[Евгений]

"....Это твоя страсть, твое хобби, твоя жизнь, ну и немножко бизнеса, что там скрывать. Но что останется-то в конечном счете..."
Разговор с крупнейшим коллекционером о концепции его новой галереи и о судьбах частных коллекций вообще...
-----------------------------------------------------------------
За свою недолгую историю галерея «Новый Эрмитаж» на Спиридоновке успела прославиться как высококлассная выставочная площадка, где показывали «первые имена» русского искусства из частных собраний. Директором и идейным вдохновителем галереи, а также куратором большинства выставок был Валерий Дудаков, руководитель Клуба коллекционеров и сам обладатель одного из самых обширных собраний русского искусства рубежа XIX—XX веков. После того как «Новый Эрмитаж» завершил работу, он открыл собственное выставочное пространство под названием «Галерея Два».
Одним из первых реализованных проектов в новых стенах стала экспозиция мало известного даже специалистам художника Петра Келлера, приуроченная к столетию со дня его рождения.

Читать дальше... 

«ГАЛЕРЕЯ ДВА»

— Выставку Келлера я рассматриваю как продолжение той работы, что велась в «Новом Эрмитаже», хотя и в другом объеме и другом контексте. Там у нас была целая серия выставок под условным названием «Непокорные» — так мы обозначили художников, которые по каким-то причинам не вписывались в «официальное» искусство. Либо они были исключены из истории искусства по идеологическим причинам, либо судьба художника не складывалась в силу строптивости его характера — так или иначе, серия подразумевала показ мастеров со сложной биографией. В том же ряду стоит и Келлер: из-за своего немецкого происхождения он был репрессирован во время войны и десять лет провел в лагерях. Мне нравится, что его вещи не носят никакого отпечатка усталости, нет в них следов пережитого насилия, нет надлома. Все так оптимистично и искренне, хорошим широким мазком, не вымученное, а очень живое. Вещи звонкие, звучащие жизнерадостным настроением — это очень важно и очень редко для советской живописи. Официальной доктрине тогда удалось страшное: она навязала художникам самоцензуру, и художники МОСХа были ею невероятно зажаты. Это не вина их, а беда: они находились в постоянном напряжении, силы уходили на поиск заработка, на отвоевание себе хоть маленького местечка в «системе». Они и в жизни-то зачастую были довольно тяжелыми людьми. К сожалению, я не был лично знаком с Петром Степановичем Келлером, но как галерейщик всегда старался поддерживать художников именно с такими драматическими судьбами. Меня интересовала не только история искусства, но и живая история времени. Так что и в «Галерее Два» речь пойдет, повторю, о показе человеческих судеб, о возрождении имен, которые по разным причинам попали во второй и третий эшелон.

В «Новом Эрмитаже» мы сосредоточили свою деятельность на хрестоматийных художниках: Шагал, Малевич, Лентулов, Кончаловский… но, наверное, 15 лет назад это было более актуально, чем сейчас. Никто не знал, что такое Синезубов, что такое Петр Соколов, не знали Уткина, Арапова, Феофилактова из «Голубой розы». А теперь, когда ситуация изменилась, интересно показать все-таки то искусство, которое обыкновенно отходит на второй план, интересно потому, что оно-то и составляет фон эпохи. Художественная культура времени состоит не из лучших художников, а из их окружения, второстепенных и третьестепенных живописцев, которые и создали почву для выдающихся. Так происходит во всем мире: не было бы Форена — не появился бы Тулуз-Лотрек. Не было бы Тиссо — не узнали бы мы Дега. Вот и у нас надо открывать такие имена.
— На каких направлениях вы сконцентрируете внимание в новой галерее?

— У меня две программы. Будем показывать современных художников, и, как ни странно, я выбрал не модных или известных и не тех, с которыми близко дружу. Штейнберга и Немухина с удовольствием выставит любая галерея, занимающаяся искусством XX века. А мне интересно поколение 30—45-летних — тех, кто, по сути дела, только начинает свое восхождение. Хочется их поддержать, и вовсе не из коммерческих соображений.

— Это кто, например?

— Вот у меня была Марина Усачева, очень хороший акварелист, которая делает замечательные работы, связанные с детской тематикой. Это не иллюстрации к детским книгам, а самостоятельные произведения. Она создает теплое, живое акварельное пространство, в котором живут ее зверюшки — иногда выдуманные, иногда реальные. Вторая выставка была совершенно иного порядка: Рубен Апресян работает в абстрактной манере, я бы назвал ее минимал-артом; в то же время это очень тонкое искусство. Художник довольно известный, у него были выставки в Европе, но в московскую среду он не вписался, и поэтому для меня очень важно было показать его именно здесь. Я делаю уже вторую его выставку.

— А второе направление работы?

— Второе, но не менее важное — это продолжение деятельности Клуба коллекционеров. Для того чтобы клуб функционировал, обязательно нужны выставки. Членов моего клуба, а их 65 человек, мало интересует купля-продажа, они не настроены на активное рыночное взаимодействие. Главное, что прельщает коллекционеров, — возможность показать свои сокровища. И сейчас пять собирателей, которые владеют работами Келлера, с удовольствием объединили и выставили эти картины.


ЧАСТНЫЕ КОЛЛЕКЦИИ СЕГОДНЯ

— Что за люди входят в Клуб коллекционеров и как они туда попадают?

