Показать сообщение отдельно
Старый 25.04.2011, 09:33 Язык оригинала: Русский       #3
Гуру
 
Аватар для artcol
 
Регистрация: 13.09.2008
Сообщений: 11,953
Спасибо: 6,168
Поблагодарили 6,506 раз(а) в 3,005 сообщениях
Репутация: 12858
Отправить сообщение для artcol с помощью Skype™
По умолчанию

Цитата:
Сообщение от Тютчев Посмотреть сообщение
Есть и другое мнение. Другой контекст:

"Гармония со «вмещающим ландшафтом» способствовала другим видам гармонии. Иногда она нарушалась «поветриями» и неурожаями.
Правда, не в такой степени, как в Европе, где из-за постоянной перенаселенности и проблем с гигиеной случались подлинные демографические катастрофы — такие, как «черная смерть» 1347–1353 годов. Из-за нее Англии и Франции пришлось даже прервать свою Столетнюю войну (которую они с бульдожьим упорством вели друг с другом даже не сто, а 116 лет). Франция потеряла от чумы треть населения, Англия и Италия — до половины, примерно столь же тяжкими были потери других стран. Историки констатируют, что великая чума, явившись из Китая и Индии и обойдя всю Западную и Центральную Европу, достигнув самых отдаленных мест, остановилась «где-то в Польше». Не «где-то», а на границе Великого княжества Литовского (чье население состояло на 90% из русских, в связи с чем его называют еще Литовской Русью), то есть на границе распространения бани. А еще точнее — на стыке отсутствия и наличия гигиены.
Отголоски «черной смерти» затронули тогда некоторые русские города, посещаемые иностранцами (в первую очередь Новгород), но размах бедствия был для русских несопоставим с тем, что пережили их западные соседи. Даже самые тяжкие чумные моры нашей истории — особенно в 1603−м, 1655−м и 1770 году — не стали причиной демографического кризиса для страны.
Шведский дипломат Петрей Эрлезунда отмечал в своем труде о Московском государстве, что «моровая язва» чаще появляется на его границах, чем во внутренних областях. По свидетельству английского врача Сэмюэля Коллинса, прожившего в России девять лет, когда в 1655 году в Смоленске появилась эта самая язва, «все были изумлены, тем более что никто не помнил ничего подобного». Проказа на Руси была редкостью.
Москва (как и другие города России) была большой деревней, но это значит, напоминает знаменитый историк Василий Ключевский, что, как и положено в русской деревне, «при каждом доме был обширный двор (с баней) и сад», и ее жители не знали недостатка в воде, ибо во дворах имелись колодцы.
Много ли мог употреблять воды простой люд в городах Европы, где общественные колодцы до появления в XIX веке водопровода были лишь на некоторых площадях (вдобавок из этих колодцев вечно вылавливали трупы кошек и крыс)? Да простят меня защитники старинного благочестия, но святость соприроднее тем, у кого во дворе, пусть самом бедном, есть колодец и банька".

Статья полностью:

Когда на Руси было жить хорошо

Читать дальше... 
Александр Горянин

Большую часть своей истории Россия была куда более приспособленным для счастья местом, чем Западная Европа

Почти любой курс истории есть «история начальства» — фараонов, султанов, королей, императоров, полководцев, дворянства, их походов, битв и иных увлекательных треволнений. О них написаны романы, ими (не имеющими ничего общего с прототипами) мы любуемся на экранах.
Попыток «истории народа» неизмеримо меньше, хотя есть и они. История любой современной нации подобна шкуре зебры — темные полосы чередуются со светлыми, почти у всех темного в сумме набирается больше. Темная полоса для «начальства» не всегда такова же для народа, и наоборот, хотя нередко они совпадают.
Многое зависело от того, где тот или иной народ обрел свою территорию. Некоторым повезло больше — они оказались под защитой труднопреодолимых природных рубежей (в идеале — моря). Другим вместо таких рубежей достались могущественные соседи под боком.
Взгляните на карту расселения народов в былые века и задайтесь вопросом: куда делись мидяне, кушаны, хетты, умбры, фракийцы, фригийцы, финикийцы, карфагеняне, тохары, пеласги, этруски, пикты, пруссы, хазары, орхоны, ольмеки, майя? Этот список огромен. А ведь у большинства из них были свои государства, порой мощные и обширные. Но они исчезли, их население растворилось в других этносах, а в каких-то случаях было просто истреблено — геноцид в древности был рядовым явлением. Некоторые государства сгубило изменение природных условий. Выжившие нации — итог достаточно безжалостного дарвиновского отбора. Сладкая судьба не досталась никому.
Дожившие до наших дней классические государства рождались в те времена, когда не существовало «общепризнанных международных норм», никто не слышал о «правах человека» или о «правах меньшинств». Рождение почти всех известных наций сопровождалось бесчисленными злодеяниями, ныне забытыми или героизированными. Бросается в глаза, что, чем ограниченнее была территория, за которую шла борьба, тем ужаснее прошлое таких мест. Особенно богата этим древняя история пространств, прилегающих к Восточному Средиземноморью, — почитайте Ветхий Завет. Там случалось, что один народ съедал другой — отнюдь не в переносном смысле (Книга Чисел, гл. 14, ст. 7–9).
Недалеко ушла и Европа, чья история — цепь гекатомб, о которых европейцы стараются не вспоминать. Поражает спокойствие средневековых и более поздних источников, повествующих о поголовном истреблении жителей городов и целых областей, захваченных в ходе постоянных войн. Поражает хладнокровие, с каким художники-современники изображали всякого рода изуверства. Вспомним Дюрера и Кранаха, вспомним гравюры Жака Калло с гирляндами и гроздьями повешенных на деревьях людей. К Европе мы еще будем возвращаться.
Удел Азии был не слаще — возьмем хотя бы «войны царств», сокращавшие население Китая в разы. Такие ужасы, как гора из двадцати тысяч отсеченных турецких голов перед шатром персидского шаха Аббаса в 1603 году или корзины вырванных человеческих глаз в качестве свидетельств военных побед, достаточно типичны для азиатских взаимоистреблений. Причины их были те же, что мучили Европу: избыток населения, соперничество за ресурсы и земли.

