[LCR]

В течение полувека я общался с художниками. Некоторые были при жизни очень популярны, но оказались забыты чуть ли не в день своей смерти. Были и другие – критики их ругали, покупатели ими брезговали, но после смерти к ним пришла слава. Наконец, были и прочно забытые художники, которых внезапно «открыли» - у моды свои капризы. Наблюдать это колебание маятника справедливости (не надо забывать, что у справедливости завязаны глаза!) очень забавно, особенно по прошествии некоторого времени. Оно должно бы побудить маршанов к некоей скромности в своих суждениях.
Что касается меня, я никогда не принимал художников, с которыми общался, ни за скоморохов, ни за полубогов, оттого что были талантливы, даже гениальны. Это было не в моем характере. Я всегда считал, что художники – такие же люди как вы и я, и они достойно отблагодарили меня за такое отношение.

Я не буду перечислять всех художников, которых я знал. Ограничусь теми, которых я знал близко, даже если отношения между нами не всегда были идиллическими. Например, я не буду рассказывать ни о Рауле Дюфи, ни о Фернане Леже, ни о Дюнуайе де Сегонзаке. Я хочу рассказать о Руо, Ван Донгене, Мари Лорансен, Майоле, Дерене, Матиссе и Пикассо.

Руо, вечно мучимый сомнениями

Читать дальше... 

Воллар приметил постоянного посетителя своих первых выставок, это был молодой человек небольшого роста, который внимательно рассматривал выставленные холсты, а потом разворачивался и уходил, не произнеся ни одного слова.
Однако потихоньку этот молодой человек и Воллар стали обмениваться репликами, затем они познакомились. Молчаливого юношу звали Жорж Руо.
Он роился в 1871 г., во время Коммуны, в Бельвиле (периферийный район Парижа). В соседнем доме взорвался снаряд, и его мать спустилась укрыться в подвале, где он и появился на свет – так что можно сказать, что он вошел в жизнь, как пушечный снаряд!

Отец его был краснодеревщиком и работал у Плейеля (производитель фортепьяно), мать расписывала фарфор, а тетки декорировали веера – добрые феи, покровительницы искусств и ремесел склонились над его колыбелью. Руо никогда не старался преуменьшить важность этого влияния.
В четырнадцать лет, по окончании школы, он пошел в подмастерья к литейщику стекла. За десять су в неделю он присматривал за печью. Скоро он изучил технику, и ему доверили реставрацию витражей в церквях. Надо полагать, это окружение укрепило его набожность, которая определяла и его творчество и саму его жизнь.
В 1891 г. он поступил в Академию Художеств, в мастерскую Гюстава Моро, который говорил о нем: «Сразу видно, что он – мой ученик – он создает драгоценности» - таким образом маэстро делал комплимент самому себе. В это время молодой Руо с редкой творческой силой и энергией изображал сцены в борделях, они были написаны в ярких тонах, шлюхи на его холстах были похожи на марионетки.


В 1903 г. он участвовал в основании Осеннего салона, наконец, в 1910 г. в галерее Друэ была организована его первая персональная выставка. Ему было около сорока лет, и он всегда оставался одиночкой, не заботился об известности. С годами он не стал более разговорчивым.
«Он отвечает односложно – да или нет - говорил Гюстав Моро – но вкладывает в эти да и нет столько страсти, что если он будет писать, как говорит, то далеко пойдет…»
Руо всегда относился к своему учителю с огромным почтением. После его смерти Руо стал хранителем музея Гюстава Моро.

Однако, он не всегда был таким лаконичным. Рассказывают, что однажды он пришел к Дега, который в то времяя был уже практически слепым. Когда настало время обеда, Руо собрался уходить. Дега проводил его до порога, и там они стали беседовать о живописи с такой страстью, что… распрощались они к пяти часам вечера!..
В 1910 г у Руо было некое мистическое откровение, в результате которого он перестал писать шлюх и начал изображать Христа. К несчастью, это откровение побудиле его также уничтожить довольно большое число своих ранних работ.
В 1917 г. Воллар стал его официальным маршаном. Он давал Руо заказы на роспись керамики – тарелок, блюд – и иллюстрацию книг.
Так, Руо сделал иллюстрации к Королю Юбю Жарри в 1918 г. В 1932 г. он проиллюстрировал текст самого Воллара Перевоплощения папаши Юбю. В 1938 г. он выпустил Цирк летучей звезды со своим текстом и иллюстрациями, затем он поготовил гравюры к Цветам зла, проект которых был вскоре заброшен, и наконец, к Цирку Андрэ Суареса, но этот последний проект остался неопубликованным. Обычно Руо делал гуаши, которые затем воспроизводились по трафарету. Лично я намного выше ценю его живопись, чем его графику…

