сердито отвернулся, как обиженный ребенок, у которого отняли любимую игрушку.
-- Разумеется,-- проворчал он,-- господам берлинцам вечно некогда! Но как бы то ни было, а сегодня вам придется запастись терпением, речь-то ведь идет не о каких-нибудь трех или пяти, а о целых двадцати семи папках, и все полнехоньки. Итак, в три часа; да смотрите не опаздывайте, иначе не успеем.
Снова его рука вытянулась в пустоту в ожидании моей.
-- И вот увидите,-- добавил он,-- вам будет чему порадоваться, а может быть, и позлиться; и чем больше вы будете злиться, тем больше буду радоваться я. Ничего не поделаешь, таковы уж мы, коллекционеры: все для себя-- н ничего для других!-- И он еще раз сильно тряхнул мою руку.
Старушка пошла проводить меня до двери; я уже раньше заметил, что ей не по себе; лицо ее выражало страх и смущение. И вот уже у самой двери она подавленно и чуть слышно пролепетала:
-- Может быть... может быть, вы позволите, чтобы за вами зашла моя дочь, Анна-Мари?.. Так было бы лучше, потому что... Ведь вы, наверное, обедаете в гостинице?
-- Пожалуйста, буду очень рад...-- ответил я.
И действительно, час спустя, только я кончил обедать, в маленький ресторан при гостинице на Рыночной площади вошла, озираясь по сторонам, немолодая, просто одетая девушка. Я подошел к ней, представился и сказал, что готов идти осматривать коллекцию. Она вдруг покраснела и, точно так же смутившись, как ее мать, попросила меня сначала выслушать несколько слов. Сразу было видно, что ей очень тяжело. Когда, стараясь пересилить смущение, она делала попытку заговорить, краска еще ярче разливалась по ее лицу, а пальцы нервно теребили пуговицу на платье. Но вот наконец она все-таки начала, запинаясь на каждом слове и все больше и больше смущаясь:
-- Меня послала к вам мать... Она мне все рассказала, и мы... мы... у нас к вам большая просьба... мы хотим вас предупредить раньше, чем вы пойдете к отцу... Отец, конечно, будет показывать вам свою коллекцию, а она... видите ли... она уже не совсем полна. Некоторых гравюр уже нет... и, к сожалению, очень многих...
Девушка перевела дух и вдруг, взглянув мне прямо в глаза, быстро проговорила:
-- Я буду с вами вполне откровенна. Вы же знаете, какие сейчас времена, вы поймете. Когда началась война, отец ослеп. У него и прежде не раз бывало плохо с глазами, а от тревог он совсем лишился зрения. Дело в том, что, несмотря на свои семьдесят шесть лет, он во что бы то ни стало желал участвовать в походе на Францию, а потом, когда оказалось, что армия движется далеко не так быстро, как в 1870 году, он просто из себя выходил и уже ослеп совсем... Он еще очень бодр и недавно мог целыми часами гулять и даже ходил на охоту. Но теперь он навсегда лишился этого удовольствия, и коллекция-- единственная оставшаяся у него в жизни радость. Он ежедневно просматривает ее... то есть он ее не видит, конечно -- он уже ничего не видит,-- но каждый день после обеда достает все папки н один за другим ощупывает эстампы в одном и том же неизменном порядке, который он помнит наизусть... Ничто другое не интересует его; он заставляет меня читать ему вслух все газетные сообщения об аукционах, и чем выше указанные там цены, тем больше он раду-ется... потому что... видите ли... и в этом весь ужас... отец не понимает, какое сейчас время и что творится с деньгами. Он не знает, что мы всего лишились и что на его месячную пенсию не проживешь теперь и двух дней... а тут еще у моей сестры погиб на фронте муж и она осталась с четырьмя малышами... Он ничего, ничего не знает о наших материальных затруднениях. Сначала мы экономили на чем только можно, экономили еще больше, чем прежде, но это не помогло. Потом стали продавать вещи. Его коллекцию мы, разумеется, не трогали... Продавали свои драгоценности; но, боже мой, это были такие пустяки... ведь целых шестьдесят лет отец каждый сбереженный грош тратил только на гравюры. И вот настал день, когда нам уже нечего было продать.,, мы просто не знали, что делать... и тогда... тогда мы с матерью... мы решили продать одну гравюру... Сам он, разумеется, ни за что не позволил бы, но ведь он не знает, как тяжело жить, и он и понятия не имеет, как трудно сейчас достать из-под полы хоть немного провизии; не знает он и того, что мы проиграли войну и отдали французам Эльзас и Лотарингию; мы не читаем ему об этом, чтобы он не волновался.
Вещь, которую мы продали, оказалась очень ценной: то была гравюра на меди Рембрандта. Нам дали за нее кного тысяч марок; мы думали, что этих денег нам хватит на несколько лет. Но вы же знаете, как тают теперь деньги... Мы положили их в банк, а через два месяца от них уже ничего не осталось. Пришлось продать еще одну гравюру, а потом и еще одну, и каждый раз торговец высылал нам деньги лишь тогда, когда они теряли свою ценность. Попробовали мы продавать с аукциона, но и тут, несмотря на миллионные цены, нас умудрялись провести... За время, пока эти миллионы доходили до нас, они превращались в ничего не стоящие бумажки. Так постепенно ушли за бесценок все лучшие гравюры, осталось всего несколько штук. И все ради того, чтобы не умереть с голоду; а отец ничего и не знает.
Потому-то мать сегодня так испугалась, когда вы были у нас... Стоило отцу показать вам папки-- все тут же обнаружилось бы... В старые паспарту-- он все их узнает на ощупь-- мы вложили вместо проданных гравюр копии или похожие на них по форме листы бумаги, так что, трогая их, отец ни о чем не догадывается. Это ощупывание и пересчитывание гравюр (он помнит их все подряд) доставляет ему такую же радость, как бывало, когда он их видел зрячими глазами. К тому жг в нашем городишке нет ни одного человека, которого отец считал бы достойным видеть его сокровища... Он так страстно любит каждую гравюру, что у него, наверное, сердце разорвалось бы от горя, если бы он узнал, что все они давным-давно уплыли из его рук. С тех пор как умер заведующий отделом гравюр на меди Дрезденской галереи, вы-- первый, кому он пожелал показать свою коллекцию. И я прошу вас...
Она вдруг протянула ко мне руки, и глаза ее наполнились слезами:
-- Мы очень... вас просим!.. очень!.. пожалейте его... пожалейте нас... не разрушайте его иллюзию... помогите нам поддержать его веру в то, что все гравюры, которые он вам будет описывать, существуют... одно подозрение, что их нет, убило бы его. Может быть, мы дурно с ним поступили, но ничего другого нам не оставалось. Надо же было как-то жить... и разве человеческие жизни, разве четверо сирот не дороже картинок... К тому же до сих пор мы ничем не омрачили его счастья. Ежедневно после обеда он целых три часа блаженствует, перебирая свои гравюры и разговаривая с ними, как с людьми. А сегодня... это день мог бы стать счастливейшим в его жизни, ведь он так много лет ждет случая показать свои сокровища человеку, способному их оценить. Прошу вас... умоляю... не лишайте его этой радости!
Я просто не могу передать вам, с какой скорбью это было сказано. Господи, да сколько уже раз приходилось мне в качестве антиквара сталкиваться с самым бессовестным обманом, когда, подло пользуясь инфляцией, у несчастных буквально за кусок хлеба отбирались редчайшие фамильные ценности,-- но здесь судьба сыграла особенно злую шутку, которая особенно сильно потрясла меня. Разумеется, я обещал молчать и сделать все от меня зависящее, чтобы скрыть истину.
Мы пошли; по дороге я с горечью слушал ее рассказ о том, при помощи каких уловок были одурачены несчастные женщины, и это еще более укрепило меня в намерении сдержать свое обещание. Не успели мы взойти по лестнице и взяться за ручку двери, как из комнаты послышался радостно грохочущий голос старика:-- Входите, входите!-- Должно быть, со свойственной слепым остротой слуха он уловил звук шагов, когда мы еще подымались по ступеням.
-- Герварт даже не вздремнул сегодня, так ему не терпится показать вам свои сокровища,-- с улыбкой сказала старушка. Одного-единственного взгляда дочери оказалось достаточно, чтобы успокоить ее относительно моего поведения. На столе уже были разложены груды папок, и, едва почувствовав прикосновение моей руки, слепой без лишних церемоний схватил меня за локоть и усадил в кресло.
-- Вот так, И начнем не мешкая-- просмотреть' надо очень много, а ведь господам берлинцам вечно некогда. В этой папке у меня Дюрер, довольно полный, как вы сейчас убедитесь, и одна гравюра лучше другой. А впрочем, сами увидите; смотрите!-- И он раскрыл первую папку:-- Вот его "Большая лошадь".
Осторожно, едва касаясь кончиками пальцев, как берут обычно очень хрупкие предметы, он вынул из папки паспарту, в которое был вставлен пустой, пожелтевший от времени лист бумаги, и держал его перед глазами в вытянутой руке. С минуту он восторженно и молча глядел на него; разумеется, он ничего не видел, но, словно по волшебству, лицо старика приняло выражение зрячего. А глаза его, еще только что совершенно безжизненные, с неподвижными зрачками, вдруг просветлели, в них вспыхнула мысль. Был ли то просто отблеск бумаги, или свет шел изнутри?