Разные миры

Насколько Россия разделяла суровую участь европейцев и азиатов? Ответ будет для многих удивителен: в сравнительно малой степени. Мы с детства усвоили, что наши предки «вели непрерывные оборонительные войны, отстаивая свою независимость». Вели, конечно. Только непрерывными их назвать нельзя. Страна без четких природных рубежей не могла не подвергаться нападениям, но все познается в сравнении. Нас миновала чаша, которую испило большинство наций.
Малочисленный юный народ, поселившийся в густых лесах дальней оконечности тогдашней ойкумены, — хоть и в благодатном краю, но страшно далеко от существовавших уже не одну тысячу лет очагов цивилизаций, — избежал множества бед и опасностей. Правда, и шансов возвыситься у него не было никаких. То, что это произошло, — аванс истории, еще не вполне отработанный нами. В судьбе нашей страны были, конечно, и тяжелые отрезки, но как совсем без них? Зато Русь-Россия знала поразительно долгие по мировым меркам периоды спокойствия и стабильности.
Край был выбран исключительно удачный — Русской равнине неведомы землетрясения, тайфуны, пыльные бури, здесь изобилие воды, не бывает изнуряющей жары и чрезмерных морозов. Слово «суховей» появилось в нашем языке, лишь когда Россия продвинулась в низовья Волги.
Сочетание сравнительно редкого населения и биологического богатства природы сильно разнообразило пропитание. Рыба, грибы и ягоды на протяжении почти всей нашей истории были неправдоподобно, с точки зрения иностранцев, дешевы (поговорка «дешевле грибов» возникла в собственно русской среде). Бескрайние леса буквально кишели зверем и птицей, в связи с чем иностранцам Русь представлялась «огромным зверинцем». Как подчеркивает Николай Костомаров, охота в России, в отличие от западноевропейских стран, никогда не была привилегией высших классов, ей занимались и самые простые люди.
Повезло нам и с соседями. Попытки натиска на Русь с запада в Средние века не имели серьезных последствий. Северные пришельцы, варяги (даже если принять «норманнскую теорию»), быстро растворились в славянской среде: уже внук Рюрика носит имя Святослав. Для сравнения: норманны покорили Британию в XI веке, однако вплоть до XV века двор и знать говорили по-французски не только в своей среде, но даже с народом — французским языком указов.
С Волжско-Камской Булгарией на востоке тоже не было смертельной вражды, хотя взаимные походы имели место. По-настоящему опасен был лишь юг. Но народы «южного подбрюшья» Руси (обры, половцы, печенеги, хазары, торки, берендеи и прочие) не развивали натиск настолько мощный, чтобы угрожать самому ее существованию. Мало того, они постоянно становились союзниками русских князей. Решив окончательно снять проблему угрозы степняков, Андрей Боголюбский перенес в 1157 году столицу из Киева во Владимир. Великому князю и в голову не могло прийти, что через 80 лет из глубин Азии нагрянет злая Орда, против которой Русь не устоит. Первое Великое Бедствие, таким образом, пришло в наше отечество через целых четыре века после начала нашей письменной истории.
Эти начальные века, конечно, нельзя назвать благостными. Случались мор и глад (но никогда не повсеместные), не стихали кровавые междоусобицы, но по свирепости им было далеко до Европы. Ибо там за тот же период произошло несколько завоеваний Италии, Фридрих Барбаросса разрушил Милан, арабы захватили Испанию, а испанцы начали Реконкисту, венгры почти век опустошали Центральную Европу, крестоносцы разорили и разграбили Константинополь и значительную часть Византии, герцогства и княжества в кровопролитных битвах переходили из рук в руки, возникла инквизиция. В 1209 году сожжением города Безье (из семи тысяч жителей не уцелел ни один) начались длившиеся полвека Альбигойские войны, в ходе которых была вырезана половина населения Южной Франции. И, чтобы общая обстановка была понятнее, еще одна деталь: в начале XIII века в Европе было 19 тысяч (!) лепрозориев. В них не лечили, туда запирали. Разгул болезней не должен удивлять: в тогдашней Европе не было бань.
Значит ли это, что предки современных народов Европы были по сравнению с нашими слишком драчливы, жестоки, нечистоплотны? Конечно, нет. Просто количество людей в Европе (скромное по нынешним меркам) постоянно превышало возможность их прокорма. Вечно голодала значительная часть населения, доходило до поедания мертвецов, повсюду бродили бездомные, а рыцари жили разбоем. Войне, восстанию, смуте обязательно предшествовал неурожай. Сотни тысяч верующих не устремились бы в первый же крестовый поход, если бы не семь подряд голодных лет перед ним. Почему церковь запретила бани? Потому что повсеместным явлением была нехватка воды.
А теперь представим себе тогдашнюю Русь и ее окраины (в те времена говорили «украины»), особенно окраины Северо-Восточной Руси. Ее окружали густые леса. В них можно было углубляться дальше и дальше, селиться вдоль бесчисленных рек, где (цитирую Георгия Федотова) «проще было выжечь и распахать кусок ничьего соседнего леса, чем удобрять истощившееся поле». Были, конечно, стычки с чудью, водью, ямью, югрой, мещерой, но пространства, по большому счету, хватило всем.
В новом месте за неделю ставилось деревянное жилище. При таком обилии леса кто бы стал тратить силы и время на каменное, чтобы оно потом держало на месте, как якорь? Так рождалась наша экстенсивная психология и легкость на подъем, позволившая русскому этносу заселить огромные пространства. Точно так же вел бы себя любой народ, независимо от языка и расы, оказавшись в этом углу мира, у края бесконечного леса — сказочно богатого, но не враждебного, как в тропиках.
Стиснутым же своей географией европейцам деваться было некуда. Однако они не только истребляли друг друга, но и придумывали, как повысить урожаи, проявляли изобретательность, закладывая основы интенсивного хозяйствования. Лес был не очень доступен, строили из камня, а значит, на века.

