[Лотта]

Рисунок Дмитрия Пригова и фотография, на которой он снят вместе с коллегой по поэтическому цеху и другом Львом Рубинштейном, вошли в коллекцию «Литература и искусство Бронзового века» аукциона 20 июля. В качестве комментария к этим предметам - фрагмент текста Льва Рубинштейна, написанного вскоре после ухода Дмитрия Пригова двенадцать лет назад.

«Дня за три до того, как он попал в больницу, мы встретились. Посидели в кафе, выпили пива, обменялись новостями. Уж не помню, каким образом разговор свернул к странной теме: мы почему-то стали гадать, кто кому сочинит некролог. На подобные темы мы привыкли разговаривать в исключительно комическом регистре.

Смерть как факт биографии как-то никогда не рассматривалась всерьез. И даже такой освященный традицией жанр, который можно назвать «смерть поэта», всегда казался подозрительным, граничащим с китчем. Короче говоря, художнику умирать не надо – это неприлично, он должен жить.

Вот он и сражался на больничной койке, как гладиатор. Вот он и изумлял своей стойкостью врачей, героически помогавших ему в его последней борьбе. Они сделали все, что смогли. И он сделал все, что смог.

Когда теряешь близкого друга, то личная, почти физическая боль напрочь заслоняет представление о нем как об общественно значимой фигуре. Целый день сегодня мне звонят из различных редакций и спрашивают: «А какова, по-вашему, роль Пригова в современной культуре?» Что делать – не говорить же о том, что для меня важнее всего его роль в моей жизни. Но это никому не надо. Приходится говорить про культуру.

Когда его спрашивали, кем он считает себя в первую очередь – поэтом, художником, перформером, теоретиком – он неизменно отвечал: «Я работник культуры». Эта жестко клишированная – абсолютно в духе приговской эстетики – формула удивительно точно отражает суть дела. Причем в этой формуле я бы выделил курсивом слово «работник». Поразительная, восхищавшая одних и раздражавшая других активность его культурных телодвижений, его вездесущесть и иррациональная способность находиться одновременно в нескольких местах, действительно поражали воображение. Настолько, что даже внимательный и заинтересованный наблюдатель не успевал зафиксироваться на отдельном тексте, на отдельной выставке, на отдельном концерте, на отдельной лекции. А если бы меня спросили, кто по профессии Пригов, я бы сказал: «Как кто? Он же Пригов». Он – прежде всего автор своего имени, имени, вошедшего в современную русскую культуру, имени, которое нельзя игнорировать никак. Можно любить. Можно не любить. Но нельзя не заметить. Нельзя не учесть.

И вот наступило время медленного, подробного чтения, рассматривания, вспоминания, осмысления, анализа.

Когда уходит поэт, даже если этот поэт декларативно отрицает всяческий «поэтизм», смысл его стихов неизбежно перекодируется. То, что было забавным, становится метафизически глубоким. То, что было смешным, становится трагическим. То, что казалось мимолетным, становится статуарно устойчивым. То, что читалось как пародия, становится пронзительно лиричным.

Это если говорить про культуру. Для меня же и этот человек, и многолетняя дружба с ним были и остаются фактами исключительно моей биографии. Без него очень плохо. Очень одиноко. Очень скучно.

Поэтому как же тяжко, как же мучительно даются мне здесь глаголы прошедшего времени. Может быть, когда-нибудь я к этому привыкну. А может быть, и нет».