-- Ну, как?-- с гордостью спросил он.-- Случалось вам видеть что-либо прекраснее этого оттиска? Смотрите, как тонко и четко выделяется каждый штрих! Я сравнил свой экземпляр с дрезденским, и тот показался мне каким-то расплывчатым, тусклым. А какова родословная! Вот!-- Он перевернул лист и ногтем указательного пальца так уверенно стал водить по пустой бумаге, отмечая места, где должны были находиться пометки, что я невольно взглянул, уж нет ли их там на самом деле.-- Это печать коллекционера Наглера, а здесь Реми и Эсдайля; ну могли ли мои знаменитые предшественники предполагать, что их достояние когда-нибудь попадет в такую комнатушку!
Мороз пробегал у меня по коже, когда этот не ведающий о своей утрате старик изливался в пылких похвалах над совершенно пустым листом бумаги; невыразимо жутко было глядеть, как он со скрупулезной точностью кончиком пальца водил по невидимым, существующим лишь в его воображении знакам прежних владельцев гравюры. От волнения у меня перехватило горло, и я не мог произнести ни слова в ответ; но, взглянув случайно на женщин и увидев трепетно протянутые ко мне руки дрожащей от страха старушки, я собрался с силами и начал играть свою роль.-- Замечательно!-- пробормотал я.-- Чудесный оттиск.
И тотчас же лицо старика просияло от гордости.
-- Это еще что!-- ликовал он.-- А вы посмотрите на его "Меланхолию" или "Страсти" в красках-- второго такого экземпляра на свете нет. Да вы поглядите только, какая свежесть, какие мягкие, сочные тона!-- И снова его палец любовно забегал по воображаемому рисунку.-- Весь Берлин, со всеми своими искусствоведами и антикварами перевернулся бы вверх тормашками от зависти, если бы они увидели эту гравюру!
Бурные, торжествующие потоки его слов изливались целых два часа. Нет! Я не берусь описать тот поистине мистический ужас, который я пережил, пока просмотрел вместе с ним сотню или две пустых бумажек и жалких репродукций. Незримая, давным-давно разлетевшаяся на все четыре стороны коллекция продолжала с такой поразительной реальностью жить в воображении старика, что он, ни секунды не колеблясь в строгой последовательности и в мельчайших подробностях описывал и восхвалял одну за другой все гравюры; для этого слепого, обманутого и такого трогательного в своем неведении человека она оставалась неизменной, и страстная сила его видения была так велика, что даже я начал невольно поддаваться этой иллюзии. Один только раз страшная опасность пробуждения нарушила сомнамбулический покой его вдохновенного созерцания. Превознося рельефность оттиска рембрандтовской "Антиопы" (речь шла о действительно бесценном пробном оттиске) и любовно водя своим нервным, ясновидящим пальцем по воображаемым линиям, он не обнаружил на гладком листе бумаги столь знакомых ему углублений. Лицо старика внезапно омрачилось, голос стал глухим и неуверенным.-- Да "Антиопа" ли это?-- пробормотал он смущенно. Я тотчас же взялся за дело и, выхватив у него из рук паспарту с пустым листом, принялся с жаром и возможно подробнее описывать мнимую гравюру, которую и сам отлично помнил. Черты слепого снова разгладились, смягчились. И по мере того, как я говорил, лицо этого грубоватого старого вояки все ярче и ярче озарялось простодушной, искренней радостью.
-- Наконец-то встретился мне понимающий человек!-- торжествующе обернувшись в сторону женщин, ликовал он.-- И наконец-то, наконец-то вы можете убедиться, как ценны мои гравюры. Вы не верили, ворчали па меня, что я ухлопывал на свою коллекцию все деньги: правда, шестьдесят лет я не знал ни вина, ни пива, ни табака, ни театра, ни путешествий, ни книг, а только все копил и копил на покупку этих гравюр. Но погодите, вы еще будете богаты; когда меня не станет, вы будете так богаты, как самые большие богачи в Дрездене, богаче всех в нашем городе, и тогда-то вы помянете добрым словом мое чудачество. Но пока я жив, ни одна гравюра не выйдет из этого дома: сначала вынесут меня, а уж потом мою коллекцию.
И он нежно, словно живое существо, погладил опустошенные папки; мне было жутко глядеть на него, но вместе с тем и отрадно, потому что за все годы войны я ни разу не видел на лице немца выражения столь полного, столь чистого блаженства. Возле него стояли жена и дочь, и было таинственное сходство между ними и фигурами женщин на гравюре великого немецкого мастера, которые, придя ко гробу спасителя и увидев, что камень отвален и гроб опустел, замерли у входа в радостном экстазе перед совершившимся чудом с выражением благочестивого ужаса на лицах. И подобно тому как на гравюре последовательницы Христа улыбаются сквозь слезы, пораженные предчувствием явления спасителя, так же и эта несчастная, раздавленная жизнью старуха и ее стареющая дочь улыбались, озаренные светлой детской радостью слепого старца,-- то была потрясающая картина, подобной мне не привелось видеть за всю свою жизнь.
Старый коллекционер упивался моими похвалами, он с жадностью ловил каждое слово, вновь и вновь открывая и закрывая папки, так что я с облегчением вздохнул, когда наконец ему все же пришлось очистить стол для кофе и лжеколлекция была убрана. Но как ничтожен был мой виноватый вздох облегчения по сравнению с бьющей через край радостью и веселым задором этого словно на тридцать лет помолодевшего старика! Он захмелел будто от вина: сыпал анекдотами о своих покупках и удачных находках и поминутно выскакивал из-за стола и плелся на ощупь, отказываясь от помощи, к своим папкам, чтобы еще и еще раз вынуть оттуда какую-нибудь гравюру. А когда я сказал, что мне пора уходить, он прямо-таки испугался; надувшись и топнув, как упрямый ребенок, ногой, он заявил, что это не дело, чго я не просмотрел и половины всех гравюр. Немало труда стоило женщинам убедить его не задерживать меня, говоря, что я могу опоздать на поезд.
Но когда, после отчаянных пререканий, старик вынужден был согласиться и наступили минуты прощания, он совсем растрогался. Взяв меня за руки, он нежно, со всем красноречием, на какое способны пальцы слепого, провел ими до самого запястья, как бы пытаясь таким образом узнать обо мне больше и выразить мне свою любовь сильнее, чем могли бы сделать любые слова.
-- Вы доставили мне своим приходом огромную радость, огромную!-- сказал он с глубоким, вырвавшимся из самых недр его существа волнением, которое тронуло меня до глубины души.-- Ведь это для меня настоящее блаженство, что наконец-то, после такого долгого, долгого ожидания, я снова смог просмотреть со знатоком мои любимые гравюры. Но знайте, что вы не зря навестили слепого старика. Даю вам слово, жена в том свидетельница, что добавлю к своему завещанию еще один пункт, согласно которому право на распродажу моей коллекции будет принадлежать вашей почтенной фирме. На вашу долю выпадет честь быть хранителем этого никому не ведомого сокровища,-- старик любовно погладил свои опустошенные папки,-- до тех пор, пока оно не рассеется по белу свету. Обещайте мне только составить для этой коллекции хороший каталог: пусть он будет моим надгробным памятником-- лучшего мне не надо.
Я взглянул на женщин: они стояли, тесно прижавшись друг к другу, и по временам нервно вздрагивали, причем дрожь передавалась от одной к другой, словно обе они были единым, потрясаемым одними и теми же чувствами существом. Да и у меня самого было как-то необычайно торжественно на душе, когда этот трогательный в своем неведении человек вручал моему попечению, как огромную ценность, свою незримую и давным-давно уже рассеявшуюся коллекцию. Я взволнованно обещал ему то, что выполнить был не в силах, и снова в мертвых зрачках его блеснула жизнь, и я почувствовал, как страстно желает он зримо представить себе мой облик: почувствовал по нежному, почти любовному пожатию его пальцев, когда рука его стиснула мою в знак прощания и признательности,
Обе женщины проводили меня до двери. Опасаясь чуткого слуха слепого, они не решались произнести ни слова; но зато какой горячей благодарностью сияли их полные слез глаза! Как во сне спустился я вниз по лестнице. По правде говоря, мне было стыдно. Я оказался вдруг чем-то вроде ангела из сказки и, войдя в убогое жилище бедняка, вернул на час зрение слепому, вернул только тем, что, способствуя спасительному обману, все это время беззастенчиво лгал, тогда как на самом деле я, жалкий торгаш, пришел в этот дом, чтобы выманить несколько ценных гравюр. Ноя уносил оттуда нечто гораздо более ценное: в наше смутное, безотрадное время мне вновь блеснула живая искра чистого вдохновения, того светлого духовного экстаза навеки преданной искусству души, к которому современники мои давно уже утратили способность. Я испытывал благоговение -- иначе не назовешь это чувство,-- и в то же время мне было чего-то стыдно, чего именно, я и сам не знал.
Когда я был уже на улице, наверху скрипнуло окно и кто-то окликнул меня по имени: то был старик; своим невидящим взором он смотрел туда, где, как ему казалось, я должен был находиться. Так далеко высунувшись из окна, что женщинам пришлось заботливо подхватить его с обеих сторон, он помахал мне платком и бодрым, юношески-звонким голосом крикнул: "Счастливого пути!"
Никогда не забыть мне этой картины: там, высоко в окне, радостное лицо седовласого старца, словно парящее над угрюмыми, вечно суетящимися и озабоченными пешеходами; лицо человека, вознесшегося на светлом облаке своей прекрасной иллюзии над нашей печальной действительностью. И мне припомнилось мудрое старое изречение -- кажется, это сказал Гете: "Собиратели -- счастливейшие из людей".