Ордынское иго

Нашествие Батыя (1237–1241) и длительное ордынское иго стало для Руси первым по-настоящему тяжким ударом. Многие города, чьи названия известны из летописей, исчезли, и об их былом местонахождении спорят археологи. О масштабах регресса говорит хотя бы то, что надолго исчезают сложные ремесла, на многие десятилетия прекращается каменное строительство. Русь платила завоевателям дань («выход»). Они не держали здесь гарнизонов, но предпринимали карательные походы против строптивых князей.
Вместе с тем Орда на полвека прекратила княжеские междоусобицы, да и, возобновившись, они уже не достигали прежнего размаха. По мнению Льва Гумилева, Русь хоть и была данницей, но не утрачивала независимости, вступая в сношения с соседями по своему усмотрению, а дань в Орду была платой за защиту. Под этой защитой начался процесс консолидации русских земель. Этому способствовала и церковь, освобожденная от дани.
С усилением Московского княжества ордынский гнет слабеет. Князь (1325–1340) Иван Калита добился права собирать «выход» со всех русских княжеств, чем сильно обогатил Москву. Распоряжения ханов Золотой Орды, не подкрепленные военной силой, русские князья уже не выполняли. Московский князь (1359–1389) Дмитрий Донской не признал ханские ярлыки, выданные его соперникам, и силой присоединил Великое княжество Владимирское. В 1378 году он разгромил карательное ордынское войско на реке Воже, а два года спустя одержал победу на Куликовом поле над ханом Мамаем, которого поддерживали Генуя, Литва и Рязанское княжество.
В 1382 году Русь вновь ненадолго была вынуждена признать власть Орды, но сын Дмитрия Донского Василий вступил в 1389 году в великое княжение без ханского ярлыка. При нем зависимость от Орды стала носить номинальный характер, хотя символическая дань выплачивалась.
Впрочем, эта дань, как показал российский историк Сергей Нефедов, с самого начала была весьма невелика, знаменитая «десятина» раскладывалась на семь-восемь лет. Попытка хана Едигея восстановить прежние порядки (1408) обошлась Руси дорого, но Москву он не взял. В ходе десятка последующих походов ордынцы разоряли окраины Руси, но главной цели не достигли. А там и сама Орда распалась на несколько ханств.
С «ордынским периодом» нашей истории многое неясно. Родословные книги пестрят записями вроде: «Челищевы — от Вильгельма (правнука курфюрста Люнебургского), прибывшего на Русь в 1237 году»; «Огаревы — русский дворянский род, от мурзы Кутлу-Мамета, выехавшего в 1241 году из Орды к Александру Невскому»; «Хвостовы — от маркграфа Бассавола из Пруссии, выехавшего в 1267 году к великому князю московскому Даниилу»; «Елагины — от Вицентия, “из цесарского шляхетства”, прибывшего в 1340 году из Рима в Москву, к князю Симеону Гордому»; «Мячковы — от Олбуга, “сродника Тевризского царя”, выехавшего к Дмитрию Донскому в 1369 году».
И так далее. То есть во времена «ига» (Гумилев часто брал это слово в кавычки) иностранцы идут на службу к князьям побежденной, казалось бы, Руси! И каждый шестой — из Орды.
Исследователи по-разному относятся к периоду XIV—XV веков в отечественной истории. Для одних это время «собирания русских земель», для других — эпоха заката вечевой демократии и «старинных вольностей», пора возвышения авторитарной Москвы и удушения городов-республик Новгорода, Вятки и Пскова. Повелось даже считать, что послеордынская Русь — свирепое гарнизонное государство. Но вот что пишет знаток этой эпохи историк Александр Янов: «Москва вышла из-под ига страной во многих смыслах более продвинутой, чем ее западные соседи. Эта “наследница Золотой Орды” первой в Европе поставила на повестку дня главный вопрос позднего Cредневековья, церковную реформацию… Московский великий князь, как и монархи Дании, Швеции и Англии, опекал еретиков-реформаторов: всем им нужно было отнять земли у монастырей. Но в отличие от монархов Запада Иван III не преследовал противящихся этому! В его царстве цвела терпимость».
Будь в Москве «гарнизонное государство», стремились ли бы в нее люди извне? Это было бы подобно массовому бегству из стран Запада в СССР. Литва конца XV века пребывала в расцвете сил, но из нее бежали, рискуя жизнью, в Москву. Кто требовал выдачи «отъездчиков», кто — совсем как брежневские власти — называл их изменниками («зрадцами»)? Литовцы. А кто защищал право человека выбирать страну проживания? Москвичи. «Москва твердо стояла за гражданские права! — пишет Янов. — Раз беглец не учинил “шкоды”, не сбежал от уголовного суда или от долгов, он для нее политический эмигрант. Принципиально и даже с либеральным пафосом настаивала она на праве личного выбора».
«Святая Русь»
Известный эмигрантский богослов Антон Карташев утверждал, что русский народ не случайно назвал свою страну Святой Русью. «По всем признакам это многозначительное самоопределение… — низового, массового, стихийного происхождения, — писал он. — Ни одна из христианских наций не вняла самому существенному призыву церкви именно к святости, свойству Божественному». Лишь Россия «дерзнула на сверхгордый эпитет и отдала этому неземному идеалу свое сердце».
Поразительно, если вдуматься. Не «добрая старая» (как Англия), не «прекрасная» (как Франция), не «сладостная» (как Италия), не «превыше всего» (как Германия), а «святая».
Многие авторы, в том числе известный философ, математик и православный мыслитель Виктор Тростников, убедительно доказывают, что между XIV и XVII веками этот идеал был достигнут, что «Святая Русь», признававшая веру и служение Правде Божьей своим главным делом и главным отличием от других народов, была духовно-социальной реальностью.
Это была историческая вершина русской религиозности. Ее носители не считали слишком важными успехи в хозяйственной сфере или в соперничестве с другими государствами (если только речь не шла о спасении единоверцев). «Служба Правде Божьей», пусть и не вполне воплотимая в реальности, жила в народном сознании как идеал, помогая обращать в православие народы русской периферии.
Если Европа приняла эстафету христианства из рук падающей Западной Римской империи и за десять-одиннадцать веков саморазвития пришла к идее гуманизма, то Русь почти пять веков оставалось под духовным патронатом живой и все еще могущественной Восточной Римской империи. Гуманизм породил европейское Возрождение, исихазм на русской почве — этический и общественный идеал святости. Не видя реальной Византии с ее недостатками и пороками, русские представляли себе Царьград почти как Царство небесное. Греческие пастыри на Руси поддерживали это убеждение.
Русь отнесла к себе Первое послание апостола Павла, обращенное к христианам, живущим среди язычников: «Вы — род избранный, царственное священство, народ святой, люди, взятые в удел, дабы возвещать совершенства Призвавшего вас из тьмы в чудный Свой свет; некогда не народ, а ныне народ Божий; некогда не помилованные, а ныне помилованы».
Наши предки воспринимали себя как богоизбранный народ: русские правители на столбах Архангельского собора соотнесены с библейскими царями, в росписях 1564–1565 годов образы русских князей продолжают генеалогию Христа и праотцев.
Вышесказанное имеет прямое отношение к нашей теме. Если реконструкция верна, «Святая Русь» была страной преобладания счастливых людей, неважно, богатых или бедных, главное — глубоко верующих и счастливых своей верой.
Ее хронологические рамки и даже географические очертания, конечно, расплывчаты. Напоминая, что в истории долго хорошо не бывает, Тростников тем не менее отводит ей три с половиной века: от времен Ивана Калиты до начала петровских реформ. «Святую Русь» не могли поколебать ни правление Ивана Грозного, ни Смута, ни даже Раскол, потому что культурная надстройка оставалась идеально соответствующей своему православному базису. Соответствие было достигнуто, видимо, как раз к XIV веку.
«Элементы языческой культуры были переосмыслены, — поясняет Тростников. — Перун превратился в Илью-пророка, Радоница в день поминовения усопших и так далее». Новые же элементы, заимствованные из Византии, были усвоены столь органично, что это дает право говорить об «исключительной пластической одаренности русского народа».
Хотя эта мысль не понравится тем, для кого понятие «Святой Руси» — сугубо духовный феномен, очевидно, что между Калитой и Петром на большей части территории исторической России еще не была достигнута предельная (для тогдашнего уровня развития и использования природных ресурсов) плотность населения. По расчетам демографа и статистика Василия Покровского, в конце XV века во всей тогдашней России (тогда же появилось и слово «Россия») жило чуть больше двух миллионов человек, вшестеро меньше, чем во Франции. На протяжении веков летописи почти не отмечают земельных конфликтов во Владимиро-Суздальской и Московской Руси. Углубленно изучавший этот вопрос Анатолий Горский пишет о сохранявшемся там «земельном просторе».

