Александру Вертинскому 121 год

[Евгений]

"Его звезда взошла мгновенно – в далекой дореволюционной России.
Ему рукоплескали Нью-Йорк, Лондон, Париж.
В Шанхае он влюбился в 16-летнюю грузинскую княгиню Лидию Циргваву-Дадиани...."
-----------------------------------------------------------
Лидия ВЕРТИНСКАЯ: "Я была юна, неопытна, совсем не знала жизни, но мне захотелось защитить его"

"Никого прекраснее его нет. И никогда не будет"

Однажды в Пасхальный вечер в нашей небольшой компании возникло предложение послушать Вертинского. До этого я знала Вертинского только по пластинкам и была его поклонницей, но никогда его самого не видела. И мы приехали в кабаре "Ренессанс".

Полутемный зал в сигаретном дыму. Небольшое возвышение для джаза. На сцену выходит пианист. И рядом возникает человек в элегантном черном смокинге. Вертинский! Какой он высокий! Лицо немолодое. Волосы гладко зачесаны. Профиль римского патриция! Он мгновенно окинул притихший зал и запел.

Читать дальше... 

На меня его выступление произвело огромное впечатление. Его тонкие изумительные и выразительно пластичные руки, его манера кланяться - всегда чуть небрежно, чуть свысока. Слова его песен, где каждое слово и фраза, произнесенные им, звучали так красиво и изысканно. Я еще никогда не слышала, чтобы так красиво звучала русская речь, слова поражали своей богатой интонацией. Я была очарована и захвачена в сладкий плен.

...Почему-то в тот вечер мне особенно запомнилось, как он пел "Прощальный ужин":
"
Я знаю, даже кораблям
Необходима пристань.
Но не таким, как мы!
Не нам,
Бродягам и артистам!"

Последнюю фразу он произносил почти что с вызовом, как будто швырял перчатку кому-то невидимому в зале. И было в нем в тот момент столько достоинства, актерской гордости!

Но в этот миг я не испытывала к нему ничего, кроме... жалости. Я была юна, неопытна, совсем не знала жизни, но мне захотелось защитить его. Слова этой песни поразили и больно ранили меня.

И всю мою неразбуженную нежность и любовь я готова была отдать ему. Отдать с радостью. Потому что никого прекраснее его нет. И никогда в моей жизни не будет. Я это знала, сидя в прокуренном зале "Ренессанса". Так же точно, как и семнадцать лет спустя - в тот майский день, когда в Доме эстрады стояла у его гроба с нашими девчонками...

По счастливой случайности, за нашим столиком сидели его знакомые. Он подошел. Нас познакомили. Я сказала: "Садитесь, Александр Николаевич". Он сел - и потом не раз говорил: "Сел - и навсегда". Влечение было обоюдным.


"Он звал меня Лила, а я его Сандро"

Мы стали встречаться. Александр Николаевич приглашал меня на свои выступления. Он пел, а я слушала... Вертинский окончательно меня околдовал.

Себя он называл "кавказским пленником", ему очень понравилось, когда он узнал, что я по отцу грузинка, так как он всегда обожал грузин. "Я их очень люблю", - сказал он и спросил: "А как вас грузины зовут?" Я ответила, что меня все зовут Лиля, но грузины не выговаривают букву "я", и поэтому у них получается "Лила".

Александр Николаевич улыбнулся: "Как это замечательно! Я вас тоже буду звать Лилой, но и вы меня тогда зовите Сандро". Такая у нас началась игра. Он звал меня Лила, а я его Сандро.

Всю неделю я была занята на работе, и только суббота и воскресенье оставались свободными. Мы стали часто встречаться - по субботам или в воскресенье. Но в остальные дни Александр Николаевич скучал, и тогда мы стали переписываться. От этого времени у меня остались все его письма и стихи. Никогда не думала о том, чтобы их печатать. Зачем? Кому они нужны, кроме моих дочерей и, может быть, внуков? Но чем чаще я перечитываю пожелтевшие страницы, исписанные крупным отчетливым почерком Александра Николаевича, тем настойчивее, неотвязнее мысль - не может, не должно это богатство принадлежать мне одной.