[Ninni]

Sandro,

Отдельное Вам СПАСИБО Сандро за рассказ - много хорошего затронул он в душе...

[патриот]

Спасибо!Очень трогательно...

[Marjana]

Сообщение от Sandro

с тех пор как, подобно легким газам, стала улетучиваться ценность денег, новоиспеченные богачи воспылали страстью к готическим мадоннам, старинным изданиям, к картинам и гравюрам старых мастеров; удовлетворить их нет никакой возможности, того и гляди растащат весь домашний скарб. Дай им волю-- они вынут у вас запонки из манжет и унесут лампу с письменного стола.

Образно и актуально


История замечательна и тем, что еще м еще раз убеждаешься, что коллекционирование это страсть, любовь всепоглощающая, и достаток - не главное….

[Sandro]

Сообщение от Marjana

Образно и актуально

очень жду и надеюсь, чтоб стало актуальным! Пока только - образно...

[Tana]

Статья совсем не новая, эдак семилетней давности, но мне понравилось это интервью,так что решила поместить его здесь:
Русские тайны Ива Микаэлоффа

Парижский антиквар
Русские тайны Ива Микаэлоффа

Георгий ХАБАРОВ
– специально для «Совершенно секретно»


Ив Микаэлофф – антиквар, декоратор, эстет

В Лувре в обстановке глубокой секретности идет подготовка к очередной биеннале антиквариата, которая откроется в сентябре. Около ста крупнейших антикваров мира представят на этом салоне свои собрания уникальных произведений искусства, начиная с Древнего Египта и античности и кончая серединой прошлого столетия: живопись, скульптура, мебель, гобелены, ткани, старинные манускрипты, ювелирные изделия. Бесценные шедевры и сокровища смогут приобрести и частные коллекционеры, и государственные музеи. Один из неизменных организаторов и участников биеннале, 63-летний Ив Микаэлофф, – личность уникальная. Это не только известный антиквар и декоратор, но и тонкий эстет, блестяще образованный человек, скульптор, художник, инженер, спортсмен-десятиборец и член Российской академии художеств.

– Месье Микаэлофф, как вы, инженер по образованию, стали одним из ведущих антикваров Парижа?

Читать дальше... 

– Гренобльский университет, где я учился, возглавлял выдающийся ученый-физик, лауреат Нобелевской премии Луи Нейль. Он интересовался абсолютно всем и был убежден, что наука и промышленность тоже формы искусства, к которому постоянно пробуждал интерес в нас, студентах.

– Вы человек, вобравший в себя культуру Востока и Запада, а ваша фамилия звучит на русский манер...

– Принадлежность к разным культурам иногда приводит к тому, что человек оказывается, что называется, своим среди чужих и чужим среди своих. Однако порой такое скрещивание дает неожиданные результаты. Я из семьи персов. К нашей фамилии было добавлено «офф» по той причине, что многие известные персидские семьи в свое время направляли детей учиться в российские университеты, а будущие офицеры учились в петербургской кадетской школе. В ту пору все восхищались российской культурой и образованием. Моя семья в начале прошлого столетия переехала во Францию. И для нее именно Франция оказалась землей обетованной...

– Ощущаете ли вы персидские корни?

– Конечно, хотя даже не знаю языка. Но я усвоил наследие своей исторической родины через музыку, танец, произведения искусства.

– Недавно в Париже на аукционе были проданы вещи, принадлежавшие покойной принцессе Сорайя Бахтиари, скончавшейся в Париже в прошлом году. В свое время шах Реза Пехлеви с ней развелся, ибо она не смогла дать ему наследника. Вы ничего себе не приобрели?

– Нет, но я с большой ностальгией и, если хотите, с меланхолией вспоминал историю этой блистательной женщины, от которой шах Ирана отказался. Он совершил большую ошибку – наверное, такую же, как и Наполеон, когда бросил Жозефину, чтобы жениться на дочери австрийского императора. Если бы принцесса Сорайя оставалась его женой, судьба Ирана, возможно, была бы совсем другой.

– Наверное, трудно «с улицы» пробиться в замкнутый мир антикваров, имеющих дело с миллионными ценностями?

– Смотря как это делать. В этом мире, который я вовсе не считаю закрытым, важны не только экономические «показатели». Помогают образование, общая культура, увлеченность. Гораздо сложнее вписаться в рынок, где существуют касты, кланы, конкуренция, борьба.

– С чего началась ваша карьера на антикварном поприще?

– Это произошло в Лондоне много лет назад, когда я по своему невежеству даже не знал, что существуют публичные торги. Однажды мой друг привел меня на аукцион «Сотбис», и я был настолько поражен выставленными на продажу предметами, что купил себе экзотический цейлонский сундук для путешествий, который храню до сих пор.

– Сундук был цейлонский, но как антиквар вы отдаете предпочтение XVIII столетию, которое принято считать золотым веком монархии...

– В гобеленах, коврах, тканях я не ограничиваюсь лишь этим столетием. Покупаю все, начиная с эпохи коптов, то есть II – III века нашей эры, и вплоть до наших дней. Что же касается мебели, то я отдаю предпочтение французской мебели XVIII века, а также немецкой, которая находится в крупных российских коллекциях. Это действительно ее золотой век. Именно тогда мебель была олицетворением искусства жить. Пример величайших творческих новаций в сфере декоративного искусства – дворец Багатель в Булонском лесу, где использовались новейший стиль, формы и материалы.

– Мастера-мебельщики находились исключительно на службе у короля...

– Тогда короли служили своей стране и цивилизации. До самой своей кончины в 1774 году Людовик XV вел за собой Францию, в ту эпоху самую населенную, самую передовую и самую счастливую страну в Европе.

– Вы, случайно, не монархист?

– Нет. Но я думаю, что этот режим соответствовал потребностям общества. Я не испытываю ностальгии по монархии. Тем не менее считаю, что одна из ключевых проблем сегодняшней жизни заключается в неспособности людей найти такую форму общественного устройства, которая наилучшим образом отвечала бы нуждам и устремлениям граждан.

– Разве это не демократия?

– Разумеется, но в каких формах? Во всех странах мы видим ее несовершенства. И здесь, мне кажется, большую роль может сыграть именно культура. Правители не должны руководствоваться исключительно экономическими теориями, порой заводящими общество в тупик.

– Вы бы предпочли жить в эпоху Людовика?


Лестница декорированного Ивом Микаэлоффом нью-йоркского особняка

– Я никогда не задавался таким вопросом. Восемнадцатое столетие – время блистательных идей и тесных связей России и Франции. Но мне было бы мучительно оказаться свидетелем крушения Людовика XVI, эксцессов Французской революции с ее ужасающими убийствами.

– Коли речь зашла о российско-французских связях, давайте поговорим о ваших находках, которыми вы обогатили наши музеи. Лет пятнадцать назад вы, помнится, продали в Эрмитаж чудесный гобелен...

– По причинам профессиональным я не имею права раскрывать тайны его купли-продажи. Скажу только, что я обнаружил этот гобелен в Соединенных Штатах. Он оказался частью истории российско-французских отношений. Петр Великий привез из Парижа в Петербург семью лионских ткачей-ремесленников, создавших мануфактуру по производству гобеленов. Племянница Петра, Анна Иоанновна, сев на трон, заказала этой мануфактуре серию из четырех гобеленов, посвященных женщинам. Три из них находились в коллекции Эрмитажа, а последний оказался у меня. При посредничестве директоров Эрмитажа и Русского музея он, к счастью, вернулся на родину. На этих гобеленах можно проследить эволюцию французского гобеленного стиля под влиянием русского художественного гения.

– В ваши удачливые руки попали также гобелены, изготовленные по рисункам Рафаэля, сегодня находящиеся в нью-йоркском музее «Метрополитен»...

– Однажды я приехал в Лондон за мебелью, но мне она не досталась – ее купил русский коллекционер. Рядом же продавались два гобелена неизвестного происхождения, которые я с горя и приобрел. После долгих исследований мне удалось установить, что они были исполнены по рисункам Рафаэля.

– Насколько мне известно, вы обогатили и коллекцию севрского фарфора в Лувре?

– Я пополнил ее большой вазой, принадлежавшей Медичи, – ее изготовили по случаю рождения дофина, – а также знаменитым сервизом сине-белого цвета.

– Поиски и приобретения шедевров предполагают наличие крупного капитала...

– В Париже многие антикварные лавки создавались на пустом месте. Сегодня есть большие дома, устраивающие грандиозные публичные торги и действительно ворочающие колоссальными средствами. Есть крупные маршаны – торговцы картинами. Но остается место и для «простых» антикваров. Они охотятся за тем, что не интересует других, и довольствуются, как говорится, малыми золотниками.