Баня против чумы

Гармония со «вмещающим ландшафтом» способствовала другим видам гармонии. Иногда она нарушалась «поветриями» и неурожаями.
Правда, не в такой степени, как в Европе, где из-за постоянной перенаселенности и проблем с гигиеной случались подлинные демографические катастрофы — такие, как «черная смерть» 1347–1353 годов. Из-за нее Англии и Франции пришлось даже прервать свою Столетнюю войну (которую они с бульдожьим упорством вели друг с другом даже не сто, а 116 лет). Франция потеряла от чумы треть населения, Англия и Италия — до половины, примерно столь же тяжкими были потери других стран. Историки констатируют, что великая чума, явившись из Китая и Индии и обойдя всю Западную и Центральную Европу, достигнув самых отдаленных мест, остановилась «где-то в Польше». Не «где-то», а на границе Великого княжества Литовского (чье население состояло на 90% из русских, в связи с чем его называют еще Литовской Русью), то есть на границе распространения бани. А еще точнее — на стыке отсутствия и наличия гигиены.
Отголоски «черной смерти» затронули тогда некоторые русские города, посещаемые иностранцами (в первую очередь Новгород), но размах бедствия был для русских несопоставим с тем, что пережили их западные соседи. Даже самые тяжкие чумные моры нашей истории — особенно в 1603−м, 1655−м и 1770 году — не стали причиной демографического кризиса для страны.
Шведский дипломат Петрей Эрлезунда отмечал в своем труде о Московском государстве, что «моровая язва» чаще появляется на его границах, чем во внутренних областях. По свидетельству английского врача Сэмюэля Коллинса, прожившего в России девять лет, когда в 1655 году в Смоленске появилась эта самая язва, «все были изумлены, тем более что никто не помнил ничего подобного». Проказа на Руси была редкостью.
Москва (как и другие города России) была большой деревней, но это значит, напоминает знаменитый историк Василий Ключевский, что, как и положено в русской деревне, «при каждом доме был обширный двор (с баней) и сад», и ее жители не знали недостатка в воде, ибо во дворах имелись колодцы.
Много ли мог употреблять воды простой люд в городах Европы, где общественные колодцы до появления в XIX веке водопровода были лишь на некоторых площадях (вдобавок из этих колодцев вечно вылавливали трупы кошек и крыс)? Да простят меня защитники старинного благочестия, но святость соприроднее тем, у кого во дворе, пусть самом бедном, есть колодец и банька.

