Эдик познакомил меня с Сергеем Гражданкиным. Тот жил с матерью, у него была своя комната, где собирался народ. Лубнин однажды повез меня на дачу к Наташе Григорьевой, холодина был страшный. Приехали, сходили за дровами, протопили, стало уютно. На беленой печке карандашом былм нацарапаны стихи с подписью – Михаил Гробман, фамилия запомнилась. Эд включил приемник, нашел Люксембург, боевики. Приехала Наташа, они с Эдиком выдали отличное буги-вуги, попросил научить, но тогда у меня мало что получилось.
Эд привез в библиотеку большую стопку акварелей и гуашей, сказал, что ведет их на просмотр понимающему художнику – Э. Курочкину. Мы поехали в текстильный институт, там он вызвал симпатичного плотного парня в темносиней куртке. Курочкин стал смотреть работы, по каждой делал замечания, довольно деловые. Работы Лубнина были в основном сюрреалистические, какие-то пляшущие пиявки на кириковском фоне, были и абстракции из старательных красочных потеков, не зря Поллока копировал. С Эдом мы подружились, несмотря на то, что о его работах я сразу же нелестно высказался.
В спорах Эд сводил разговор к джазу, ну, тут мне ловить было нечего. Имена Арта Блейки или Чарли Мингуса мне тогда ни о чем не говорили. Я любил Билла Хэйли, разные «шотамбуги» и «хэппи бэби».
/.../
Лубнин привел меня к Вадиму Столляру. В небольшой комнате на Метростроевской у того висело много Яковлева, гречневая «Черепаха» Плавинского, хороший холст Пятницкого. Висел он справа вверху – носатое существо на коротких ножках, а в глубине картины две фигурки. Эд гордо сообщил, что одна из фигурок – он. Ну как же, понятно, одна из них была одета в зеленую куртку, без которой Лубнина трудно представить, он носил ее как кожу. Сначала все это мне не понравилось, показалось убогим, очень все несмело как-то. Смотреть пятнистые масла Яковлева после Джеймса Брукса довольно трудно, лишт на третье-четвертое посещение я привык к его стилю, нашел в его работах своеобразные ценности, стали нравиться и его цветы. На стульях у Вадима лежали стопки акварелей Ворошилова, около окна внизу слева висел зеленый Штейнберг. Познакомился я там и с Эдиком Курочкиным, Володей Пятницким. Вадим хорошо импровизировал на фоно, собирался народ. Как-то занес я Вадиму свои работы, графику, он был в настроении, захотел кое-что купить. Я отдал ему четыре рисунка за давдцатник, крупные для меня деньги. Через пару дней захожу к нему с Альгисом, показать тому работы Яковлева. Вадим открыл, злой как черт. Требует деньги назад. Мне, конечно, при свидетеле, вдвойне неудобно. Вадим совсем разошелся, порву, говорил рисунки, я ему – рви, я еще нарисую, ну, он и порвал. Он здорово старше меня был, так что я ничего сделать не мог. Просто ходить к нему перестал, лет десять не виделись. Малый он неплохой, иногда просто здорово задвигается.
Лубнин познакомил меня с Володей Шифриным, джазовым пианистом, на джазе тогда все помешались. Шифрин любил показывать свое собрание, в основном у него был Яковлев. Его как и меня, интересовала реакция посетителей на разных уровнях. Он вывел какие-то закономерности. Так, по его мнению, даже малоинтеллигентные женщины могут выбрать одну объективно лучшую абстрактную работу из десяти-пятнадцати – срабатывала интуиция. Мужчины же, даже с докторской степенью, были на это не способны, рациональное мышление чаще всего мешало.
Боря Мухаметшин и Саша Барщ взяли меня на обсуждение выставки «натюрморт» в Архитектурном институте. Ну, чего там только не было, от Моранди до Жака Вюйона. В центре Москвы, почти совсем официально на стенах государственного института были развешены какие-то формалистические «трюки». Работы слабые – не беда, главное, что их много и они разные. Работы студентов архитектурного института оказались гораздо интереснее работ билютинской «группы». В следующий раз Боря пригласил меня с Валерой Сафоновым к художнику двадцатых, я, к сожалению, не запомнил его фамилию. С тем было о чем поговорить и поспорить. Он рассказывал о своих современниках, ответил на множество моих вопросов. Я, со своей стороны, поделился информацией о последних западных тенденциях в конструктивизме, он оказался к ним безразличен.
