Показать сообщение отдельно
Старый 04.05.2011, 10:55 Язык оригинала: Русский       #1
Гуру
 
Аватар для Евгений
 
Регистрация: 04.06.2008
Адрес: Сочи
Сообщений: 14,663
Спасибо: 18,865
Поблагодарили 16,455 раз(а) в 4,506 сообщениях
Записей в дневнике: 273
Репутация: 32442
По умолчанию Иван Чуйков: «Мне всегда казалось, что я понятный художник»

Мария Кравцова встретилась с одним из героев советского художественного подполья....(журнал "Артхроника")
-----------------------------------------------------
Иван Чуйков — классик современного русского искусства, один из героев советского художественного «подполья». Сын ученицы Роберта Фалька художницы Евгении Малеиной и академика Семена Чуйкова, чье полотно «Дочь советской Киргизии» тиражировалось даже в школьных учебниках, Иван Чуйков отказался от официальной карьеры советского живописца.
Читать дальше... 
Работал ради заработка сначала в Заочном народном университете искусств, где учил живописи по переписке, а потом в Художественном комбинате, где рисовал пейзажные задники для сельских клубов, но настоящая жизнь происходила в мастерской. С середины 1970-х Чуйков участвовал в квартирных выставках, а с 1979 года — в издании посвященного неофициальному советскому искусству журнала «А–Я». Чуйков принадлежит к кругу тех, кого в первом выпуске «А–Я» философ Борис Гройс объединил термином «московский романтический концептуализм». Но в отличие от многих его коллег, «советское» и «политическое» в меньшей степени интересовало Чуйкова. Многие годы последовательно и методично он исследует внутреннюю проблематику искусства: проблемы картины, ее деконструкцию, соотношение иллюзии и реальности, которая рассматривается в ставшей визитной карточкой мастера серии «Окна». Эти проблемы актуальны для искусства и сегодня. В основном проекте 3-й Московской биеннале художник представит инсталляцию Split Identity.


В: Ваши родители видели вашу эволюцию — как они к этому относились?

О: Отец очень верил в мой талант, но талант живописный, и очень огорчался, что я держу его втуне и даже, по его мнению, гублю. Но все же, хотя он и обличал в своих статьях абстракционизм, на меня он не давил, потому что верил, что я работаю честно и искренне. Родители учились во Вхутемасе, а мама даже какое-то время у Малевича — правда, я ее об этом никогда не спрашивал, и сама она не вспоминала. Рассказывала только, что у нас до войны была рукопись Малевича, которая исчезла во время эвакуации.

В: Вы не раз говорили, что в молодости для вас были важны поиски красоты. Что вы подразумевали под словом «красота»?

О: Когда я учился в Суриковском институте, самым важным в картине считалось «что», то есть сюжет. В противостоянии этому родилась идея того, что важно не «что», а «как». Красоте мы учились у западного искусства — в моем случае я ориентировался на Сезанна, «голубого» и «розового» Пикассо, Модильяни. Я мог небольшую картинку писать месяцами, я должен был попробовать все варианты цвета и фактуры — это выродилось в маньеризм. При этом я очень оберегал себя, старался ни на кого не походить. И это была ловушка. Потому что опасаться влияний — это значит никуда не двигаться. И вдруг я понял, что писать так нельзя, и четко для себя сформулировал: никакой деформации, никаких произвольных цветов. Я начал пытаться делать объемные вещи, но в этих первых работах с иллюзией пространства объем не работал — должна была быть плоскость как точка отсчета, чтобы объем заработал, а цвет должен быть элементарный, органичный — небо голубое, трава зеленая. Главной для меня стала идея простоты, то есть прочь изыски оттенков, фактуры и т. д., так, чтобы на уровне исполнения это мог сделать любой. Я намеренно поставил себя в жесткие рамки, и они оказались спасением. Именно в этот момент я почувствовал себя свободным и начал писать быстро и много. Cейчас для меня красота — это чисто, самым простым и коротким путем решенная задача. Как в математике. Если задача принципиальная и важная, а решение минимально и убедительно, то это и красиво, причем для всех.

В: Как я понимаю, именно тогда появились первые «окна», ставшие вашей визитной карточкой?

О: В 1968 году я был в гостях у приятеля и, уходя, увидел сложенные на лестнице старые оконные рамы. Я прихватил парочку и потом сделал из них две работы. Первое «окно» было написано в стилистике манерной и сюрреалистической: в каждой створке пейзаж — морской, с деревьями и зимний. А следующее «окно» ознаменовало переломный момент в том, что я делаю. Я как бы наложил на оконную раму пейзаж Айвазовского. Мне тогда и в голову не приходило, что я работаю с теорией Альберти — картина как окно в мир. Эти слова Альберти вспомнились позже. Сначала появляется образ, я его воплощаю, а потом начинаю рефлексировать и нахожу ему объяснение. Совместив картину — окно в мир и настоящее окно, — я столкнул реальность и иллюзию. Но при этом настоящей иллюзией является окно — оно приглашает войти, а живопись не пускает. То есть картина отнюдь не окно в мир, и уж, во всяком случае, не только.