– На прошлом биеннале я видел мадам Бернадетт Ширак, муж которой увлекается искусством Востока. Она чем-то пополнила его коллекцию?

– Мадам Ширак побывала на выставке по той причине, что Национальный синдикат антикваров традиционно передает значительные средства Фонду парижских больниц, которым она руководит и который, в частности, заботится о больных детях.

– В одном из павильонов я видел серию картин Брейгеля-младшего. Таких нет и в самом Лувре...

– На биеннале приезжали антиквары с родины Брейгеля, значительную часть своей жизни посвятившие собиранию этой уникальной коллекции.

– Есть ли среди ваших клиентов русские?

– Да, мы работаем с несколькими очень крупными русскими коллекционерами из Москвы, Парижа, Нью-Йорка, Лондона. По понятным причинам я не могу назвать их фамилий. В России, как вы знаете, появились в последние годы очень состоятельные семьи, к счастью, сочетающие богатство с интересом к культуре. Они либо сами приезжают на салоны покупать антикварные вещи, либо направляют своих декораторов. Их собрания ни в чем не уступают лучшим западным коллекциям.

– Продолжают ли американцы опустошать Европу, вывозя из Старого Света огромные ценности?

– Действительно, за последние два года, если верить статистике, 80 процентов всех произведений искусства, которые оказываются на рынке, попадают в Соединенные Штаты. Но ваше слово «опустошать» мне не нравится. Главное – чтобы произведения искусства не попадали в страны, где они подвергаются опасности. Когда я вижу в «Метрополитен» имеющий исключительную историческую ценность письменный стол Людовика XV, за которым король подписывал свои важнейшие декреты, мне это доставляет радость. По-моему, это один из наших лучших «послов» по ту сторону Атлантики. Другой пример – выдающееся собрание французского искусства в Эрмитаже. Какое значение имеет то, где оно находится?

– Что сегодня считается антиквариатом?

– Мы установили «планку» – 1950 год. Хотя еще недавно эта граница проходила по 1920 – 1930 годам, когда исключительный расцвет получило декоративное искусство. Пятидесятые годы выбрали после того, как в Национальном центре искусства и культуры имени Жоржа Помпиду была проведена большая ретроспектива, посвященная той эпохе.

– Трудно представить себе, что когда-нибудь антиквариатом станут современные мебель, картины, фарфор и прочее...

– Несомненно, станут. Сегодня работают выдающиеся мастера. Я сейчас занимаюсь оформлением квартиры в Нью-Йорке. Ее будет украшать великолепная современная мебель, выполненная во Франции.

– У вас, мне кажется, опасное ремесло. Недавно арестовали французского официанта-«коллекционера», который вынес из разных европейских музеев за семь лет 172 произведения искусства на сумму два миллиарда евро. В центре Парижа средь бела дня совершаются дерзкие налеты на ювелирные лавки. Скоро доберутся и до антикваров...


Ив Микаэлофф в полете

– Не думаю, ибо похищенные антикварные вещи, хотя и стоят баснословных денег, продать невозможно. Они находятся во всех каталогах. К тому же мебель трудно выносить. Сегодня чаще пытаются украсть картины импрессионистов, а я этой эпохой не занимаюсь.

– Приходится ли вам рисковать, приобретая ту или иную вещь?

– Это всегда риск. Я рисковал, когда покупал гобелен, который продал Эрмитажу, или когда приобретал уникальную мебель, потом проданную мной в парижский музей «Пети Пале». Это риск, потому что нет времени на доскональное изучение того, что покупаешь. Часто на все про все у тебя пять минут. Обычно полагаешься главным образом на интуицию. Мне случалось ошибаться. Но все-таки я предпочитаю сделать неудачную покупку, нежели что-то упустить. Самое большое разочарование в жизни меня постигло, когда я долго колебался и не купил одну вещь, а потом узнал, какую исключительную ценность она представляет. Даже не буду говорить, что это за вещь, чтобы не бередить старую рану.

– Есть ли среди антикваров погоревшие на своем бизнесе?

– Мне такие случаи неизвестны. Встречаются, конечно, разорившиеся антиквары, но, как правило, по другим причинам – из-за любовных романов, увлечения азартными играми.

– Наверное, непросто сочетать искусство с коммерцией?

– Да, нелегко. Ведь необходимо обладать двумя противоположными, если не взаимоисключающими, качествами. В нашем ремесле нужно быть артистом, иметь хороший вкус, а в момент торгов проявлять даже немного безумия, без которого никогда не приобретешь воистину бесценную вещь. Я бы сравнил антиквара с прыгуном Сергеем Бубкой: чтобы стремиться к таким запредельным высотам, надо быть человеком отчаянным и одержимым. При этом, чтобы хорошо вести свое дело, необходимо обладать холодным умом, расчетливостью. В решающий момент артист в антикваре должен уступать место бизнесмену.

– Часто ли к вам в руки попадают ворованные произведения?

– Это случилось лишь однажды. Как-то на аукционе я купил гобелен, оказавшийся ворованным. Ко мне пришел его настоящий владелец, и мы вместе подали в суд на вора. Оценщик разыскал этого жулика. И мне вернули деньги. Как правило, мы никогда не покупаем вещь, не зная ее происхождения и не зная человека, которому она принадлежит.

– Нужно ли иметь специальное разрешение на экспорт шедевров из Франции?

– Во Франции действует хорошая система, основанная на двух критериях. Первый – ценовой барьер. Если стоимость вещи ниже такого барьера, никакого разрешения не нужно. Это не касается архивных материалов: здесь для вывоза любого документа нужно разрешение. Второе – каждое произведение искусства, продающееся за границу, имеет особый паспорт. До продажи мы показываем его музею. Музейные эксперты выдают разрешение на экспорт, действительное в течение пяти лет. Такая же процедура, насколько мне известно, существует и в России.

– Несколько лет назад известный искусствовед Николай Харджиев вывез из России в Голландию свою коллекцию, в которой были несколько картин Малевича. Он скончался, а полотна исчезли. Может ли Россия вернуть эти картины, если они найдутся?

– Несомненно. Такой вывоз считается преступлением без срока давности. Сейчас действует законодательство, позволяющее возвращать ценные произведения искусства, незаконно вывезенные из страны двадцать, тридцать или пятьдесят лет назад. Так что для вас не все потеряно.

– Можно ли рассматривать приобретение произведений искусства как выгодное вложение капиталов?

– Следует строго различать понятия «вложение средств» и «произведение искусства». Не стоит покупать ту или иную вещь только в надежде на прибыльную инвестицию. Русские купцы-коллекционеры приобретали замечательные картины, не руководствуясь сиюминутной выгодой. Они делали это ради собственного удовольствия и помогали тем самым жить и творить художникам. А вот уже потом эти картины стали стоить баснословные деньги. Когда же покупают только ради инвестиций, это часто себя не оправдывает.

– Где вы находите раритеты?

– Я ищу предметы старины повсюду, в том числе и на парижском «блошином рынке». Не надо забывать о том, что некогда самые знаменитые произведения могут с течением веков стать неизвестными. И наша роль заключается в том, чтобы их открыть заново.

– Вам часто везет в поисках?

– Порой случается. Однажды я обнаружил в Лондоне, в заурядной лавке, альбом работ художника, которому Людовик ХV в 1735 году заказал рисунки интерьеров для Дворца инвалидов. Эту редкостную находку впоследствии у меня купил музей.

– Существует ли такое понятие, как русские антиквары?

– Русское искусство представляет собой огромную ценность и всегда пользовалось успехом в Европе. Но вот с русскими антикварами у меня никогда не было контактов. К сожалению, и на этом биеннале Россия не представлена. А ваши антиквары обязательно должны участвовать в таких международных салонах.

– Что сегодня модно в антиквариате?


Ив Микаэлофф на открытии антикварной биеннале 2001 года в Монако вместе с представителями княжеской династии

– Наше ремесло не претерпевает серьезных эволюций, однако модные течения, конечно, существуют. Например, сегодня пользуется повышенным спросом ХVIII век, особенно его финал. В живописи мы начинаем открывать новых мэтров – учеников известных мастеров. Кстати, сегодня во Франции и в Соединенных Штатах большой спрос на произведения русского искусства.

– У вас с Россией особые связи. В конце восьмидесятых вы помогали решить проблему, связанную с картинами Натальи Гончаровой и Михаила Ларионова, которые Томилина, жена Ларионова, завещала России...

– Это была удивительная история. Госпожа Ларионова-Томилина, скончавшаяся в Лозанне, завещала всю коллекцию России. При этом одним из условий было учреждение в Москве специального музея Гончаровой и Ларионова, что до сих пор не сделано. Находившееся во Франции собрание подпадало под законодательство о наследстве – в Россию могло уехать не более 30 процентов картин, остальные должны были остаться здесь. По просьбе Министерства культуры РФ я участвовал в переговорах, которые закончились успешно. Французские власти пошли навстречу и согласились не дробить коллекцию. Оставшиеся несколько полотен выставлены в Центре искусства и культуры имени Помпиду.

– То есть французы оказались в проигрыше?

– Франция поступила правильно. Несколько лет назад я побывал на выставке Гончаровой и Ларионова в Третьяковке. И, глядя на реакцию публики, понял, что эти картины находятся там, где они должны находиться. Теперь мы все ждем, когда, наконец, российские власти выполнят волю г-жи Томилиной и создадут музей. Надеюсь, наши русские друзья не забыли о жесте, сделанном Францией.