Я набрасывал ему композиции Макса Билла, фон Лозе, Карпа Герстнера – он утверждал, что видел все подобное ранее. Я не принимал его скептическое отношение к геометрическосму новаторству пятидесятых-шестидесятых, но старался не обострять разговор. Человек из мира десятых-двадцатых, знал проблемы формализма не из альбомов репродукций, и я проедпочел слушать, а не говорить.
С Валерием Сафоновым, наиболее интересным моим оппонентом, неплохо знающим современную живопись, я познакомился в той же Иностранке. Он переводил с немецкого «О духовном в искусстве» Кандинского, всю эту малосвязную заумь, которую и по-русски прочесть невозможно. Писанина Кандинского и Малевича, за редкими исключениями – прямая противоположность их творчеству, собственно, иначе и быть не могло бы, они же не «корифеи всех наук», а хотели бы – русское имперское мышление.
Сафонов одним из первых узнал об открытии пивного бара при гостинице «Украина», мы стали часто туда заходить. Зал был просторный, на одной из стен висела огромная картина. Пионеры там шли гуськом по каким-то долинам и взгорьям, ну прямо Шишкин, рама тоже заебись – сплошное золото.
/.../
С Яковлевым мы были у Костаки в начале шестьдесят второго, он тогда жил над Домом обуви. Принял он нас хорошо, собрание очень впечатляющее. Период «Мурнау» Кандинского, стена цветной графики раннего Шагала, свежие, только что из Парижа, гуаши Сержа Полякова в прихожей – фантастика. Стали разговаривать, мою компетентность он минут через десять отметил, вытащил холст, что я, мол, о нем думаю, Малевич ли это. Сказал, что по моему мнению, да, впоследствии это подтвердилось. Видел я у него две работы Рабина, много Краснопевцева. Вытащил крупную папку Зверева, этот мне не понравился совсем, много вывертов при слабой формальной подготовке. Подобный недоношенный артистизм я отметил впоследствии в графических работах Немухина.
Яковлев стал требовать деньги за свои работы. Костаки отделался десяткой да и то после того, как Володя пригрозил работы забрать. Расстались и увиделись снова лет через пятнадцать, Моих работ он так и не видел.
Пару слов о Нуссберге. Лев всегда хорошо выглядел, тщательный пробор, рубашка с галстуком. В библиотеке он несколько лет подряд появлялся в одном и том же сером костюме, судя по всему, у него другого и не было. Работал с литературой и периодикой он серьезно, делал выписки.Лев сначала был высокомерен, но после того как они с Дороховым зашли на Бронную посмотреть работы, стал относиться ко мне с интересом. «Геоматрии» в Москве почти не было, я не беру, конечно, в расчет левиных шестерок. Работы членов его группы отличаются поразительным однообразием – все это Нуссберг и ничего больше. Полагаю, что если бы Лев не включил своих людей в изданные им каталоги, вряд ли бы кто-нибудь о них и услышал. Исключение, конечно, Слава Колейчук, в «талантливости». Инфантэ позвольте усомниться, прибалтийская вкусовщина, а в основе тот же Лев. Он, как и я с Лубниным, торчал на французской выставке шестьдесят первого почти каждый день, часами просиживал в музыкальном холле, слушал Дариуса Мийо и О. Мессиана. Да и вся курилка Иностранки переместилась на второй этаж гуманитарного павильона.
Помню, как на второй день после открытия Лубнин, подзадоренный моим удачным уловом, появился в книжном зале с объемистым портфелем, набил его до упора разными Модильяни и Дельво. Его тормознули почти сраду – отвели в опер-пункт, забрали все книги. Я пошел с ним и увидел стопки конфискованных альбомов, не он первый. Менты не дураки, все эти каниги можно было потом увидеть в букинистическом на Герцена. Цены на них были тогда убийственные. Не третий-четвертый день французы всполошились – московские любители вынесли почти все. Пришлось им выкладывать по новой всю «Скиру», но вдоль корешка каждой книги были вкручены по три никелированных болта, хрен возьмешь, а менты пасли уже не скрываясь под дружинников. Но, несмотря на это, к концу выставки остались лишь рожки да ножки – остановить любителей было невозможно.
