[LCR]

Мише понравилась моя работа «Пожарный инструмент» - красная доска с номерами для крепления ломиков и лопат, она тоже была в масть для этой выставки. На ее обратной стороне я впоследствии нарисовал немецкие танки для экономии места, так что картина стала двухсторонняя.

Читать дальше... 

Развесил по стенам картины – «Плакат 1-ое Мая» на оргалите в раме, монотонные работы с наклеенными красными квадратиками, контурную карту. Привез пару «обойных» композиций, орнаментальную симметричную «геометрию». Из отцовских автомобильных журналов вырезал много грузовиков, подогнал, используя паспарту, под добытые рамки, назвал их с понтом «акварели». Прикрепил к стене плоскостные самолеты, дурачился как хотел.
Приехал Сафонов и другие знакомые по Иностранке. Были Володя Шифрин, Шилман, Игорь Липков. Услышал много высказываний, мне это было важно. Все вместе производило иное впечатление, чем просмотр работ поочередно. Сильные стороны работ я и сам знал, меня интересовали недостатки. Липков никогда не стеснялся в характеристиках, его мнение было очень ценно для меня. Учтя некоторые дискуссионные находки я вскоре опять взялся за работу.

В «Детском мире» продавали пачки крашеной бумаги, на обороте стояло: технические отходы. Эта бумага позволяла мне быстро прогонять резные серии, экономила время. Еще тогда я вывел для себя, что правильная технология – основа для чисто формальных поисков, в какой-то момент она начинает саморазвиваться, становится иногда чем-то вроде подсобника. Мне, формалисту, не нужно было преодолевать себя, отказываться от каких-то там антропоморфных ценностей, их у меня просто не было. До сих пор смешно, когда слышу словосочетание типа «художник-философ».

Хуеплеты-искусствоведы чаще всего даже представления не имеют о специфике современного изобразительного искусства, Моя абстрактная геометрия начала шестидесятых – «вещи в себе», и я никогда не хотел бы, чтобы эти «специалисты» выявляли себя на моем «сырье», любое истолкование такимх работ очень просто, тень на плетень. В геометрической живописи все очень просто, настолько просто, что если об этом откровенно сказать, мало кто поверит. Я полагаю, что если в картине есть содержание, о котором можно разговаривать, то такую картину не стоит рисовать вообще. Концепт тем более облегчил задачу болтунам и «писателям», Пустобрехи оказались на коне, демагоги потеснили художников. Исчезли объективные точки отсчета, появились сотни голых королей.

В начале шестидесятых прочитал «Тайные пороки академиков» с довольно нахальными высказываниями Малевича, его хулиганскую натуру я сразу ощутил, она мне понравилась. Малевич лишь впоследствии почувствавал себя солидным, почти «полубогом», тоже своеобразный культ личности, его очень помогают создавать прихлебатели, «приобщенные». Девяносто процентов его поздней писанины, так же как и ахинею Кандинского никому читать бы не посоветовал. Они, как нарочно, все путают, «темнят» - что ж, их право.

Вернусь на дачу в Калистово (53-ий километр от Москвы). За 15 рублей в месяц мне сдали пол-избы. Хозяева были хорошие, Сима и Жора. Они были мои ценители, шучу, конечно, Жора любил самогон. Первый раз я тогда увидел самогонный аппарат в действии – прямо «кинетическая» скульптура.
В моей комнате повесил крупную матовую репродукцию Кандинского (с французской выставки), рядом фотки Джексона Поллока с Ли Кразнер. Поллок в черном тишорте, лицо твердое.
Бумагу для работы я брал в ГУМе – оберточную. Обходил все три линии и выносил целую кипу, все бесплатно. Жалеть ее не приходилось, значит и экспериментировать можно было без оглядки, это тебе не торшон. В художественный магазин на Пушкинской завезли «рельефную пасту», густую масляную эмаль, дешевую. Я закупил ее много, было очень выгодно. Сурик или знаменитую окись хрома брал в хозяйственном, так что с краской проблем не было. Я не живописец – ценил краску в первую очередь за укрывистость. Для крупных работ брал фанеру и оргалит, как-то натянул холст, так он и простоял всю зиму, мне он был чужд. Пристрастие к дешевым материалам осталось у меня навсегда, даже через двадцать лет я чаще всего запарывал работы, сделанные краской из тюбиков на качественном холсте.

Зима шестьдесят первого-шестьдесят второго была очень продуктивной, работы лежали стопами на веранде, в комнате вешал и расставлял крупные. Работал я тогда и на ящиках из-под апельсинов, используя уцененную полузасохшую акварель из тюбиков, охру, все из того же магазина на Пушкинской. Забил продукцией пол-комнаты, перепачкал хозяйские обои. Мне тогда было всего шестнадцать, какая уж там культура производства.