– За какие заслуги вас избрали членом Российской академии художеств?

– Думаю, большое значение имело мое участие в возвращении картин Гончаровой и Ларионова. Кроме того, я работал над реконструкцией здания Третьяковской галереи.

– Вы не только антиквар, но и известный декоратор. Какую концепцию вы предлагаете клиентам?

– Стремлюсь создавать такие пространства, где бы человек и его семья чувствовали себя хорошо. Часто создаются замечательные интерьеры, в которых, однако, жить невозможно.

– Вам приходилось оформлять дома и апартаменты богатых русских в Париже и других западных столицах?

– Недавно я побывал в одном нью-йоркском особняке, приобретенном русским предпринимателем. Дом прекрасно декорировали русские архитектор и дизайнер, используя стиль начала прошлого века. Был я и в очень красивых апартаментах на Елисейских полях, принадлежащих крупному русскому бизнесмену. Он их оформил в стиле французского XVIII века, добавив русского размаха. Я знаю многих ваших соотечественников, часто наведывающихся в Париж, чтобы покупать российские раритеты в антикварных лавках.

– Насколько мне известно, вы занимаетесь и скульптурой...

– Сейчас проходит большая выставка моих скульптур на открытом воздухе в средиземноморском городе Антиб. Выставлялись они и на биеннале современного искусства в Лионе. Я не веду светской жизни, и поэтому остается время на творчество.

– Вы суперсовременный художник, и ваши инсталляции совсем не похожи на любимый вами XVIII век...

– Для меня скульптура – это естественное продолжение ремесла антиквара. В своих инсталляциях я пытаюсь преобразить, обжить пространство. Мне кажется, что природа нуждается в человеке, который ее преобразует для того, чтобы уютно себя в ней чувствовать.

– «Картину создает тот, кто смотрит», – говорил художник Марсель Дюшан...

– Мне очень нравится эта фраза. В своих современных скульптурах я стремлюсь к полной открытости. Мне нравится, когда на них садятся птицы. Я собираюсь устроить постоянную экспозицию своих скульптур на природе на плоскогорье Люберон, что во французском Провансе. Там, надеюсь, они будут себя хорошо чувствовать среди деревьев, птиц, кроликов, кабанов и прочей живности.

– А ведь это и идеальное место для занятий десятиборьем – тоже вашим увлечением....

– Еще в античные времена спорт был частью культуры. Вот я так к нему и отношусь. Я всю жизнь занимаюсь десятиборьем и недавно установил рекорд Франции для своей возрастной категории.

http://ts.omnicom.ru/2002/07/17.html

[Tana]

Харджиев Николай Иванович
Интересная история о коллекции и коллекционере Харджиеве Н.И.
Это и история о том, как можно собрать коллекцию без денег, что коллекционер не обязательно должен быть богатым, просто надо оказаться "в нужном месте, в нужное время".
Интересна сама его личность, он собирал русский авангард, всю его историю, все что с ним связано, но не сделал описи этого собрания, если он сохранял коллекцию для истории , почему он сам ее иногда "правил", даже что-то удалял или это была все же инвестиция?
Он ничего не покупал из своей коллекции, многие материалы ему передавали родственники и наследники, т.к. Харджиев собирался написать историю русского авангарда, о нем пишут, что он был "искусствовед, специалист по русскому авангарду, историк литературы, коллекционер архивных материалов и произведений искусства", но где же история?
По-моему он согласился подарить России часть архива, конфискованого в Шереметево, но запретил его публикацию в течение 25 лет, ну как это понять, возможно он собирался жить дольше, все эти 25 лет?
Не могу как-то определить свое отношение к нему: скорее он был просто одержимый своей коллекцией человек, он хотел только один владеть всем этим богатством и ему удавалось это на протяжении всей его жизни, но в конце все сложилось не так, как он планировал...
Представляю, сколько всего интересного в этом архиве!!!!!
Бедный русский авангард, собранный с такой тщательностью Харджиевым, его архив и коллекция разлетелся (разлетается) по миру...
... нельзя точно сказать, что в ней было и т.д., ее по-моему при его жизни никто не описывал, и вот сколько работ могут появиться с провенансом "от Харджиева" и как доказать?
P.S. вспомнился подпольный миллионер Корейко из романа «Золотой теленок» Ильфа и Петрова

[Евгений]

Глава Художественного фонда «Новая галерея» рассказал о своей коллекции плаката и о том, чего в ближайшем будущем ждать от «бумажного» рынка

— Сегодня ваша коллекция одна из крупнейших в стране. Какова была концепция собрания?

— А концепции не было. Я уже двадцать лет собирал советскую живопись 1920—1950-х годов, когда однажды ко мне пришел человек и принес под мышкой около двадцати плакатных листов. Поначалу я был настроен довольно скептически: непонятно, в чем может быть ценность тиражной вещи. Все принесенные тогда плакаты оказались одного периода — 1919—1921 годы. Уже потом стало понятно, что большинство коллекционеров формируют тематические собрания. Но для меня основным критерием отбора стал год создания работы — с 1886 по конец 1950-х.

Читать дальше... 

— На первый взгляд, предмет для коллекционирования «неудобный»: возникают сложности с хранением, и в то же время ценителей бумаги не так много, как у живописи. Что вас привлекло в этом виде искусства?

— Плакат оказался очень перспективным и как художественное направление, и как объект инвестиций. После появления этого вида искусства в России в 1886 году никто из великих графиков не упустил возможности попробовать себя в новой художественной форме. То же можно сказать и о советском плакате — в этой области работали все известные художники, от Масютина до Малютина, от Маяковского до Родченко. В результате сформировалась художественная культура, наполненная профессиональными талантливыми людьми. Я уверен, что и сейчас есть прекрасные художники. Но плакат напрямую привязан ко времени, в которое создается, — может быть, сильнее, чем другие виды искусства. А то время ушло навсегда.

— Какова сегодня вероятность нахождения неизвестных плакатных листов — к примеру, дореволюционных?

— Почти нулевая. Скажем, плакатов, агитирующих на подписку займа в помощь пострадавшим в войнах 1905, 1914 годов, было достаточно много, а рекламы — в разы меньше. Плакаты рекламировали в первую очередь табак, чай и женскую косметику — мыло и духи. Если начать искать, например, конкретно рекламу швейных машинок «Зингер», то, будь у вас на руках хоть миллион, шансов не много. Плакаты чаще всего использовали как украшение, их вешали на стены вместо лубочных картинок и специально не хранили.

— Какими же путями пополняются коллекции?

— В марте 1994 года в Нью-Йорке прошел аукцион Sotheby’s, посвященный русскому конструктивистскому плакату. С тех пор минуло, конечно, почти пятнадцать лет, но сколько раз дергался рынок, столько раз многие из проданных тогда вещей меняли владельцев. Аукционный дом Bolaffi в Италии вот уже 130 лет занимается именно бумагой. В принципе, к ним можно обратиться с заказом на поиск конкретного западного плаката. Муху 1914 года они, может быть, найти смогут. А русские дореволюционные плакаты конкретной тематики — вряд ли. Это можно искать только в России. Западный рынок их не знает.

— Много ли на рынке подделок?

— Обилие, но давайте не будем говорить «подделки», лучше употреблять слова «реплика» или «вторая печать» со старого камня. Это, по сути, сувенирная продукция, и на выставках плаката во всем мире продаются нумерованные факсимильные оттиски, на которых написано, что это копия. Другое дело, если такие изделия попадают на рынок, где предлагаются по цене оригиналов, а это может быть и две, и три тысячи долларов в зависимости от автора, тиража и еще ряда особенностей. В этом случае речь идет о дезинформации покупателя, пусть порой и непреднамеренной.

— Кто выступает в роли эксперта в спорных ситуациях?

— Экспертизу по бумаге можно сделать в ГосНИИРе на улице Гастелло или обратиться в Государственную публичную библиотеку (бывшую Библиотеку имени Ленина), где находится главное в мире собрание плаката. Вообще, это дело деликатное — когда перед вами отпечаток со старого камня на старой, «пожившей», бумаге, сложно утверждать, что это непременно подделка. Для этого нужно иметь на руках точно такой же плакат, а лучше сразу три сотни плакатов того же времени, чтобы было с чем сравнить. Поймать продавца реплики можно на чем-то другом: поля не такие, скажем. Но бывают и абсурдные ситуации, когда, например, плакаты одной и той же серии одного автора вдруг одновременно появляются в большом количестве в разных магазинах.

— Насколько велика конкуренция среди коллекционеров?

— Спрос сегодня существенно превышает предложение. Однако конкуренции нет; есть, скорее, разное качество собраний. Разное не только по уровню, но и по направленности. Я знаю, к примеру, человека, который только недавно стал собирателем, но подошел к этому серьезно. Ему понравился один замечательный ленинградский художник — Дмитрий Буланов. Он во многом для меня убедительнее таких общепризнанных мэтров, как Родченко, Клуцис, Стенберги. На самом деле именно этот автор, как мне думается, был основоположником русского конструктивистского плаката. Так вот, тот коллекционер собрал всего Буланова, который был на земном шаре, по всем аукционам мира. И издал о нем книгу.