— Нынешний клуб — третий. Первый был создан когда-то известным искусствоведом Владимиром Ивановичем Костиным и функционировал с 1968 по 1974 год. Второй клуб существовал при Советском фонде культуры, там я был заместителем председателя. Третий клуб создан в 1996 году и практически наполовину состоит из тех коллекционеров, которые входили и во второй клуб. Это примерно мои ровесники, люди от 50 до 70 лет. А другая часть — те, кто начали собирательство 20—25 лет назад. Среди нас есть коллекционеры как изобразительного искусства, так и декоративно-прикладного. Но что их отличает от всех остальных, это то, что люди увлечены самим собирательством. Их привлекает не престиж, не статус, не финансовая выгода — они коллекционеры по призванию своему. Клубная работа состоит из встреч, общения, обмена знаниями. Никто не стремится обогатиться за счет коллекции, поэтому создаются собрания в том числе и немодных сегодня направлений, скажем, второстепенных куинджистов или иконы XIX—XX веков, в то время как рынок нацелен на раннюю икону.

— Однако рынок первоклассных произведений истончается, значит, «немодные» направления коллекционирования вот-вот должны оказаться на гребне волны.

— Да, «второй ряд» все активнее выходит на рынок. Например, плакат 30-х годов, а тем более советский послевоенный плакат, никогда не считался раритетом, а сейчас к нему большой интерес. Или фарфор — не агитационный фарфор 20-х годов, а советский — те самые пионеры, лыжники, прочая фигуративная фарфоровая скульптура, которая очень хорошо отражала свое время, сталинский период. Эти вещи никогда не рассматривались как коллекционный материал. Я еще помню, как подобные фигурки привязывались на торты в качестве украшения и при этом даже не оплачивались отдельно. Конечно, они не воспринимались тогда как произведение искусства. И только когда их начали собирать и изучать, когда к ним появился интерес, выяснилось, что это были работы известных мастеров, например Ватагина или Данько.

— Что должно произойти, чтобы рынок начал интересоваться тем или иным материалом?

— Первый фактор — то самое истончение рынка, ведь целый ряд художественных направлений и течений уже исчерпан, их невозможно собрать ни за какие деньги. А второе слагаемое — любовь к предмету, в котором вы видите коллекционный материал. Те, кто собирают современную гравюру, должны хорошо знать процессы, происходящие сегодня в искусстве, любить самих художников и понимать их творчество. Сейчас многие коллекционеры ориентируются на финансовую составляющую, выбирают работы, исходя из потенциальной выгоды инвестиций, то есть покупают только то, что модно. Однако, когда закончится ажиотаж с сумасшедшими скачками цен, когда все уляжется и утрясется, они выйдут из игры.

— А когда это все утрясется?

— А это происходит на наших глазах. Владелец «Нового Эрмитажа» Виктор Михайлович Федотов за последние 15 лет собрал коллекцию испанской школы Возрождения — непопулярный материал. И, между прочим, это совершенно не жуткие деньги: скажем, рядовая вещь Возрождения, очень хорошая, конца XV— начала XVI века, иногда даже полный кватроченто, стоит десятикратно меньше Клевера, около 30—40 тысяч долларов. В общем, дикому собирательству и покупательству, которое делает ставку на бесконечный рост цен на модные направления, рано или поздно должен прийти конец. Кроме того, дети этих коллекционеров уже совершенно иначе относятся к собирательству и художникам.

— То есть современные коллекции будут распадаться, так же как распались после смерти собирателей многие коллекции первой половины и середины XX века?

— Безусловно. И уже распадаются.

— Что может их спасти? Вот, например, есть же сейчас на Западе тенденция передавать крупные коллекции в ведение музеев.

— Это вопрос для меня довольно болезненный. У меня самого есть 8—10 «первых номеров» — так называют лучшую работу того или иного художника. Мои Богомазов, Судейкин, Сарьян, Уткин, Крымов, Бурлюк — все это «первые номера», и не я их к таковым причислил. Естественно, мы с женой Мариной Кашуро думаем о том, чтобы 20—25 работ своей коллекции передать Музею личных коллекций. Особенно «Голубую розу», которая у нас собрана лучше всех. Ведь второе собрание такого уровня невозможно — просто потому, что работ на рынке больше нет. Но музей настолько безразличен и к самому дару, и к нам самим, что мы начинаем сомневаться, зачем нам это надо. Может быть, лучше выбрать хороший провинциальный музей, который будет по-настоящему рад дару и сразу выставит вещи в залах, обеспечит изучение, описание, публикации — все, что связано с музейной деятельностью? Столичные музеи удивительно равнодушны к коллекционерам — так было и при советской власти, и после. И Третьяковская галерея, и Русский музей упустили огромное количество коллекций.

— Чем вы объясняете такое отношение?

— Тем, что для них это служба. Не призвание, не жар души, который сопровождал меня 40 лет, а обычная бюрократическая служба. Музей больше заинтересован в наличных деньгах под ту или иную выставку, чем в коллекциях, а ведь в нашем случае речь идет о передаче работ как минимум на 50 миллионов долларов. Я даже компенсации не особенно жду, я хочу сохранить коллекцию в целостности, чтобы работы не были распроданы поодиночке. Мы с женой пытаемся каким-то путем сохранить лучшее из того, что собрали. Единственный вариант — передать государственным музеям. Любой коллекционер рано или поздно задумывается, ради чего был весь его многолетний труд. Тебе самому это было нужно позарез — понятно. Это твоя страсть, твое хобби, твоя жизнь, ну и немножко бизнеса, что там скрывать. Но что останется-то в конечном счете? Вот так же растащат, как коллекции Гельцер, Руслановой, Мясникова, Блохина, Смолянникова, — или все-таки сохранится как память о тебе и о собранном периоде? Хорошо еще, если вещи разойдутся по другим коллекциям — как старые собрания уходили в свое время к нам, тогда молодым собирателям. Но опыт показывает, что большинство вещей контрабандой вывозится за рубеж. Я не против того, чтобы русское искусство распространялось по миру, напротив, это было бы только к лучшему, но вопрос же в другом — какие ценности мы с вами теряем и где останется лучшее