Поехали мы к Нуссбергу с Рогинским. Лева показал много работ, кое-что мне было интересно, в Москве такого было мало. Колтрейн, студентки-француженки, темперы а ля Макс Билл и Ньюман – все это произвело на меня впечатление. Рогинский на улице сказал, что все это очень плохо, его подобные вещи не интересовали, я с ним не согласился, Нуссберг какой-никакой был все же формалист, он был на третьем уровне в то время как большинство московских художников еще барахтались в доступном им фигуративе, символизме и сюрреализме.
Лев познакомил меня с Олегом Трипольским, его работы были слабые, повторы, в тот момент он был увлечен Магнелли, видел у него еще какую-то металлофактуру. Заинтересовали работы его жена – Риммы Заневской, некоторые ее композиции середины шестидесятых очень похожи на модного сейчас Питера Хэлли.
Лев дал мне адрес Янкилевского, поехал к нему. Тот жил тогда в районе метро «Проспект Вернадского». В небольшой комнате висела ярко-голубая, состыкованная из нескольких фрагментов работа в духе Миро, первая его крупная поделка, сам он уже работал над какой-то второй. Показал мне много графики, холст с каким-то треугольным «ученым». На Нуссберга он заочно сразу набросился. Тот, мол, украл у него какую-то «горизонтальную линию», только через минуту я сообразил, о чем речь. Нуссбергу совсем не надо было брать «ее» у Янкилевского, он пересмотрел книг и справочников по конструктивизму и «геометрии» в десятки, если не в сотни раз больше чем довелось бедному Янкелю. Впоследствии меня всегда удивляли подобные взаимные обвинения в Москве, люди борзели не по делу, в западной периодике была Бонанза, на хрена грабить соседа. Янкилевский мне совсем не понравился, слишком снонго «плохого» Клее и Миро и отсутствие чувства меры в его работах.
Вспоминаю первый заход к Липкову, где увидел несколько хороших работ Слепяна. Игорь много рассказывал мне о нем, это был первый грамотный московский абстракционист. Жаль, что не удалось с ним встретиться, он еще в пятидесят восьмом выехал через Польшу во Францию.
Игорь Липков дружил с Олегом Прокофьевым, был знаком с Камиллой Грэй, будущей женой Олега. В то время она заканчивала работу над «Великим экспериментом», гранки уже были у Харджиева. Липков хорошо знал Юру Злотникова, но с Юрой я познакомился лишь два-три года спустя.
Володя Шифрин, любитель и коллекционер, как-то достал репродукцию очень «простых» работ Николя де Сталя. Немедленно помчался в магазин на Петровке, закупил множество тюбиков, грунтованный картон и мастихин. Работа шла вовсю, комната стала похожа на парижское ателье.Запала его хватило на два-три дня, пришлось отдать все оставшееся Володе Яковлеву, тот успешно работает в любой технике.
Яковлев начинал очень рано, некоторые его «копии» (имеющие очень мало сходства с репродукциями) Кандинского, реже Клее относятся к пятьдесят восьмому-п\ятьдесят девятому году. Эти «копии» очень интересны – раскованность и дефект зрения позволяли ему делать неожиданные вещи. Володя удачно совмещал «примитив» с абстракционизмом. Поклонниками Яковлева были Столляр, Волконский, Гробман, но лучшие работы Яковлева я видел в собрании Гены Айги. Костаки, как ни странно, мало что понимал в живописи, он умело пользовался чужими мнениями и только по этой причине обзавелся володиными работами. Он всегда умел держать нос по ветру. Надо признать, что Костаки сделал важное дело по сохранению русского авангарда начала века. Его коллекция не имела, как он утверждал, равных в мире среди частных собраний, но думаю, его истинные вкусы никогда не аоднимались выше Краснопевцева или Шварцмана.