Сейчас мы с вами на очередном пике интереса к советскому искусству, что, разумеется, не всегда совпадает со спросом именно на графику. «Бумажники» вообще консерваторы и стоят в стороне от подобных колебаний. Но сегодня советский материал — вполне востребованная область. Хороший советский конструктивистский плакат достать очень нелегко. Его цена уже и в первых-то руках довольно велика, не говоря о посредниках. Поэтому коллекционированием плаката должны заниматься люди, которые имеют не только достаточные средства, но и очерченный для себя круг интересов. Есть интересные корпоративные коллекции, посвященные какому-то конкретному виду деятельности, — например, железнодорожные плакаты или плакаты воздушного флота. Интерес к такого рода вещам достаточно велик даже среди тех, кто не имеет прямого отношения к искусству.

— Что будет дальше на плакатном рынке в условиях нынешней экономической ситуации, насколько это «безопасная зона»?

— Совершенно точно хуже не будет. Плакат — исчезающая натура. И за счет этого неуклонно растет в цене. http://www.openspace.ru/art_times/co.../details/6359/

1.Валентин Горлов, коллекционер, глава Художественного фонда «Новая Галерея»

[Евгений]

Собирание русского искусства имеет в немецкоязычных странах давнюю традицию. Первые серьезные коллекции появились уже в начале ХХ века. Тогда наибольший интерес вызывало творчество современных художников-новаторов, ведь русский авангард получил признание на Западе едва ли не раньше, чем в своей стране. Тогда сложился круг направлений, интересовавших иностранцев, — кубофутуризм, супрематизм и, несколько позже, советский андеграунд. Русское искусство собирали в основном успешные западные предприниматели и журналисты-международники, работавшие в Советском Союзе. Есть работы отечественных авангардистов и в крупных корпоративных собраниях — прежде всего банковских.
Читать дальше:
http://www.openspace.ru/art_times/co.../details/6794/
1.Леонид Пурыгин. Лето в Наро-фоминске. 1972. Холст, масло. Частная коллекция Норберта Кухинке, Германия

[Евгений]

Александр Самойлов

В круге наших художников

Когда в редакции журнала «Наше Наследие» демонтировалась выставка картин из собрания М.М.Красилина, случилось маленькое, но примечательное событие. В выставочный зал, где шла работа, вошел посетитель. Увидел темно-синюю картинку у стены, взял ее в руки и, обращаясь к Красилину, удивленно-печально сказал: «Да, это Форос, помню. Была ночь и играла музыка. Они танцевали — Ирина и Вика Лебедева … А я тоже был где-то здесь рядом…» Вот так случайно встретился с картиной «Танец на берегу», написанной в 1979-м известной художницей-монументалисткой Ириной Лавровой (1931–1999), ее муж художник Игорь Пчельников.

Читать дальше... 

В происшедшем, при желании, можно увидеть многие «смыслы». Но сущностный — в чем же ценность продолжающегося собрания современной живописи? Весьма вероятно, что выставочное бытование собрания создает пространство притяжения и общения, как «коммуникативная труба», между людьми разного возраста и профессий, живущими и ушедшими. Оно и своеобразный «дневник» биографии владельца, в котором фиксируются художественные итоги приватных и профессиональных «встреч и расставаний». Наконец, в нем — индивидуальная версия коллекционера о художественных приоритетах поколения. В то же время художественное собрание — обычная повседневность, в которой картины существуют, как позволяют бытовые условия, а на выставках выглядят пригожими настолько, насколько их «умывают и причесывают».

Любое собрание имеет свою «физиономию», которую определяет личность владельца. Михаил Михайлович Красилин, как принято говорить, достаточно хорошо известен в художественных кругах. Искусствовед, более тридцати лет заведующий сектором экспертизы Государственного научно-исследовательского института реставрации, исследователь поздней иконописи XVIII–ХX вв., универсальный специалист по русской и западноевропейской живописи, автор около 100 публикаций. После окончания МГУ, в 1967 году, он начал свою профессиональную деятельность в Музее-усадьбе «Архангельское», где проработал около четырех лет. Это стало началом вхождения в профессию — приобретением навыков и сложением собственной внутренней музейной конституции. Потом была кратковременная работа в Музее древнерусского искусства им. Андрея Рублева. В 1973 году его пригласил во ВНИИР Иван Петрович Горин, его легендарный директор, на должность заведующего сектором экспертизы.

История красилинской коллекции современной русской живописи второй половины ХХ века и традиционна, и не вполне обычна. Тяга к собирательству, обнаружившаяся в детстве, была обычным проявлением любознательности, формой самообучения и не осмысленным еще желанием окружить себя миром стабильных и близких вещей. Сначала это были открытки с репродукциями картин, позже — пластинки, как «материальная» реализация личных музыкальных пристрастий. Затем состоялось знакомство с «живым» искусством. «В одном классе со мной училась девочка, а папой ее был художник Теренин. И однажды, будучи приглашен в гости, я попал и в “мастерскую” — маленькую комнату в коммуналке. Впервые увидел настоящие тюбики с краской, ощутил их живой запах. Увидел испачканные кисти, подрамники, картины без рам, стоящие на полу… Я почувствовал обыденную, материальную жизнь искусства. И еще была большая французская книга об Эль Греко с роскошными по тем временам черно-белыми репродукциями…», — рассказывает Красилин. Было, конечно, и посещение музеев. Изобразительное искусство, как правило, «культурно» больше узнается в музеях, в непосредственном контакте с произведениями. «Музеи часто — бывшие частные собрания, которые стали с некоторого времени общими. А до этого все находилось у кого-то дома… Это интриговало — а почему у меня тоже не может быть своего музея», — продолжает Михаил Михайлович.

Начало коллекции положила встреча с художником Николаем Александровичем Белавиным (1912–1993), с которым Красилин познакомился в 1969 году, когда работал в музее-усадьбе «Архангельское». Сначала он увидел работы, потом художника — и впечатление от работ при встрече полностью совпало с впечатлением от личности. Его история — немецкий плен и гулаговское прошлое, временами рассказываемое им с усмешкой, от которой немеют, — явилась ошеломляющим откровением. Трогательное обаяние его негромкого искусства притягивало, а образ жизни удивлял.

Красилин вспоминает: «Белавин нигде официально не работал, выполнял заказы для Общества охраны памятников, на что жил — непонятно. С 1956-го — в Москве, его поездки — добрать впечатлений. Маслом почти не писал, больше акварелью или карандашом — они оперативны, надо было быстро фиксировать увиденное». Каждое лето он отправлялся в путешествия по стране — от Львова и Ужгорода до Бухары, Самарканда и Хивы (в Средней Азии он был один раз — в 1968-м), от Соловков до Крыма. Рисовал храмы и старую архитектуру. Был на Волге, в Пскове и Печерах, много работал в Подмосковье, в Переславле-Залесском, Дмитрове, Звенигороде, Волоколамске, Новом Иерусалиме. Искусство Белавина в известном смысле больше культурологично, нежели художественно, но от этого не менее ценно. Его графика сохранила виды многих архитектурных памятников, которых уже нет. В 1969 году Красилин устроил выставку акварелей Белавина в «Архангельском». Художник в благодарность сделал повторение акварели «Антониев монастырь в Новгороде» и подарил ее начинающему собирателю. Приблизительно в это же время у него появилась работа Николая Закуталина «Московский дворик» и несколько литографий Анатолия Крынского.

Собрание Красилина сложилось в значительной мере благодаря его профессиональной деятельности. Процесс собирания оказался своеобразной формой профессионального и личного общения, способом творческой самореализации собирателя по призванию. Поначалу картины приходили как бы «случайно». Продуманной концепции коллекции, которую предстояло бы последовательно реализовывать, как таковой не было. Постепенно количество картин стало «объемно» ощущаться в габаритах московской квартиры. Некоторые из них обрели свое место на стенах, стали иначе смотреться. Обозначился круг имен художников. К концу 1980-х годов появилось осознание того, что интересно собирать произведения своих современников. Тогда же появились мысли о выставке — хотелось увидеть картины как целостную экспозицию в выставочном помещении. Тем более что выставка, как организованная форма показа произведений, есть реализация конкретных принципов объединения их в экспозицию, в той или иной мере отражающих идею коллекции. Можно сказать, что размышления о выставке форсировали выход на «умственное» собирательство, которое существовало до сих пор лишь в «практической» плоскости.

Основу собрания М.М.Красилина составляют работы его друзей и добрых знакомых — личный «круг общения». Они — суть и лицо собрания. «В основе коллекции произведения тех художников, с которыми я сходился по-человечески», — говорит М.Красилин. Общение начиналось иногда случайно, иногда встречи проходили по рекомендации — если художник был интересен, а лично знаком с ним собиратель не был. Возникали новые связи, новые связи образовывали последующие, они наслаивались друг на друга, часто пересекались.

Сложилось так, что с художником Борисом Михайловым дружил с середины 1960-х, со времен клуба «Родина», хорошо известного в шестидесятые годы своей направленностью на сохранение памятников национальной культуры. Там и появился художник Борис Михайлов, окончивший в 1972 году Строгановское училище. «Михайлов по своей сущности метафизический художник», — утверждает Красилин и оставляет в собрании несколько его «метафизических» работ, выполненных в необычной технике — акрил на полукартоне.