Где было вольготнее

Почему в Европе и в Средние века, и в Новое время не стихали войны? Изучив сотни войн, знаменитый русско-американский социолог Питирим Сорокин еще в 1922 году обнародовал вывод, что «какие бы ярлыки ни наклеивались на мотивы войны», в конечном счете они ведутся за выживание, за пищевые ресурсы. Исключения (например, династические войны) на этом фоне редки. И очень часто путь к выживанию — простое сокращение числа едоков.
Вершина Возрождения — это войны Чезаре Борджиа. Всего один эпизод: по его приказу семь тысяч жителей города Капуи было перебито прямо на улицах. Английская королева-девственница Елизавета I (рядом с которой Иван Грозный — кроткое дитя) казнила 89 тысяч своих подданных — и это тоже был способ борьбы с перенаселением.
За время Тридцатилетней войны Германия практически обезлюдела, кромвелевская расправа над Ирландией стоила жизни большинству ирландцев. Не менее ужасающими были зверства испанцев в Нидерландах, шведов в Польше. В Вандее храбрые революционеры уничтожили от 400 тысяч до миллиона человек. И так далее. Правда, в кино все эти события выглядят очень романтично.
Как ни кощунственно звучит, но, в очередной раз избавившись — благодаря войне или эпидемии — от значительной части своего населения, Европа совершала хозяйственный, технологический и культурный рывок. Возникал рынок рабочей силы, она дорожала, а это поощряло новшества и изобретения, потребление на душу населения росло. Бедствовали только ростовщики и арендодатели.
Но, даже развивая производительные силы и торговлю, Европа прибавляла «в весе» крайне медленно. Со времен римского императора Августа, когда в нынешней Западной Европе жило примерно 26 миллионов человек, до конца XV столетия (то есть за 1500 лет) ее население едва удвоилось. В следующий раз оно удвоилось уже всего за 200 лет, к концу XVII века.
В России за те же два века, к началу петровских реформ, население достигло 13–14 миллионов, то есть стало в шесть-семь раз более многочисленным. Правда, это произошло не только за счет естественного прироста. По оценке историка Михаила Худякова (возможно, завышенной), присоединение обширного — гораздо больше, чем современный Татарстан, — Казанского ханства увеличило число жителей зарождающейся империи на два с лишним миллиона человек. Завоевание малолюдных Астраханского и Сибирского ханств на картину почти не повлияло, чего нельзя сказать о тех примерно 700 тысячах человек во главе с Богданом Хмельницким, которые стали поддаными России в 1654 году. Эта цифра надежна, так как присяга русскому царю была принесена «всем русским народом Малой Руси», а точнее — поголовно всеми главами семейств, казаками и неказаками. Всего присягнуло 127 тысяч мужчин. Что и дает, вместе с домочадцами, 700 тысяч душ. Если же говорить о населении России в границах конца XV века, то оно выросло за упомянутые двести лет не менее чем вчетверо.
Поскольку речь идет о временах, когда во всех без исключения странах подавляющее большинство населения составляли крестьяне, женщины рожали столько детей, сколько Бог пошлет, а ограничителями роста были (помимо голода, эпидемий и войн) младенческая смертность, непосильный труд, пьянство, неразвитая гигиена, стрессы, общая тяжесть жизни, — эта цифра говорит о многом.
Если сегодня быстрый рост населения отличает самые неблагополучные страны, то тогда все обстояло наоборот. Замечательно высокий на фоне остальной Европы показатель демонстрирует сравнительное благополучие народа.
Я уже цитировал в «Эксперте» (№ 44 за 2005 год) Юрия Крижанича, хорвата и католика, прожившего у нас во времена царя Алексея Михайловича 17 лет и увидевшего значительную часть тогдашней России, от ее западных границ до Тобольска. Он осуждал расточительность русского простолюдина: «Люди даже низшего сословия подбивают соболями целые шапки и целые шубы… а что можно выдумать нелепее того, что даже черные люди и крестьяне носят рубахи, шитые золотом и жемчугом?» Крижанич требовал «запретить простым людям употреблять шелк, золотую пряжу и дорогие алые ткани, чтобы боярское сословие отличалось от простых людей. Ибо никуда не гоже, чтобы ничтожный писец ходил в одинаковом платье со знатным боярином… Такого безобразия нет нигде в Европе». Бедные люди не имеют возможности быть расточительными.

Хорошо жить в России

В Европе, где дрова продавались на вес, а меха были доступны немногим, простые люди гораздо больше страдали от холода зимой, чем в России, где зимы суровее, зато были легко доступны мех и дрова. При всех оговорках, качество жизни простых людей Руси-России, по крайней мере до Промышленной революции, было выше, чем в странах Запада. Для людей бойких и бедовых было больше возможностей вырваться, пусть и с опасностью для себя, из тисков социального контроля.
Наличие подобных отдушин обусловило постепенное заселение «украинных» земель вокруг ядра Русского государства. А вот, например, для английского народа, доведенного до крайности огораживаниями и «кровавыми законами», подобная возможность впервые открылась лишь в XVII веке, с началом заселения колоний.
И еще о качестве жизни. Приведу три цитаты из записок иностранцев, относящихся к царствованиям Федора Иоанновича, Бориса Годунова и Алексея Михайловича, о русских: «Они ходят два или три раза в неделю в баню, которая служит им вместо всяких лекарств» (Джильс Флетчер); «Многие из русских доживают до восьмидесяти, ста, ста двадцати лет и только в старости знакомы с болезнями» (Якоб Маржерет); «Многие [русские] доживают до глубокой старости, не испытав никогда и никакой болезни. Там можно видеть сохранивших всю силу семидесятилетних стариков, с такой крепостью в мускулистых руках, что выносят работу вовсе не под силу нашим молодым людям» (Августин Мейерберг).
Не подлежит сомнению еще один интегральный способ оценки прошлого — не знаю, писал ли кто-либо об этом раньше. Тот факт, что китайская кухня признала съедобным практически все, вплоть до личинок насекомых, говорит очень ясно: в этой стране голодали много и подолгу. То же относится и к кухне французской. Только солидный опыт голодных лет мог заставить найти что-то привлекательное в лягушках, улитках, в протухших яйцах, подгнившем мясе, сырной плесени. В русской кухне нет ничего похожего. В голод едали, как и везде, всякое, но не настолько долго, чтобы свыкнуться. Черную икру в России веками скармливали свиньям, пока французы не открыли нам глаза.
Еще один замечательный миф звучит так: до Петра Великого женщина на Руси была заточена в тереме. Историк Наталья Пушкарева изучила объем прав женщин в X—XV веках на владение и распоряжение имуществом, на приобретение и реализацию земельной собственности, на возможность отстоять свои интересы в суде. Оказалось, что жена могла быть опекуншей, что было абсолютно немыслимо в те времена в Европе. Она причислялась к первому ряду наследников, причем переживший свою жену супруг оказывался в худшем положении, чем она, — он мог только управлять ее имуществом, но не владеть им.
Жена сама, в отличие от мужа, выбирала, кому передать свое наследство. Даже незаконная жена могла претендовать на наследство. Исследовав законы о земельной собственности, Пушкарева показала, что уже в Древней Руси женщина могла осуществлять практически любые сделки даже без участия мужа. За ущерб женщине законы обязывали наказать виновного более сурово, чем за аналогичные преступления в отношении мужчины.