В: Как вы вошли в круг концептуалистов? Мне рассказывали почти анекдотическую историю про вас и художника Виктора Пивоварова: вы были знакомы, вместе распивали чаи, слушали «Голос Америки», но долгое время даже и не думали поинтересоваться работами друг друга.

О: Это был 1968 год. Наши жены, которые были знакомы, встретились в автобусе. Мы начали приятельствовать, но действительно как-то без разговоров об искусстве. Я видел ранние Витины работы — тогда они были очень точно написанными, достаточно манерными и очень похожими на его детские иллюстрации. Почему он не интересовался мной, тоже совершенно понятно: я был сыном академика, окончил Суриковский институт, и он примерно «представлял», что я могу «делать». Потом Пивоваровы переехали. Но через несколько лет он сам попросил показать ему мои работы. Видимо, до него дошли какие-то слухи. Я его пригласил в мастерскую, Витя посмотрел и сказал: «Это событие! Надо Илью позвать!» — и побежал за Кабаковым.

В: «Окна» появились в 1960-х, но впервые вы показали их в кругу близким вам по взглядам людей только в 1976 году.

О: Художника узнают только благодаря выставке. Первая выставка — это инициация. Та однодневная выставка в мастерской Леонида Сокова остается для меня одним из самых светлых жизненных впечатлений, несмотря на то, что потом у меня было много больших важных выставок. К тому же эта выставка была связана с преодолением страха: у подъезда дежурили «топтуны», которые фотографировали пришедших.

В: Формально вы считаетесь концептуалистом. Вы согласны с этой дефиницией?

О: Это же все условно. Многие художники, которые считаются концептуалистами, вовсе никакие не концептуалисты в терминах западного искусства — наши художники работали с другим материалом и с другой традицией. Концептуализм предполагает не создание мифа, а его исследование, а Кабаков, например, только и занимается тем, что создает миф. С этой точки зрения я больший концептуалист. Ведь я занимаюсь внутренними проблемами, анализом искусства. Кабаков тоже этим занимается, но все же он признан мировым сообществом именно за созданный им миф о коммунальной жизни. В первом номере «А–Я» Борис Гройс объяснил, почему он объединил нескольких московских художников общим термином «концептуализм», да еще с эпитетом «романтический». Прежде всего он имел в виду некоторую мечтательность и устремленность этих художников в бесконечность. С этим я согласен, но не вижу иных параллелей с тем, что делали другие художники этого круга.

В: Когда в ваших работах появился текст?

О: С 1970-х я начал перерисовывать фрагменты плакатов и уличных стендов, на которых, само собой, были буквы. Но текст в этих работах играл совершенно иную роль, чем в работах других концептуалистов. В моем случае это были части изображения, которые отсылали к конкретному объекту. Я сделал первую в нашем круге чисто текстовую работу. Это был объект «Далекое-близкое» на выставке в мастерской Сокова. Тетрадь, на страницах который я вместо изображения давал описания близкого — того, что можно увидеть, и далекого — того, что невозможно увидеть или возможно, но не стоит того, воображаемого, желаемого... Описания, как и в живописи, были разделены по жанрам: натюрморт, батальная живопись и т. д. Например, «близкое» в жанре натюрморта: «Столик слева от входа в кафе на Сущевке, напротив театра «Форум», в 7 часов вечера». Можно пойти и посмотреть. «Далекое» — «подоконник в квартире мистера К. (художника Александра Косолапова. — «Артхроника») в Нью-Йорке». Это можно было представить, но увидеть нельзя. Но оказалось, что абсолютно никто не был готов к такому искусству. Я видел, как эту тетрадь листали, но не вчитывались, а сегодня никто даже не может вспомнить, что этот объект был на выставке.

В: А когда и в связи с чем появилась концепция фрагмента?

О: Когда я решил что с «окнами» мне все понятно и неинтересно, меня охватил ужас, что я ничего не придумаю и ничего больше не сделаю. Но в этот момент мне попалась на глаза афиша выставки Рембрандта, на которой крупно был дан фрагмент его работы, с фактурой, с бликами на ней. И вдруг я понял, как работает это фрагмент! Сначала я начал делать отдельные фрагменты, потом перешел к совмещению различных языков и кодов. Потом появилась работа, состоящая из семи частей-фрагментов: моего «окна», полотна Мазаччо, картины Матисса, футбольного плаката, работы советского живописца Константина Максимова «Сашка-тракторист», уличного стенда с призывами «Вперед!». И последним фрагментом был фрагмент первого фрагмента. Я показывал эту серию молодому художнику Максиму Кантору и его отцу. Они посмотрели и сказали: «Живописно, конечно, мощно, но не может же быть пропагандистский плакат так же хорош, как Мазаччо, либо Мазаччо такое же говно». Я пытался объяснить, что на уровне живописной практики они равны, а все остальное — человеческая оценка. Но не удалось.