Три портрета М.Красилина написал Виктор Калинин — два находятся в собрании портретируемого. Самый выразительный, емкий в понимании сути личности, живописно ударный — «желтый», 2003 года. Знакомство коллекционера с Виктором Калининым состоялось в его мастерской где-то в конце 1990-х. Друг о друге знали, был взаимный интерес и, как говорится, сошлись быстро. В собрании есть и другие его работы — «Троица» (1991) и «Семья» (1984). Внешне мало схожие по живописи, они перекликаются своей простотой «глубинной ясности» — образ Ветхозаветной Троицы, парящей над Царскими Вратами, накладывается на, казалось бы, обыденную семейную сцену за столом, и она сама видится Троицей. На выставке в «Нашем наследии» также экспонировалась обнаженная — «Акт-11» (1994), олицетворяющая другую грань живописного дарования Калинина — его увлеченность монументализированными пластическими формами и работу почти открытым цветом.

С художником Марленом Шпиндлером (1931–2003) Красилин впервые встретился «через знакомых» у него дома и вспоминает, что «в его маленькой двухкомнатной квартире картин было навалом, все было в картинах». Даже в небольших по формату «вещицах» Шпиндлер завораживает буйной живописной мощью, брутальной энергетикой. Фантастическая образность его работ заставляет вспомнить искусство Марка Шагала. Для раскованной пластики Шпиндлера характерно все «предельное» или даже «запредельное» — упрощенность форм, свободный динамичный рисунок широкой кистью, «думающие» цветовые отношения и одновременно использование открытого форсированного цвета, сложная фактурность. Сюжеты, заявленные в названиях работ, — «Вербы. Вологда» (1981), «Красный еврей» (1980-е), «Зек с кошкой на плече» (1988) — казалось бы, обычны, но необычно их живописно-пластическое воплощение. В собрании Красилина — небольшие по размеру работы, сделанные на бумаге гуашью или темперой. Наследие Шпиндлера после его смерти практически все оказалось в Швейцарии, в коллекции Урса Хенера и Нади Брыкиной. Весной 2006 года в Цюрихе выставкой работ Марлена, с огромным и роскошным каталогом, открылась галерея Нади Брыкиной.

Картины приходили в собрание Красилина разными путями. Это вообще непредсказуемый процесс, хотя, приобретая вещи, собиратель обычно следует простому правилу — картина должна насколько возможно максимально отражать эстетическое кредо художника, быть в какой-то мере знаковой для его творчества. Как правило, художники понимали идею собирательства Михаила Михайловича и предлагали ему выбирать работы по его вкусу — умение выбирать «то самое» ценилось. Или дарили то, что считали более всего соответствующим их пластическому языку.

Андрей Красулин, например, предложил выбор, и коллекцию сразу пополнили три его работы — «Табурет» (2000), «Градации» (2001) и «Черная полоса» (2001). Живописно-пластическое начало в них предельно минимизировано и в то же время оно исключительно выразительно. Каждая точка живописной поверхности «говорит» — белая подготовка с бороздками от щетинной кисти, движения которой хорошо читаются, прозрачность жидкой матовой краски в вертикальных линиях, выдержанной в тонких градациях серого цвета, умиротворяющая голубая по краю картины («Табурет»). По образованию скульптор, плотно заниматься живописью Красулин начал с середины 1980-х, следуя стилистике «беспредметного аскетизма». Его пластические формы, будь то живопись или графика, лапидарны и архитектоничны. Они — воплощение спонтанного, безотчетного эстетизма.

Картины осетинского художника Гелы Гояева Красилин увидел на стенах квартиры своей знакомой Ларисы Кашук, известного искусствоведа и арт-галериста. Ошеломляющее впечатление произвела «Белая лошадь на синем фоне» — необыкновенной, самобытной образностью и цветностью. У Гояева были две персональные выставки в столице и близ нее — в Истринском музее и галерее «Кино» в начале 1990-х, тем не менее творческая жизнь в «экстремальной» Москве, видимо, не сложилась. Как с сожалением сказал мне Красилин: «Лично никогда его не видел. Позже почти все картины разошлись по частным коллекциям. Гояев, по-видимому, вернулся на родину (Цхинвали, Южная Осетия. — А.С.). Никаких сведений о его настоящем местопребывании и занятиях нет». Но у собирателя целых три его работы — «В горах» (1993), «Корова» (1993) и «Натюрморт на синем фоне» (1994).

Картины Юрия Ерша — «Вход в Иерусалим» (1992) и «Сон о часах» (1992) — в чем-то перекликающиеся с работами Гояева, попали в коллекцию, можно сказать, «из стен» ГосНИИРа. Подобным путем в собрании появились и акварель Ивана Петровича Горина и Александра Яблокова, сотрудника института, реставратора высшей категории.

Полотно «Танец на берегу» (1979) Ирины Лавровой, с которого мы начали рассказ о собрании Красилина, «игровая» картина в стилистике «карнавального искусства» 1970-х, способна таинственным образом модулировать переживания людей, входящих с ней в соприкосновение. В ее картинной реальности живописно причудливо оформилось ощущение «необыкновенной мгновенности» счастливого творческого проживания в Форосе в 1979 году, когда Ирина Лаврова и Игорь Пчельников работали над оформлением интерьера санатория «Южный».

Как у профессионального искусствоведа, у М.М.Красилина есть своя «команда» художников, с которыми ему пришлось работать, — писать о них или устраивать экспозиции, большие и малые. Он организовывал персональные выставки Николая Белавина в «Архангельском» (1969), в Ферапонтово — выставки графики Николая Андронова (1999), Натальи Егоршиной (2000), Марии Андроновой (2001), живописи и графики Анатолия Слепышева (2001). Были многочисленные статьи к каталогам и книгам Виктора Калинина, Михаила Иванова, Аннамухамеда Зарипова, Евгения Расторгуева.

К 75-летнему юбилею последнего в 1995 году Красилиным была подготовлена громадная ретроспектива творчества художника в ЦДХ. Выставка показала все этапы творческой эволюции мастера — от реализма натурных этюдов и «революционного романтизма» больших картин 1950-х до камерных «городецких росписей», которые он начал делать с 1970-х. Удалось «выудить» из фондов ГТГ картину «Юность» (1957), которая выдвинула молодого Расторгуева в ряды значимых советских художников.

Сегодня художнику 86 лет, но он продолжает активно работать. Его встреча с Красилиным в конце 1980-х переросла в дружбу, и можно сказать, что имеющиеся в собрании вещи Расторгуева — картины и этюды, пусть фрагментарно и неполно, но все же отражают основные этапы долгого творческого пути мастера. В этом смысле показательны даже открытки с поздравлениями, которые художник делал собственноручно и посылал по случаю разных праздников. Расторгуев также мастер замечательной керамики, сохранивший «в руках» традицию народной, «неокультуренной» лепки. Образность этой «неокультуренной» керамики проглядывает в наивно-игровой изобразительности его «городецких» картин — «Время» (1996), «Кормление петуха» (1998) или «Вертушечники» (2001), нашедших свое место в собрании Красилина.

Этический момент в собирательской деятельности Красилина, которая тесно соприкасалась с профессиональной, всегда был для него значимым. И собирание современных художников имело определенную этическую подоплеку. Красилин, следуя, как он говорит, собственной внутренней музейной конституции, полагал, что музейный сотрудник не может быть коллекционером. Он сознательно и принципиально отказался от собирания икон, поскольку по роду своих профессиональных занятий имел к ним самое прямое отношение, занимаясь изучением поздних икон XIX — начала XX века. Они имели широкое хождение на черном рынке и в 1970-х, а в 1980-е были своего рода «актуальным искусством».

Как утверждает Красилин, «почти всякий ныне живущий художник нуждается не только в материальной поддержке, но и в моральной». Эта поддержка современных художников видится им как важная и всегда нужная задача его собирательской деятельности, и он ее целенаправленно решает. В первую очередь тем, что стремится продвигать картины интересных ему художников в музеи. Он подарил в галерею «Новый Эрмитаж» картины «Курильщики» и «Панда» Евгения Расторгуева, акварель Анатолия Слепышева «Посиделки», в Ярославский художественный музей — работы Николая Наседкина «Мать. Крыльцо черной избы» и Виктора Калинина «Портрет отца». Но главная задача коллекционера — поиск и введение в художественный оборот работ молодых, еще неизвестных, но интересных художников.

«Географически» ядро коллекции составляют картины московских художников — в силу их доступности. «Конечно, хотелось бы, чтобы художественная география собрания была много шире, но мало что получалось, всегда работа мешала», — говорит Красилин. Самый «московский» художник — Михаил Иванов (1927–2000), с которым собирателя связывали теплые дружеские отношения, ведь «Михаил Иванов — редчайший мастер, посвятивший себя одной неиссякаемой теме — Москве, ее запутанным переулкам, архитектуре, тихо и незаметно исчезающей из нашего бытия». «Весенняя улица» (1985) сложна по цвету и фактуре наслаивающихся красочных слоев. Эта живописная «запутанность» очень характерна для индивидуального почерка художника.