Жора был благодушен, особенно когда аппарат выдавал первач. Изба была всегда хорошо натоплена. Мой «Спалис» играл Хораса Силвера, джаз тогда начинал мне действительно нравиться. Пытался слушать классику, пластинки можно было брать в библиотеке на Садовой – не воспронималась, как ни пытался сосредоточиться, разве что увертюры Вагнера, да и то, наверное, из-за того, что его любил Кандинский. Экспозиции на стенах я менял каждую неделю. Информель почти не делал, геометрия была четкая и с плывущими краями.

Однажды мне удалось достать несколько рулонов конфетных оберток «Ласточка» и «Южная ночь». Закрепил все на стенах, ну, думаю, здесь-то меня уж никто не переплюнет.
Той зимой, после французской выставки, споров с Наташей и другими французами, мной овладел азарт соревнования. Направление поиска тогда было для меня совершенно ясно. Работал я очень быстро и, как оказалось впоследствии, спешка в моей работе была оправдана. «... За рубежом агрессивные круги лихорадочно торопили свои КБ по разработке средств массового уничтожения», т.е. извините, разводили клей для супных этикеток и выводили утенка Дональда на взлетную полосу.

Этой зимой мне было грех на что жаловаться, имел все что хотел. Материально я был независим, тушонка и рис в изобилии. Надо мной не было никакого контроля – ни со стороны школы, комсомола, профсоюза или кого-еще там. Западную периодику я мог просматривать с опозданием на два-три месяца, практически находился в курсе всех последних тенденций. Моя предварительная фундаментальная подготовка позволяла мне правильно оценивать текущую информацию. В шестьдесят втором в «Арт ньюс» я увидел черно-белую маленькую репродукцию «100 банок» и Дональд Дака (Дик Трэйси долгое время не репродуцировался) – был озлоблен до предела, для меня, работающего в этом де ключе, последующий ход событий был как на ладони. В начале шестьдесят второго уже собирали кандидатов на «Популар имэдж». Подробно об этой выставке я узнал через год из «Артс мэгэзин», там были материалы симпозиума. В ноябре шестьдесят третьего я получил каталог и «разговорную» пластинку с этой выставки от Игоря Мида. К тому временми я уже ушел в такую степь, что поговорить было не с кем, в такую игру доволльно тяжело играть в одиночку. Я ничего не мог сделать – писать, как Нуссберг какому-нмбудь Вазарели было не для меня, я понимал, что и своих «гениев» хватает. Надо было валить отсюда, но Берлинская стена уже в августе шестьдесят первого была построена и выхода для себя я не видел. Я знал цену того что делал в то время в русском искусстве. Находясь в Москве я был обречен на безвестность.

Мои несколько попыток бегства из Союза были несостоятельными, не хватало смелости и настойчивости. Вскоре после встречи со Стефанией я поехал в Ригу, это уже не было побегом из дома. Отцу я сказал, что буду искать там учебу или работу близкую к моим живописным экспериментам. Сработал на меня тогда аксеновский «Звездный билет» (как оказалось впоследствии, не на меня одного, Витя Томачинский пытался воспользоваться тем же путем, он рассказал об этом перед моим отъездом из Союза). Поездом по колхозам-совхозам в районе Риги – дохлый номер, наморосил Аксенов. Сдуру был даже в Вентспилсе – ловить нечего. Вернулся в Москву.

Пытаться на южных сухопутных боялся, могли пристрелить невзирая на возраст, то, что граница там на замке, крепко вдолбила еще в детстве «Пионерская правда». Реальный путь был один – получение высшего образования в подходящем институте, легальная поездка, а там – с концами. Для меня столько лет притворяться и ожидать было задачей почти непосильной. Таким суперменом оказался Алексей Левин, мой знакомый и старый друг Сафонова, никому и в голову бы не пришло, что Леша способен на такой финт.