В: Сейчас пересматривается миф о неофициальном искусстве. Если раньше к поколению неофициальных художников относились как к абсолютно героическому, то сегодня можно услышать, что, несмотря на конфликт с властью, у них были и хорошие заработки, и выставки за рубежом, их работы покупали иностранцы.

О: На самом деле это действительно миф. Но сейчас складывается миф другой. Нас действительно преследовали: меня дважды вызывали в КГБ, не давали делать выставки, но, с другой стороны, это время было для нас чудовищно комфортным, оранжерейным. Все друг друга любили-уважали, и не было цензуры рынка, как сейчас.

В: В связи с чем вами заинтересовался КГБ?

О: В конце 1970-х в Париже художник Игорь Шелковский познакомился со швейцарским бизнесменом Жаком Мелконяном, который купил у него работу. Сначала Мелконян носился с какими-то безумными идеями открыть кафе и показывать в нем работы русских художников, но Игорь уговорил его дать денег на издание журнала. Шелковский сообщил об этом проекте Алику Сидорову и мне. Мы, в свою очередь, рассказали об этом Сокову и Римме и Валерию Герловиным. Такой компанией придумали название «А–Я», и первый номер Игорь сделал из материалов, которые увез с собой в эмиграцию после выставки в мастерской Сокова в 1976 году. Этот первый номер вызвал дикое раздражение наших заслуженных нонконформистов. Эдик Штейнберг говорил: «Да-а-а, свою площадку делаете». Тогда он отказался участвовать в журнале, а теперь говорит, что мы его туда просто не брали. Алик занимался организационной работой, а я контактами с художниками. Переписка с Игорем шла через туристов и студентов-славистов. Некоторые письма не доходили, впоследствии они обнаружились в КГБ, мне их показали на одном из «приемов».

В: Я знаю, что некоторые художники, работы которых были напечатаны в журнале «А–Я», впоследствии испытывали давление со стороны КГБ и были вынуждены написать и послать главному редактору «А–Я» официальные отказы с просьбой не печатать более о них материалы в этом «антисоветском издании».

О: Отказ, в некотором роде, был и от меня — в устной форме. В КГБ меня вызывали дважды. В первый раз в 1979 году одним похмельным утром мне позвонил человек, назвавшийся Алексеем Ивановичем, сказал, что он из Комитета государственной безопасности и хотел бы со мной побеседовать.

— Приходите к гостинице «Москва» в четыре часа, я буду в сером пальто, — сказал он.

Я положил трубку и подумал: «Какого черта? Почему я должен идти, куда мы пойдем вместе, в ресторан? Скорее всего, меня там сфотографируют, а потом будут предъявлять эти фотографии как свидетельство моего сотрудничества с органами». В общем, я решил не ходить, но через полчаса после назначенного времени он снова позвонил и сказал:

— Как же так, Иван Семенович, почему же вы не пришли?

Я ему ответил:

— Хорошо, я согласен с вами встретиться, но пусть это будет официально!

— Ах, вот как! — сказал он с раздражением. — Я хотел сделать, как удобно вам, но раз вы не хотите, тогда приходите в приемную!

В: Вас принимали в знаменитом «Синем домике» — модерновом особняке рядом со зданием КГБ?

О: Нет, в здании на Лубянке. «Алексей Иванович» меня встретил и повел к себе в кабинет.

— Как отец? — спросил он меня. — У него же сейчас сессия в академии? Потом мы сели, он предложил мне курить, пепельницы не было, и он свернул кулек из бумаги, а потом перешел к делу:

— Иван Семенович, в последнее время ваше имя часто появляется в зарубежных источниках и используется в антисоветских целях.

После этого он показал мне журнал «А–Я». Я сказал, что не могу контролировать некоторые процессы — в мою мастерскую часто приходят люди, смотрят, иногда фотографируют мои работы, а что потом они делают с этими фотографиями, я не знаю. Он посмотрел на меня и сказал:

— Не получилось с вами разговора.

И тогда я понял, что это была вербовка. В КГБ думали, что я, сын академика, случайно попавший в «плохую компанию», испугаюсь и соглашусь сотрудничать с ними.

В: То есть в первый раз от вас не требовали писать никаких отказов.