"Сейчас так уже не пишут..."

В этих письмах весь Вертинский, каким я его знала. Страстный, щедрый, любящий, знающий, что такое истинное чувство, истинное страдание. Сейчас так уже не пишут...

"19 ночь, дома. Еще, еще хочется с Вами разговаривать, мой маленький друг. Вот у одного поэта есть такие строчки:

"В первый раз я вижу воды Нила,
Как красив он, дивен и далек!
Знаешь, если б ты меня любила,
Я сгорел бы, словно уголек!"

Теперь у меня есть часы. Они тикают. Это лучше, чем тишина. Все-таки кто-то куда-то спешит, старается, опаздывает. Боюсь, что письмо не дойдет завтра и Вы не позвоните мне. Насчет воскресенья. Помните, я Вам читал, Ларисса Андерсен говорит:

"Счастье? Тише. К счастью надо красться,
Зубы сжав и притушив огни,
Потому что знает, знает счастье,
Что всегда гоняются за ним!"

Кто может сегодня поверить в счастье? В особенности если оно находится в таких безответственных и хрупких руках, как Ваши, моя дорогая?"

Вот еще одно письмо.

"Наконец, утром мне подали Ваше письмо, и все мои ночные страхи развеялись, как дым. Письмо, как всегда, слегка сумбурное, но с такой очаровательной фразой в конце, что у меня уже на целую неделю будет хорошее настроение.

Да, совершенно ясно, что мое настроение находится в концах Ваших тонких пальцев. Как у Блока:

"Ты, держащая море и сушу
неподвижно тонкой рукой!"

А за пессимизм моего вчерашнего письма Вы, пожалуйста, не сердитесь, моя маленькая повелительница! Помните, что сказал мне на грузинском балу один человек? "Вертинский - Вы кавказский пленник". А с пленниками надо хорошо обращаться. Все эти дни я нервничал из-за Вашего молчания и плохо себя вел. Пил много. Теперь я успокоился. На воскресенье предлагаю Вам в час дня позавтракать со мной в "Константинополе", где дают Ваши национальные блюда, а потом видно будет, или кино, или Джесфильд Парк*. Встретимся у меня (время зависит от Вас), а потом пойти в кафе или кино. А вечером пойти в Лайсеум на симфонию. Четвертое - днем побывать где-нибудь вместе, а вечером пойти ко мне в "Ренессанс".

Но воскресенье уже скоро.

У меня глаз болит! Пыль залетела, противный Шанхай. А какая у Вас походочка! Ровненькая, с большим достоинством, как будто Вы зашли на минутку и очень торопитесь осмотреть этот город, а поезд скоро уходит. Так ходят иностранки в Бельгии, когда осматривают Мертвый Брюгге. Я Вас обожаю, моя маленькая грузинка!
Сандро"

*Джесфильд Парк - огромный ботанический парк в Шанхае.

За время нашего знакомства в Шанхае Вертинский написал несколько стихотворений, посвященных мне. Самое прекрасное из них:


Спасение

Она у меня, как иконка -
Навсегда. Навсегда.
И похожа она на орленка,
Выпавшего из гнезда.

На молодого орленка,
Сорвавшегося со скал,
А голос ее звонкий
Я где-то во сне слыхал.

И взгляд у нее - как у птицы,
Когда на вершинах гор
Зеленым огнем зарницы
Ее озаряют взор.

Ее не удержишь в клетке,
И я ей сказал: "Лети!
Твои непокорные предки
Тебя сберегут в пути".

Но в жизнь мою сонно-пустую
Она спокойно вошла,
Души моей книгу злую
Она до конца прочла.

И мне ничего не сказала,
Но взор ее был суров,
И, точно змеиное жало,
Пронзила меня л