Вернусь в Калистово. Наступил апрель, пора было съезжать. Везти все работы в Москву было нельзя, у родителей была коллекционная мебель красного дерева, мама просто домой меня со всем этим добром не пустила бы. Провел селекцию и за три-четыре приема отволок лишнее за огороды и сжег. Я не считал, что потратил время зря, я вышел на новое качество. В феврале мне исполнилось семнадцать, а в этом возрасте никто долго не унывает.
/.../
Наступила осень шестьдесят третьего, ноябрь. Как-то вышел из ТЮЗа (я работал там осветителем), поднялся на Горького, увидел свежие афиши выставки американской графики. Стукнул от восторга по щиту, смотрю, на меня двое косятся, услышал английскую речь. Спросил, откуда они, один, пониже ростом, заговорил по-русски. Оказалось, гиды с этой самой выставки. Длинный русского не знал, вообще молчун, в со вторым, Игорем, я договорился о встрече на следующий день. Увиделись на «Маяке», зашли к одной знакомой, посидели у нее, обстановка убогая, потом пошли гулять по Брестским. Мои знания и теоретические высказывани\я были для Игоря неожиданны. В разговорах приходилось пользоваться доморощенной и в какой-то мере даже совместно выработанной терминологией, слово поп-арт, насколько я помню, не употреблял. Модное тогда муз.жаргонное слово типа «лажа», например, служило у меня для наименования того, что впоследствии стали называть «китчем» и т.п. В дискуссиях по «популар имэдж» очень помогали понятия из диалектики, отрицание отрицания, к примеру. Поп-арт (я использую этот термин лишь за неимением другого), его формула была неизбежным следствием господства парижского абстрактного «импрессионизма». Французы пятидесятых-шестидесятых достигли своего потолка, выше не прыгнешь. Это была своеобразная Тель-Амарна или рококо. Нью-Йорк четко среагировал на сложившуюся ситуацию – появился «примитив» нового качества – интеллектуальный. Формальная идеология Лихтенштейна и Уорхола сродни заявкам Пикассо и Ларионова 1907-1910 гг. И те и другие использовали негативные ценности (условно эту концепцию я называл антиформальной). Американский поп-прт использовал знаковую систему, рассчитанную на миллионы необходимых и уважаемых ею потребителей. В СССР был и есть только один уважаемый потребитель – армия, других просто нет, все обезличено, от этой печки и надо танцевать. Всеобъемлющий культ советского империализма включает в себя как составляющие революционную и партийную тематику. Это милитаристское Эльдорадо я эксплуатировал с удовольствием, граничащим с самоиздевкой, я знал что делал. Милитаризм внедрен уже в несколько советских поколений, избавиться от него почти невозможно, исключением являлась сравнительно небольшая группа интеллектуалов.

Мой багаж тогда включал в себя сотни имен, я ими свободно оперировал и мог дать схематичечкий рисунок, если Игорь чего не помнил. В своем номере в гостинице «Украина» он работал над какой-то попартистской композицией, используя советсткие плакаты, приглашал меня к себе, но в то время я уже не хотел рисковать. Я составил ему список художников, в то время я знал почти всех наиболее интересных в Москве. Сюрреалистов я на дух не переносил. Этой эффектной для дурака-зрителя ***ней занимались многие, от Лубнина до таких «известных» бездарей как Вечтомов или Соостер. Первый «иллюстрировал» научную фантастику а ля «Туманность Андромеды», второй «улучшал» Магритта введением какой-то блевотной фактуры.
Встречались мы с Мидом часто, повез его в первую очередь к Рогинскому. Миша только что закончил свой «Стол и стул», крупный. Игорь сразу оценил его работы, по дороге я много рассказал ему о Мише, так что он врубился сразу. Обговорили продажу, на следующий день Игорь не смог приехать, я подвез Мише деньги и хотел взять холсты, тот вдруг ни в какую. Убеждал я его долго, но ничего не вышло, я тогда его не совсем понял. Мне сейчас кажется, что его судьба могла быть совсем иной. Повез Мида по Москве, были по адресам десяти-пятнадцати, у Шифрина, Сафонова, Нуссберга, Дурново. Чтобы народ не подводить, использовали проходняки, двери метро и т.п., книжек по таким делами я прочел немало, совсем загонял Игоря. Были и у Ситникова, Василий Яковлевич добавил ему адресов, эти посещения состоялись уже без меня. У себя дома я представил его как польского искусствоведа. Игорь посмотрел работы, понравились, сказал, что у них я бы пошел. Подарил ему две небольшие гуаши из «земельной» серии. Мои поп-артистские работы, прошедшие калистовскую селекцию, были очень громоздки, фанеру и оргалит не свернешь, весили они много, так что взять их с собой он не мог.

Через некоторое время пришла повестка явиться в приемную КГБ на Кузнецкий мост, около марочного магазина. Сказал мне об этом отец, но пошел один, бояться мне их было нечего, это тебе не оперотряд Агаджанова, где измордовать могут капитально. Принял меня какой-то дядя, типичный василий, массивный, как и его стол, то да се, о Миде, конечно, почему, мол, встречаетесь, о чем разговоры. Не знаю, но мне кажется удалось его убедить, что ни о чем, кроме живописи я с Мидом не говорил. Выдал ему пару имен американских абстракционистов, несколько –измов, т.е. пошел в наступление. Отпустил он меня, посоветовав больше не встречаться с иностранцами. Миду я звонить перестал, к тому времени решил в МГУ поступать на искусствоведческий, гусей дразнить не хотелось. Дискуссии с Мидом (за исключением москвичей Липкова и Шифрина, конечно) дали мне многое, появился новый стимул к работе. Был конец шестьдесят третьего года. Кеннеди уже шлепнули, а «волюнтарист» еще продолжал на всех лаять, время для искусства было не очень хорошее, но я опять впрягся. Встречу с Мидом я воспринял как подарок свыше, о таком я и не мечтал – человек оттуда, да еще в курсе всех дел.