Что упразднил Петр I

В правление Петра со сравнительным благополучием было покончено. Великим его назвала официальная история, а народная память была иного мнения: «антихрист», «подменённый», «мироед, весь мир переел», «крестьян разорил с домами», «побрал всех в солдаты». Начиная с этого монарха крайнее напряжение всех сил государства на протяжении полутораста лет буквально выжало соки из податных сословий.
При Петре пресеклось все, что было политически многообещающего в России XVII века. До него в стране имелся сословный и при этом выборный представительный орган, имелись низовые выборные демократические учреждения. Речь о Земских соборах и о земском управлении.
Достоверно известны соборы 57 созывов (о соборе 1698 года, осудившем царицу Софью, историки спорят). Прямой аналог соборов, французские Генеральные Штаты, созывались меньшее число раз, но французскую парламентскую традицию ведут именно от них, а у нас, выходит, нет парламентской традиции. Между тем полномочия и функции соборов были вполне парламентские. Они решали вопросы налогообложения, на них были приняты важнейшие законодательные документы в истории России XVI—XVII веков: Судебник 1550 года, «Приговор» собора первого ополчения 1611 года, Соборное уложение 1649 года, «Соборное деяние» об упразднении местничества 1682 года. Соборы имели право законодательной инициативы, решали вопросы церковного устроения, внутреннего управления, торговли и промышленности.
В 1653 году собор постановил принять гетмана Хмельницкого «со всем войском козацким» под царскую руку. Положительный ответ означал неизбежную войну с Польшей и Крымом, и многие участники собора знали, что им придется принять в ней личное участие. Мало того, это решение стало возможным благодаря голосам купечества, без их денег предприятие было бы обречено — но торговые люди, как один, вызвались оплатить расходы. Не «бюджетными» деньгами, своими! А вот на просьбу о согласии начать войну с турками за Азов (на нее требовалось, по смете, 221 тысяча рублей) участники собора 1642 года отвечали так уклончиво, что это был, по сути, отказ.
Земскими соборами решались вопросы избрания нового царя на царство. В 1584 году собор избрал Федора Иоанновича. Выборными царями были Борис Годунов, Василий Шуйский, Михаил Романов. В 1682 году были выбраны царями-соправителями малолетние Иван и Петр. Земские соборы могли отрешить царя от власти, в 1610 году это испытал на себе Василий Шуйский. Во время «бесцарствия» именно собор брал на себя полноту верховной власти в стране. После Смутного времени соборы занимались «устроением» государства.
Если иностранец приезжал в Москву из страны, имевшей представительный орган, он не просил объяснить, что такое Земский собор. Для польского подданного Филона Кмиты Собор 1580 года — сейм, Англичанин Джером Горсей опознает собор 1584 года как парламент, ливонский дворянин Георг Брюнно называет собор 1613 года риксдагом, а немец Иоганн-Готгильф Фоккеродт приходит к выводу, что это был «род сената». Вполне симметрично видит английский парламент Герасим Дохтуров, русский посланник в Англии в 1646 году: «Сидят в двух палатах; в одной палате сидят бояре, в другой — выборные из мирских людей». Английские «бояре», о которых говорит Дохтуров, сидели в палате лордов.
Русский аналог палаты лордов, Дума, существовавшая с Х века, была упразднена Петром. Представления о том, что бояре только и делали, что отбивали царям поклоны, пришли из дурной литературы. Думские решения завершались не только формулой «Великий государь говорил, а бояре приговорили». Они порой завершались иначе: «Великий государь говорил, а бояре не приговорили». Спорные вопросы вызывали «крик и шум велик и речи многие во боярех». Большинство решений принималось вообще без государя. Как ни удивительно, но «приговоры» Думы не нуждались в его утверждении. Ключевский поясняет: «Было только два рода боярских приговоров, которые всегда или часто представлялись на утверждение государю. Это приговоры Думы о местнических спорах (о том, кто знатнее. — А. Г.) и о наказании за тяжкие вины».
В допетровское время местная, земская, власть в России была выборной. Вертикаль власти, от воеводы вниз, была представлена уездными, волостными и посадскими самоуправляющимися органами. В городах существовали свои структуры средневекового гражданского общества — «сотни» и слободы с выборными старостами. Судебник 1497 года запрещал суды без участия присяжных («на суде… быть старосте и лучшим людям целовальникам»).
Старосты избирались из местных дворян, а их помощники — целовальники — из местных крестьян и посадских людей. По участию низового демократического элемента в местном самоуправлении допетровская Россия принципиально опережала Англию, где лишь реформы 1888−го и 1894 года покончили с монополией аристократии в местном самоуправлении.
Говорят, Петр «привел Россию в Европу». Но воссоединение с Европой состоялось бы в любом случае. Интенсивный способ развития не столь уж географически далеких христианских стран все более демонстрировал свои преимущества, и не было причин, почему Россия не воспользовалась бы его плодами. Из записок француза де Ла Невилля, имевшего беседу с Василием Голицыным, негласным правителем страны при царице Софье, можно заключить, негласным правителем страны при царице Софье, впоследствии утверждал, что тот планировал преобразования куда более основательные, чем Петр: намеревался, в частности, осваивать Сибирь, проложить там почтовые дороги, освободить крестьян от крепостной зависимости, и даже наделить их землей…
Не замечательно ли? Крепостное право только недавно приобрело в России некоторую законченность, а Голицын уже собирается его упразднять. Но власть досталась Петру, который, наоборот, стал главным закрепостителем в нашей истории.
Правда, он построил Санкт-Петербург и Таганрог. А также Липецк и Петрозаводск.

Крепостное право

Петр отдал крепостных на произвол своих помещиков уже тем, что возложил на последних ответственность за поставку рекрутов и за сбор подушной подати. Еще важнее было то, что при Петре свободу действий утратили почти все. Дворяне под страхом наказания не имели права уклоняться от государственной службы, не могли перемещаться по стране по своему усмотрению. Лишь 18 февраля 1762 года, через 37 лет после смерти Петра, последовал Манифест о вольности дворянства, разрешавший не служить, нежиться в своей деревне, выезжать за границу и так далее. Многие крестьяне посчитали, что с этого момента крепостное право стало незаконным, и стали ждать следующего указа — о вольности крестьянства. Ждать им пришлось 99 лет и один день.
На первых порах эти ожидания были столь сильны, что встревожили престол. Одной из причин того, что Екатерина II не решилась (хотя и повторяла, что намерена) сделать шаг в сторону освобождения крестьян, был пример ее современника Фридриха Великого, который только и делал, что ухудшал положение немецких крепостных. Да и ее преемники в XIX веке тянули с реформой, ожидая, как повернут события в Пруссии, Вестфалии и других германских государствах, где освобождение крестьян началось в 1807 году, но, по словам Франца Меринга, «растянулось на два поколения».
Это нереализованное ожидание со всей силой прорвалось во время Пугачевского бунта. И в более поздние годы, хотя патриархальное крепостное право, будучи мягким по своим формам, и амортизировало социальный протест, он прорывался, переходил в самоподдерживающий режим, и совладать с ним было трудно.
О реальном крепостном праве мы знаем очень мало. Известно, что к моменту его отмены доля крепостных и дворовых в населении России составляла менее 28%, тогда как в конце XVIII века (шестью с небольшим десятилетиями ранее) она равнялась 54%. Поскольку рождаемость у крепостных была не ниже, чем у вольных, такое резкое снижение их доли в населении говорит о том, что миллионы крестьян вышли за это время на волю. Как они выходили, каковы были механизмы? Об этом великом процессе естественного изживания крепостничества и дореволюционные либеральные историки, и ангажированные советские дружно молчат. Наследники Герцена (который сам был помещиком и жил за границей на доходы со своего российского имения), они всегда выискивали малейшие упоминания о произволе крепостников, пропуская все остальное.
Возможно, со временем придет понимание того, что крепостное хозяйство было крестьянско-помещичьим кондоминиумом, что крестьяне и помещики, встречаясь в одной церкви, не могли всерьез быть антагонистами. Патриархальное крепостное право, будучи мягким по своим формам, амортизировало социальный протест. Поместье не город, где можно вызвать полицию, а место относительно глухое. Помещичья жизнь едва ли была бы возможна, если бы господа не придерживались неписаных, но для всех очевидных нравственных законов. В 1846 году помещик Малоярославецкого уезда Калужской губернии Хитрово был убит своими крестьянками, причем следствие установило, что женщины сделали это в ответ на его домогательства. Но вот что важно, цитирую: «Уездный предводитель дворянства за недонесение о дурном поведении упомянутого помещика предан суду». То есть за добрый нрав помещиков отвечали их собратья по сословию. У русских поместий не было даже заборов — не говоря уже о рвах, подъемных мостах, каменных стенах с бойницами, это все реалии европейского феодализма.
Виднейший знаток социальной истории России Борис Миронов нашел замечательное объяснение низкой эффективности крепостного труда. Он считает, что крепостной крестьянин работал до удовлетворения своих небольших исконных потребностей — и не далее. «Он видел цель жизни не в богатстве и не в славе, а в спасении души, в простом следовании традиции, в воспроизводстве сложившихся форм жизни. Он не предпринимал попыток наращивания хозяйства, как это обычно делает буржуа, стремясь к максимальной прибыли». Для наследников Святой Руси это очень естественное поведение.

