Александр Кедрин

[Люси]

В Преддверии Книги, которая скоро выйдет и Выставки, которая пройдет в июне месяце в Музее Востока, открываю тему посвященную творчеству художника -Александра Кедрина.1940г.р (Узбекистан).В настоящее время живет и работает в США.

Кто-то справедливо заметил, что имидж – это то, что о человеке говорят за его спиной. В наши дни репутация – важнейшая составляющая карьеры. Мне же не то чтобы всю жизнь было наплевать на амбиции, карьеру, удачу и успех, на то, какое впечатление я произвожу на окружающих. Нет, конечно. Я – нормальный человек и все это мне далеко не безразлично. Однако с тех пор, как я повзрослел (примерно с 40 лет), мне было гораздо интереснее наблюдать, что же со мной происходит, по каким причинам я меняюсь, что за этим стоит, в чем смысл жизни.

Мои родители невероятно меня любили – я был единственным ребенком в семье и, к сожалению, как это часто бывает, вырос жутким эгоистом. Мне постоянно хотелось дурачиться, кривляться, ерничать. Мой отец не уставал объяснять мне, что так жить нельзя, но его слова меня не вразумляли – скорее наоборот.

Освобождением от проказы легкомыслия я обязан моим старшим товарищам – Эрнсту Неизвестному, Белле Ахмадулиной и Эрику Булатову. Каждый из них по-своему объяснил мне, что ерничание в искусстве – отнюдь не «невинная» забава, как кажется многим. Это прежде всего – оскорбление памяти миллионов расстрелянных и замученных моих соотечественников, каждый из которых был достойнее меня. Муза – дама брезгливая, привередливая, она не терпит вранья, фальши и легкомыслия. Творчество – не забава, а серьезный и тяжелый труд. Притом, конечно же, благословенный и вдохновенный. Он сродни труду крестьянина-пахаря, хотя гораздо увлекательнее. Да и удовольствие от него ни чем несравнимое. Словом, одной любви музыка уступает, но и любовь – мелодия.

Читать дальше... 

Я рано начал читать – года в четыре. Папа прочел мне «Буратино» А.Н.Толстого, и я в восторге просил еще и еще. Мама перечитывала мне эту книжку и я, заглядывая ей через плечо, и сам выучился читать. Занятие это так меня увлекло, что я сразу стал читать сам сказки Пушкина и Андерсена, Гофмана и Перро, Гауфа и Афанасьева. Но еще увлекательнее было ежевечернее чтение вслух моим папой, часа по полтора-два, на сон грядущий, мировой классики – Диккенса и Шекспира, Бальзака и Стендаля, Киплинга и Ростана, Толстого и Достоевского. Майн Рида и Джека Лондона, Теккерея и Голсуорси, Дюма и Гюго, Сервантеса и Твена.
Мой папа – потомственный петербургский интеллигент – был человеком блестяще образованным. В юности он окончил элитное Выборгское коммерческое училище, владел тремя европейскими языками, знал греческий и латынь, а по теории ритмической речи слушал лекции самого Блока. Позже он окончил училище Штиглица (будущее Мухинское), затем Академию художеств по классу Добужинского, Лебедева и Рудакова. Он замечательно читал стихи и прозу – как профессиональный декламатор.
Моя мама – Вера Александровна Денякина – в 1939 году с отличием окончила Среднеазиатский государственный университет (САГУ) по факультету физиологии человека и вышла замуж за моего отца, бывшего на 12 лет старше нее. В мае 1940 года родился я, а через год началась война.
Мама была человеком музыкальным – у нее был патефон и коллекция пластинок классической музыки. Каждый день она напевала мне романсы или арии из оперетт, аккомпанируя себе на мандолине.
Так случилось, что у меня никогда не было ни братишек, ни сестер. Всю свою любовь родители сконцентрировали на мне, и это сформировало меня как художника и как личность. Я рос чувствительным и крайне впечатлительным ребенком. Родители мне говорили о том, что лгать и воровать недопустимо. Сами они именно так и жили, но вокруг кипела другая жизнь, которая поначалу вызывала у меня недоумение, а затем горячий протест. Но протест этот надо было скрывать – по причинам для меня малопонятным. Отец объяснил это так. Человек не может и не должен сражаться с машиной. Демонстрировать и декларировать свое несогласие с властями – забава дурная. Если ты принужден жить в одной клетке с тигром, то задирать его – не легкомыслие, а безумие. Можно, конечно, показывать тигру кукиш в кармане – но, хотя это и безопаснее, особого смысла в этом нет.
Взаимоотношения художника с властью были проблемой во все века. Власть всегда стремилась использовать любого талантливого человека в своих целях – для пропаганды существующей системы. У поэта же – свои задачи и цели, которые он и так не успевает реализовать из-за кратковременности жизни. А тут еще надо держать оборону, чтобы власть тебя не раздавила.
Ярлык бунтаря я получил еще в школе. Не сразу понял, насколько это опасно и некстати. Путь борьбы с режимом был не для меня. Путь конформизма – тоже. Я решительно не хотел тратить время и силы на конфронтацию с советской властью, понимая бессмысленность этого занятия. Поэтому диссидентом я никогда не был, никогда не занимался никакой подрывной деятельностью. Конечно, эта власть мне категорически не нравилась и у меня с ней были свои счеты – но я относился к ней как к неизбежному злу, стараясь найти в ней хоть что-то хорошее и полезное для себя. Как сказал Наум Коржавин обо всех нас, русских художниках того непростого времени, я не стремился быть аскетом, я не хотел гореть в огне. Я просто русским был поэтом в года, доставшиеся мне. А другой властитель дум нашего поколения остроумно заметил: «Я на мир взираю из под столика. Век двадцатый – век необычайный. Чем ты интересней для историка, тем для современника печальней». Увы, алкоголизм – эта шапка-невидимка , утешительница людей творческих – сгубила половину моих друзей.
Еще один несправедливый ярлык навесили на меня с юности – ярлык авангардиста. Хотя все мое «новаторство» в СССР состояло лишь в том, что я дерзал быть самим собой.
Лет с 5 и до 11 я срисовывал все вокруг, как и все дети, стараясь сделать похожее на то, что делал отец. В 12 лет я впервые поехал с папой в Москву, и он открыл мне мир французского импрессионизма, сводив меня в музей имени Пушкина. Помню, как перед маленькой пастелью Дега «Голубые танцовщицы» меня как будто молния ударила. Весь мир изменился – я стал видеть его цветным!
Именно с того момента я твердо решил стать художником и только художником. Родители же, стремясь уберечь меня от тяжелой и двусмысленной доли советского художника, мечтали, чтобы я освоил ремесло архитектора. Но я увлекся импрессионизмом.
Мой папа был художником-графиком. Он ежедневно ходил на этюды-зарисовки по лабиринтам улочек и тупичков старого Ташкента. Я сопровождал его лет с трех. Под карандашом отца окружающие глинобитные трущобы и развалюхи превращались в таинственные и романтичные руины, а старые мечети, приспособленные под склады или фабричные цеха – в величественные и заброшенные храмы, покрытые нечеловеческой красоты орнаментом. Такая у него была петербургская школа. А я безуспешно пытался ему подражать. Когда же я стал «импрессионистом», знакомые пейзажи зазвучали в цвете и стали значительно выразительнее и поэтичнее.
Самые,первые Ранние работы Саши. 1958г.-1963 года.