О: Второй раз меня настоятельно пригласили в КГБ в 1986 году. Я подготовился, Алик Сидоров дал мне книжечку Владимира Альбрехта «Как вести себя на допросах». Но когда я им снова рассказал историю о том, что не могу контролировать зрителей, которые делают фотографии моих работ, они покивали головами и предъявили мне два письма — одно мое же к Шелковскому, а второе — письмо из Нью-Йорка работавшему в Москве американцу. В своем письме я рассказывал Игорю о знакомых художниках и происшествиях в связи с журналом, кто что сказал, что сделал. Во втором советовалось московскому американцу доставать наши работы, «а мы их потом хорошо толкнем, вот Норман Додж только что хорошо купил работу Чуйкова за 6 тыс. и эти деньги пошли на издание журнала «А–Я». То есть оказалось, что я не только организатор, но и спонсор журнала. В КГБ требовали от меня письменного отказа сотрудничать с журналом. Я отказался, сказав, что не знаю, как они потом будут использовать эту бумагу. «Вас почему-то не беспокоит, что вас используют в самых гнусных антисоветских целях, а это беспокоит!» — возмутились они. Я ушел, но через некоторое время они мне перезвонили с угрозами и спросили, напишу ли я отказ. Я позвонил Игорю и попросил не печатать материалов про меня в следующем номере. «Уже поздно», — сказал Игорь. «Ну и хорошо!» — ответил я.

В: Как вы думаете, как ваши работы воспринимаются сегодняшними зрителями?

О: Мне всегда казалось, что я рациональный и понятный художник, причем понятный до такой степени, что иногда хотелось сделать что-нибудь позаковыристее. Но недавно я увидел передачу «Школа злословия», в которой ведущая Дуня Смирнова и коллекционер Игорь Маркин в один голос утверждали, что я такой непонятный, такой странный художник. Мне непонятно, что во мне непонятно. А что касается зрителя — я считаю, что он всегда прав. Не в своих, конечно же, интерпретациях искусства, а в том, что он всегда может отвернуться и уйти.
http://www.artchronika.ru/item.asp?id=1673

1.Иван Чуйков...
2. Иван Чуйков. Окно № 1. 1967. Оконная рама, фанера, масло. Courtesy Bar-Gera collection Первая работа из ставшей визитной карточкой художника серии «Окна». В помещенных в оконный переплет пейзажах еще ощутима «манерная», по словам самого Чуйкова, стилистика, в которой он работал в 1960-е годы и от которой позже резко отказался
3. Иван Чуйков.Фрагмент газеты.2002.Холст, акрил.100х70.Courtesy автор
4. Иван Чуйков. Теория отражения 1. 1978–1992. Инсталляция, смешанная техника. 198х722х71. Собрание Stella Art Foundation, Москва
Впервые эта инсталляция была продемонстрирована публике в 1992 году галереей Риджина. Согласно философскому словарю издания 1981 года, теория отражения «составляет в марксистской философии основу диалектико-материалистической теории познания». Но то, что у Маркса выглядит тяжеловесно и не всегда понятно, у Чуйкова превращается в наглядную демонстрацию механизмов создания живописи.
5. Иван Чуйков.Фрагментики.1991–1995.Фрагмент инсталляции из 20 частей разных размеров, смешанная техника.Courtesy автор.
6. Иван Чуйков. Три фрагмента I. Триптих. 1990. Холст, акрил. 180х440. Courtesy автор
Миниатюры
Нажмите на изображение для увеличения
Название: i_637_Chuikov_6.jpg
Просмотров: 272
Размер:	148.1 Кб
ID:	1235041   Нажмите на изображение для увеличения
Название: Иван Чуйков. Окно № 1. 1967. Оконная рама, фанера, масло. .jpg
Просмотров: 267
Размер:	186.8 Кб
ID:	1235051   Нажмите на изображение для увеличения
Название: Иван Чуйков..jpg
Просмотров: 314
Размер:	74.7 Кб
ID:	1235061   Нажмите на изображение для увеличения
Название: i_634_chuikov_3.jpg
Просмотров: 267
Размер:	71.9 Кб
ID:	1235081   Нажмите на изображение для увеличения
Название: Иван Чуйков.11.jpg
Просмотров: 274
Размер:	96.4 Кб
ID:	1235091  

Нажмите на изображение для увеличения
Название: Иван Чуйков. Три фрагмента I. Триптих. 1990. Холст, акрил.jpg
Просмотров: 289
Размер:	64.7 Кб
ID:	1235101  



Евгений вне форума   Ответить с цитированием
Эти 6 пользователя(ей) сказали Спасибо Евгений за это полезное сообщение:
Flora (04.05.2011), I-V (04.05.2011), luka77 (04.05.2011), Елена Ким (05.05.2011), Кирилл Сызранский (04.05.2011), таша (04.05.2011)