Составные части счастья

Важной приметой русской жизни издавна было обилие праздников, церковных и народных. Вклад России в мировую «технологию досуга» совсем неплох: именно у нас около трехсот лет назад родился такой социально-культурный феномен, как дачная жизнь. Дача — это русское изобретение, которое теперь перенимает (или изобретает для себя заново) остальной мир.
По контрасту, протестантская Европа и Америка между XVII веком и Первой мировой войной отдыхали мало. Воскресенье посвящалось церкви и домашним делам, отпуск был еще в диковину. Отдыхал тонкий слой богатых бездельников.
На Западе почти все согласились с утверждением Фрейда, что детство — самое тяжелое и несчастное время жизни. Одна из главных тем английской литературы — тема несчастного детства. Это отмечали многие. Тягостное детство Байрона, тягостное детство Черчилля, «Оливер Твист» Диккенса, «Бремя страстей человеческих» Моэма. Не говоря уже об Ивлине Во. Когда не видно исключений, достаточно и дюжины-другой примеров.
Общее для романов, биографий и воспоминаний — отсутствие душевного тепла в семье. Видимо, дело в устройстве английской семьи и в устройстве английских учебных заведений. Розги в них отменены всего тридцать-сорок лет назад. Аристократические школы — просто бурсы. В книжке «Эти странные англичане» сказано: «Для английских детей детство — это такой период, который нужно миновать как можно скорее».
Но почему же русские воспоминания о детстве — сплошь счастливые воспоминания? Рискну предположить, что учение Фрейда просто более справедливо для западноевропейцев, чем для русских.
От иностранцев, поживших в России и владеющих русским языком, я не раз слышал, что нигде в западном мире нет такого, чтобы люди, засиживаясь до утра, обсуждали вечные вопросы. И все они жаловались, как им стало тоскливо без этого на родине. Американский журналист Роберт Кайзер, едва ли самый большой русофил на свете, не удержался в своей книге «Россия» от такого признания: «Стоит провести один нудный вечер в Лондоне или Вашингтоне, всего один долгий обед с бесконечными разговорами о покупках, ресторанах, теннисе или лыжах, чтобы оценить прелесть московских застолий. Приземленная, ничтожная тема тут не задержится. Беседы — вот источник величайшего удовольствия здесь, и, проведя за русскими беседами множество часов, я начал понимать, что именно этой стороны русской жизни мне будет не хватать более всего…»