Познакомился в том же шестьдесят втором году я и с Геной Айги. Он тогда организовал выставку двадцатых в Музее Маяковского (там были запасники, и кое-что дали коллекционеры). Я любил этот музей-библиотеку, его атмосферу, плакаты двадцатых годов. Книги выдавала красавица Галя Маневич. На выставке я помогал в развеске, благоговейно держал в руках листки из телефонной книжки Малевича с акварельными эскизами. За день до открытия мы с Геной поехали в типографию за пригласительными билетами. Они были размером с развернутую тетрадь, с портретами Малевича и Татлина – невероятная вещь в позднехрущевское время. Лица на фотографиях были спокойные, солидные, так что, думаю, малограмотные цензоры просто не прочуяли кто они такие. Да и выставка называлась серьезно «Маяковский (а эти чинуши не забыли сталинскую оценку поэта) и его оркужение». На открытии собрался весь цвет Москвы, художники, коллекционеры, Володя Пятницкий заторчал от картин больше, чем от выпитого портвейна.
Выставка была замечательная, красочная: Экстер, Гуро, Матюшин – он был для меня открытием (выставлялись его акварельные пейзажи с избушками и радугами).
Работы Малевича к тому времени я уже знал хорошо, видел репродукции в западных изданиях, подлинники в запасниках Третьяковки и у московских коллекционеров.
Моих работ к тому времени накопилось много и девять десятых пришлось уничтожить – хранить все было негде. С разрешения Миши Рогинского свез я кое-что к нему, у него в квартире пустовала комната его брата. Полгода назад он показал мне ранние экспрессионистические работы, среди которых была одна удачная – столкновение двух грузовиков, он их лихо деформировал. Один из них был красный «зил-130». Меня это натолкнуло на мысль сделать несколько плоскостных грузовиков тридцатых-сороковых годов, т.е. без плавности форм «зила». Решил назвать свою выставку «Красный грузовик».
Незадолго до выставки мы с Мишей вышли поздно вечером побродить по району его Хорошевки. Я вооружился клещами и стамеской – мне понравилась его идея посшибать железнодорожные плакаты. Стесняться я не стал – двигал все что можно: жековские щиты, окантованные объявления в лифтах, доски почета и прочую советскую поебень. Мне здорово все это пригодилось для выставки. Под эти застекленные рамы из грубого багета я и сделал работы – расходов никаких (с той поры я неоднократно по ночам «разбойничал» в районе моей улицы Алабяна, с Бронной мы уже переехали).
Примечания:
Вадим Столляр или Вадим Забусов - музыкант, один из первых московских коллекционеров неофициальной живописи. Говорили, что он - побочный сын Шостаковича (его мать одно время была, кажется, секретарем Д.Д.). Действительно, его сходство с Шостаковичем было поразительно.
Когда я с ним познакомилась, картин у него уже почти не было, он устраивал у себя дома, около Никитских ворот, сеансы импровизации на рояле...
Игорь Липков - изумительный человек, переводчик с английского, французского, испанского и еще каких-то языков, обладал универсальной культурой (ему я обязана своий любовью к Борхесу, которого он переводил нам с Мишей "с листа"), друг Слепяна, Турецкого, ну и Рогинского, который подарил ему картину 64-го года, "Железнодорожная платформа". После смерти Игоря эту картину купил другой наш друг, Коля Решетняк, и увез ее в Нью-Йорк.
Олег Прокофьев - сын С.С., искусствовед (он читал искусство Дальнего Востока), художник, большой эстет.
Камилла Грей - английский искусствовед, она написала одну из первых книг о русском авангарде 10-20-х гг., "Большой эксперимент". Вышла замуж за Олега Прокофьева. Потом они поехали в Среднюю Азию, где она заболела энцефалитом и умерла, была она совсем молодая. Прокофьев поехал в Англию хоронить ее и не вернулся.
Я забыла указать, оказывается, у Маркина есть работы Чернышева, вот адрес: http://64.233.183.104/search?q=cache...lnk&cd=3&gl=fr