Есть здесь и работы «ярославцев» — несколько лубочно-ироничных картин Елены Овсянниковой и акварели недавно умершей в столетнем возрасте Веры Кичигиной-Кузнецовой. Несколько этюдов нижегородца Юрия Кузьмина, мастера тонкого лирического пейзажа, связанного с Волгой. Знакомство с ним произошло у Расторгуева. Кузьмин в 1965 году окончил Горьковское художественное училище вместе с Виктором Калининым и впоследствии, между прочим, стал заметным фотографом. В собрании Красилина есть его замечательная, очень экспрессивная по форме исполнения «Осенняя часовня» (1994) — с оранжевой листвой, ощущаемой фактурой, письмом раздельным мазком и процарапыванием красочной пасты.

Интерес к художественной жизни других регионов нашей некогда огромной страны, и в первую очередь прибалтийских республик, присутствовал у Красилина всегда, но, к сожалению, не нашел должного художественного отображения в собрании.

Работа, специфика которой предполагала весьма широкий географический спектр командировок, косвенно способствовала реализации собирательского потенциала, дала массу впечатлений, знаний, друзей. В 1970–1980-е годы сектор экспертизы ГосНИИРа активно занимался обследованием православных (и старообрядческих) храмов — от Прибалтики до Молдавии и от Урала до Киргизии и Таджикистана — для выявления художественных ценностей. Забирались в такие неведомые, удивительные и невероятно труднодоступные места, куда можно попасть лишь раз в жизни и то по большому везению. Это всегда было прикосновением к «другой» стороне жизни и культуры. И, безусловно, каким-то непостижимым образом косвенно сказывалось в собирательской деятельности, играло свою незаметную роль в «оформлении лица» коллекции. Каждая экспедиция давала возможность познакомиться с музеями и встретиться с художниками. Возможность «посетить» новые места принимала форму практических целенаправленных действий. В Риге произошла, казалось бы, совершенно невозможная встреча с Борисом Берзинем (1930–2002), необыкновенным латышским художником, мастером праздничных, «вакхических» картин. От этой встречи осталась большая литография «Юбка» (1982). С рижскими друзьями Красилин посещал мастерскую Артура Никитина, энергичного и одновременно очень рафинированного живописца. А в Таллинне была встреча с добрым художником и коллекционером русской иконописи Николаем Кормашовым.

«Восточная тема» в собирательстве Михаила Михайловича — душевная, с давней историей. В Среднюю Азию он впервые отправился самостоятельно в 1968 году. Путешествие «своим ходом» длилось почти месяц и началось с Ашхабада. Потом Узбекистан — Самарканд, Бухара, Хива; хотелось добраться до Ургенча, но не получилось. Много позднее, в 1980-е, были очень интересные и удивительные командировки в Киргизию, Таджикистан, Узбекистан. Но в коллекцию попали «восточные» работы московских художников — Николая Белавина, Михаила Иванова, Аннамухамеда Зарипова. «Как никто другой, Зарипов сумел в живописи выразить пряную красоту Востока, олицетворенную улицами сказочных городов, образами воздушных и сверкающих пери. Эти темы вдохновлены его родиной — местечком Сакар-Чага близ древнего Мерва в Туркменистане» (М.Красилин). Его работ в собрании достаточно много — «Вечерние гонки» (1979), «Ослик» (1979), «Вечерняя дорога, освещенная солнце» (1979), «Вечер в ауле» (1981). Все они действительно по-восточному композиционно прихотливы и «закручены» цветом и особым ощущением пространства.

В собрании находятся работы как продвинутых, так и по той или иной причине забытых художников. Как отмечает сам собиратель — «стараюсь делать акцент все же на художниках, которые в искусстве отодвинуты в тень или забыты». Художественное становление Сергея Соколова было именно таким — извилистым и долгим. Выпускник МАИ, он работал в очень «серьезном» научном институте, но почувствовал, что в его жизни главное — живопись, ушел в 1976 году в Третьяковскую галерею «рабочим по перемещению музейных ценностей», чтобы толком рассмотреть картины и увидеть фонды, в которых было «то», что тогда, в конце 1970-х, смотреть было нельзя. С Красилиным он познакомился на аукционе «Sotheby’s» в Москве в июле 1988-го, на «эпохальном» событии, когда мир по сути впервые узнал современных советских художников — и нонконформистов и некоторых из официально признанных.

Сергей Соколов работал в преимущественно «коллажной технике», с выраженным вниманием к фактуре. Понимание абстрактных форм стало много более ясным, когда он познакомился с Игорем Вулохом, который «думал формами на красочной поверхности». Красилин начинает собирать С.Соколова, содействует его участию в выставке «Абстракция в России. ХХ век» в ГРМ в 2001–2002 годах, а затем в ГТГ — 2003-м. Несколько его работ вошли в собрания ГРМ и Московского музея современного искусства.

На выставке в «Нашем наследии» были показаны, так сказать, «сливки» коллекции. Экспозиция обозначала свой «камерный колорит», пространство зала небольшое, и картины на стенах смотрелись почти «по-домашнему». В свободной «ковровой» развеске были обозначены смысловые узлы экспозиции — в «конспективной» форме внятно артикулировались эстетические приоритеты Красилина-собирателя, как сам он и задумывал, чтобы «все было просто — на одной стене «висели», условно говоря, реалисты, на другой концептуалисты, а на торцевой, у входа — абстракционисты».

Скромно количественно, но очень качественно было, например, представлено творчество Николая Андронова (1929–1998) и Натальи Егоршиной. Классические по теме — окрестности Ферапонтова — и изобразительному мотиву — ночь и озеро — небольшие картины Андронова «Зимой. Ночь» (1986) и «Северное озеро» (1995) мгновенно узнавались по живописному почерку и высочайшему уровню исполнительского мастерства. Небольшая картина Егоршиной «Теленок» (1983) — своего рода образный парафраз очень проникновенной задумчивой интонации, пронзительно открывшейся впоследствии в картине Андронова «Ко мне в гости пришел белый жеребенок …» (1986).

Анатолий Слепышев художник, по выражению Красилина, «поражающий своей стихийной живописностью, мощной энергетической силой, неуправляемой колористической массой», был «показан» картиной «Табун» (2004).

Игорь Вулох начал писать абстракции с 1965 года. Его «Формы» (1971) уже зрелая работа, хотя и непривычно классическая. В ней он «думает» изысканными цветовыми соотношениями замеса красочной пасты на поверхности холста.

А Андрей Гросицкий удивил своим отношением к малому миру. У него необычная фокусировка взгляда. На выставке в «Нашем наследии» его работы «Смятая ваза» (1997) и «Самородок» (1999) являли для зрительского восприятия образный диптих, живописно-пластический дифтонг. Отчетливо виделось, что художник изображает не предмет, а почти мистически трансформированный образ предмета, будто вылепленный краской.

«Красная печь» (2003) Николая Наседкина, известного своей приверженностью черному цвету, стала именно красной потому, что автор почувствовал ее горячей и написал огненные языки.

Очень привлекательна простая, как бы «наивная» ранняя работа Бориса Михайлова «Белый домик» (1989), не вполне укладывающаяся еще в рамки «метафизического ряда».

Утверждение ценности традиционной станковой картины — так было бы правильно сформулировать генеральную идею собирательства Михаила Красилина. Его коллекция едина в соединении разнородных изобразительных тенденций. Фигуративная реалистическая — этюды Евгения Расторгуева, Николая Белавина, Сергея Софронова, Ивана Горина и Александра Яболокова и работах этюдного плана — Татьяны Горчаковой (1906–1988) «Ясная Поляна. В яблоневом саду» (1955) и «Юрты в горах. Иссык-Куль» (1970), где реалистическая форма наполнена свежестью эмоциональных натурных впечатлений. Абстрактная — работы Юрия Злотникова («Композиция с красной полосой», 2004), Анатолия Жигалова («Белая композиция», 1979), Андрея Красулина, Игоря Вулоха. И, наконец, концептуальная во всех своих проявлениях.

Сегодня в Москве есть несколько коллекций, корреспондирующихся в именах и составе картин с собранием М.М.Красилина. Есть, конечно, незначительные различия (художественные и «идеологические») в художественном качестве собраний. Но в целом они представляют собой индивидуальную стратиграфию советского и российского изобразительного искусства конца ХХ — начала ХХI века. Это коллекции А.Зарипова, М.Алшибая, А.Миронова.

Как мы уже говорили — собрание Михаила Михайловича Краслина «незавершенное», открытое, с перспективой. Сегодня оно имеет свои границы и состав, но границы и ориентиры коллекции подвижны. Картины, «выдерживаясь» в его собрании, «добирают» художественный вес. Вероятные экспозиционные комбинации на будущих выставках позволят, возможно, по-новому увидеть и понять творчество разных мастеров, привлекших профессиональное, доброжелательное внимание искусствоведа-коллекционера. Ведь собрание произведений искусства обретает полноценную художественную жизнь, лишь когда становится публичным — доступным для общего обозрения и обсуждения в экспозициях, каталогах и альбомах.
http://www.nasledie-rus.ru/print/phprint.php

Картины из коллекции:
1.А.Красулин. Черная полоса. 2001. Грунтованный картон, темпера
2.Б.Михайлов. Белый домик. 1989. Холст, масло
3.И.Лаврова. Танец на берегу. 1979. Картон, масло
4.А.Бух. Цветы (в синей вазе). 1999. Оргалит, масло