Сила исторической России

Какой она была? Во всяком случае, не такой, как нам рассказывали в школе. «Евгений Онегин» — разумеется, не энциклопедия русской жизни, это звание больше подходит «Ивану Выжигину» Фаддея Булгарина — при всей несопоставимости авторов.
Но с какого конца ни подойди к русской литературе, она менее всего готовила своих читателей к тоталитаризму. В ней нет ни одного образа сверхчеловека, самой судьбой предназначенного распоряжаться массами. А вот на стороне «маленького человека» она была всегда — как, может быть, ни одна другая литература в мире. Само наличие темы «маленького человека» достаточно ясно говорит о встроенной гуманности общества, породившего эту литературу. В ней был негативизм, порой была легкомысленная «жажда бури», но пафоса подчинения («дайте мне начальника, и я поклонюсь ему в огромные ноги»), восторга перед властью не было никогда.
Большевистский утопический проект («западноевропейское и абсолютно нерусское явление», по определению Освальда Шпенглера) был обречен по многим причинам, хотя хватило бы и той, что стала главной: он был несовместим с исторической Россией.
Большевики относились к этой силе крайне серьезно, бросив на борьбу с ней весь арсенал наличных средств — от сноса храмов и памятников и физического уничтожения целых классов и сословий до сплошного очернения отечественной истории. Выражения «проклятое прошлое» и «родимые пятна капитализма» до сих пор живы в народной памяти.
О том, как далеко были готовы зайти идеологи утопии в этом направлении, говорит следующий факт: в 1930 году было объявлено о предстоящей замене кириллического алфавита латинским (чтобы «освободить трудящиеся массы от всякого влияния дореволюционной печатной продукции»). Лишь огромная дороговизна мероприятия, да еще на фоне надрыва индустриализации, избавила нашу культуру от этой беды. Что же касается клеветы на русское прошлое, она настолько пропитала картину мира наших соотечественников, что разбираться с ней (и с целой субкультурой на ее основе) — работа поколений.
Внедренцы утопии особенно остро ощущали чуждость русской культуры своим идеям, отсюда лозунг «организованного упрощения» и «понижения культуры», с которым выступали Николай Бухарин (обладатель звания «любимец партии»), Алексей Гастев, Михаил Левидов и проч.
Их главный вождь Владимир Ленин на XI съезде РКП(б) в 1922 году выказал редкую зоркость, сказав: «Бывает так, что побежденный свою культуру навязывает завоевателю. Не вышло ли нечто подобное в столице РСФСР и не получилось ли тут так, что 4700 коммунистов (почти целая дивизия, и все самые лучшие) оказались подчиненными чужой культуре?»
Насчет «завоевателя» и «чужой культуры» сказано очень точно и откровенно. И провидчески: побежденная (якобы) культура действительно победила — только, к сожалению, много позже. История поспешает медленно.
Своей победе над утопией мы обязаны самому устройству нашей культуры. Ей изначально чужды компоненты, на которые только и может опираться тоталитарная власть: жестокость и привычка к нерассуждающей дисциплине.
Наше постперестроечное развитие — не подражание чьему-то образцу. Россия вернулась к цивилизационному выбору, который однозначен на всем ее пути — от крещения и до 1917 года, вернулась к своей сути. Но это, увы, не значит, что гарантировано восстановление прежних ценностей и былого естественного самоощущения.
Но, главное, утопия у нас не прижилась, мы ее отторгли на тканевом уровне и вышли из эксперимента сами. А вот смогла ли бы, к примеру, Германия одолеть свой тоталитаризм сама — большой вопрос. Гитлеру, чтобы стать полным хозяином страны, не потребовалась пятилетняя гражданская война и чудовищный, беспримерный террор. За считанные месяцы он радикально изменил Германию при полном восторге ее населения. Германия, если кто забыл, — страна «западной цивилизации».
Ушедшая Россия обладала высокой притягательностью. За 87 лет между 1828 и 1915 гг., согласно статистике, обобщенной Владимиром Кабузаном, в Россию вселилось 4,2 млн иностранцев, больше всего из Германии (1,5 млн человек) и Австро-Венгрии (0,8 млн). К началу Первой мировой войны наша страна была вторым после США центром иммиграции в мире — впереди Канады, Аргентины, Бразилии, Австралии. Вне статистики остались переселявшиеся в собственно Россию жители ее окраин — прибалтийских и кавказских губерний, Туркестана, Великого княжества Финляндского, поляки и литовцы Царства Польского.
Как во всякую желанную страну, в Россию направлялась большая неучтенная иммиграция. Скажем, многие думают, будто наши «понтийские» греки — потомки чуть ли не участников плавания Язона за Золотым руном. На самом деле большинство «понтийцев» переселилось в русские владения в XIX веке из турецкой Анатолии и из собственно Греции. Многие из них сделали это минуя пограничный учет и контроль — черноморские берега знали разные интересные пути, читайте «Тамань» Лермонтова.
Скрытыми были большие переселения персов, китайцев и корейцев. То есть вместо 4,2 млн человек речь вполне может идти, скажем, о пяти, а скорее даже о шести миллионах иммигрантов.
Люди не переселяются в страны несвободы — туда, где господствует жесткий полицейский режим и (или) тяжкий социальный контроль, царит нетерпимость, нет уважения к собственности. Иноверцев и иноязыких не заманишь в «тюрьму народов». Цифры миграции в Россию опровергает все позднейшие россказни такого рода.

Мы сами выбрали Новую Россию

Нет ни малейших сомнений: отказ от коммунизма и демократические реформы были историческим творчеством «советского народа», прежде всего российского. Егор Гайдар знает, о чем говорит: «Если вы думаете, что это американцы нам навязали демократию в том виде, в котором она возникла в 1990–1991 году, то это неправда. Мы сами выбрали этот путь, американцы играли в этом последнюю роль и будут играть последнюю».
Невозможно забыть, как в 1988 году от первых русских триколоров менялся сам воздух городов, забыть ту мощную атмосферу свободы, просветления и солидарности, которая достигла своего пика в дни стотысячных митингов на Манежной и Дворцовой площадях и держалась до «шоковой терапии» 1992 года и вопреки ей держалась до референдума о доверии курсу Ельцина 25 апреля 1993 года (президент получил тогда 58,7% голосов) и много дольше, видоизменяясь, слабея и все более дробясь на оттенки. Будь атмосфера другой, все повернулось бы иначе.
А эта массовая стойкость духа! Есть подробные хроники тех лет, и финальные годы перестройки выглядят в них жутковато: абсолютно пустые магазины, нападения на поезда, захваты оружейных складов, западные миссионеры с проповедями, заготовленными для язычников, подозрительные секты, финансовые пирамиды, «гуманитарная помощь», газетные сообщения о покинутых погранзаставах и о том, что запасы продовольствия в стране на исходе, предсказания неминуемого военного переворота и скорых эпидемий, самые фантастические слухи. И на этом фоне — душевный подъем, бесстрашие, вера: еще немного, еще чуть-чуть…
И на каждом столбе объявления: «Обучаю работе на компьютере».
Очень многие вдруг ощутили, что избавились от чего-то гнетущего и тягостного, с чем жили, не замечая того. Ушел дискомфорт, к которому привыкли за жизнь, как привыкают к вони.
Новая Россия почти целиком, до мелочей, сформировалась в последние месяцы существования СССР. Количественные изменения последующих шестнадцати лет были, разумеется, огромны, но почти все, что мы наблюдаем с современной жизни — и хорошее, и плохое, — совершенно неспроста появилось уже тогда.

***
Уж не знаю, каким образом это удалось, но кто-то нас, русских, назначил несчастными, притом на все века нашей истории, и многие из нас в это почти поверили.
Несчастными мы в нашей истории были в сумме недолго, на нашей зебре неизмеримо больше светлого. Может быть, из-за этого нам, по какому-то закону компенсации, так крепко досталось в ХХ веке? Но мы выжили. Мы в своей прекрасной стране, впереди много увлекательной работы.
Все это так, но главное в сообщении Kid Loco:

Добавлено через 2 минуты
Цитата:
Сообщение от Kid Loco Посмотреть сообщение
они профессионалы очень высокого класса - когда вещь музейного уровня берется на продажу они заранее знают кто ее может купить и почем - остальное дело техники и правильного пиара.
............




Последний раз редактировалось artcol; 25.04.2011 в 09:35. Причина: Добавлено сообщение
artcol вне форума   Ответить с цитированием