Начиная с 1937 г. он перестал подписывать и датировать свои работы, может быть, из смиренности и желания вернуться к традициям мастеров-компаньонов Средневековья. А может быть, и потому, что был не полностью удовлетворен результатами своей работы.
Воллар познакомил меня с ним около 1925 г.
Это был приземистый человек с очень живым характером, несмотря на свою репутацию нелюдима, он был очень любезен и охотно участвовал в разговорах. Он со своей женой (которая была дочерью художника Лё Сиданэ) и дочерью вели размеренную и спокойную жизнь в небольшой квартирке на площади Адольфа Шериу. Иногда Руо не хотелось идти в мастерскую, которую Воллар оборудовал для него на улице Мартиньяк, тогда он работал дома.
Руо никогда не был удовлетворен своей живописью, поэтому он записывал свои работы, накладываяя все новые слои краски. Толщина красочного слоя на его картиназх была невероятна! Его палитра состояла в основном из темных тонов, и его друг Леон Блуа говорил по этому поводу: «Бедняга отталкивается от Рембрандта и устремляется во мрак…».
Во всяком случае, «бедняга» работал как монах, окруженный любовью своей дочери Изабель, которая заботилась о нем, как верная домоправительница. Она всегда напоминала мне монахиню. После смерти своего отца она посвятила себя его наследию и стала безусловно крупнейшим экспертом по живописи Руо.
Отношения между Руо и Волларом были довольно специальные.
Честно говоря, любой психиатр был бы счастлив наблюдать за ними!
Руо, жизнь которого была отлажена, как метроном, неразговорчивый и диковатый, на самом деле обладал неспокойной душой, постоянно мучимой сомнениями. Воллар с его флегмой, лаконизмом, с его небрежностью в отношениях с людьми, не мог не задеть Руо, которому все время казалось, что Воллар ведет себя с ним как бесчувственный и эгоистичный человек. К тому же власть и могущество маршана, распоряжающегося результатами работы художника еще более осложняли их отношения.
Руо хотелось, чтобы Воллар ценил его не только как художника, но и как человека. Он искал некоего человеческого тепла, искренности отношений – но искал он их у человека, который как раз избегал этого тепла или во всяком случае оставлял такое впечатление. В то же время Руо понимал, что Воллар – человек недюжинный, и относился к нему с уважением и даже с восхищением, но фрустрация его (употребим модное словечко) от этого только усугублялась!
Все это привело к тому, что Руо стал считать Воллара своим палачом, но палачом, который был ему неоходим…
Несмотря на то, что они виделись очень часто, перед каждой встречей Руо писал Воллару нескончаемые письма. Иногда они насчитывали двадцать страниц, исписанных мелким почерком! Написав письмо, Руо дописывал его на полях, а порой даже на конверте…
О чем он писал в своих письмах? И о своих технических проблемах, и о человеческих. Вот несколько примеров:

«Вы на принимаете в рассчет ни мои больные глаза, ни мою нервную усталость, Вы совершенно не считаетесь с моими намерениями и используете методы, которые как раз противопоказаны в общении со мной. Я совсем не капризен, но мне хотелось бы, чтобы ко мне относились с уважением /…/. Вы никогда не понимали и никогда не поймете, что такое работа… Гравюра, краски, натурщики, мастерская… Я Вас ни в чем не виню, но не могу безропотно позволить убить себя. Повторяю, Вы бы уже давно получили множество картин, если бы поставленные Вами условия не раздавили меня…».

«… У меня нет оснований забросить книги, и если я ими не занимаюсь, так это исключительно по Вашей вине. Вы хотите получить все сразу, я просто подыхаю с досады! А когда я стараюсь найти способ все устроить и организовать, Вы все разрушаете. Раз Вы так безрассудны – просто невероятно безрассудны – это письмо будлет последним, которое Вы получаете от меня. Вся эта история тянется и тянется, и похоже, что Вы именно этого и хотите, Вы хотите, чтобы я отчаялся и бросил все, но и здесь Вы неправы. Хорошо бы Вы говорили со мной откровенно, так как могу предложить Вам решение…».

Руо все время просит «откровенных объяснений», что наводит на мысль, что Воллар со своей стороны не прилагал особых усилий для того, чтобы улучшить их отношения, и это еще больше раздражало художника!

«Уверяю Вас, Вы должны относиться ко мне с бОльшим уважением, когда-нибудь Вы в этом убедитесь. Я достаточно хорошо знаю Вас, чтобы понимать, что на самом деле Вы гораздо более опечалены, чем Вы это показываете. До свидания, уважаемый сударь, и постарайтесь прочитать мое предыдущее письмо между строк, не заостряя внимания на его несколько несдержанной форме…».

Иногда Руо раскаивался и извинялся, но все продолжая оправдываться:

«… Извините за бессвязность, нахальность и грубость моих замечаний и поверьте в искренность моей дружбы и моей благодарности. Но Вы можете вывести из себя даже святого, сами об этом не подозревая…».

После смерти Воллара, когда я занимался разделом холстов, Руо обратился ко мне.
Он был озабочен судьбой своих работ, принадлежащих Воллару. И действительно, они с Волларом подписали контракт, в котором было оговорено, что «господин Воллар является владельцем вышеуказанных холстов», и перечислены 870 работ.
Стало быть, эти работы принадлежали наследникам Воллара, которые могли распоряжаться ими по своему усмотрению – продать, хранить в сейфе, никогда их не выставляя, и даже уничтожить, если таково было их желание! Они были совершенно недосягаемы для их создателя!

- Понимаете, - сказал мне Руо, - холсты, принадлежащие Воллару, не закончены. Я хотел бы дописать их. А кроме того, некоторые из них неудачны, и я отказываюсь от их авторства! Поэтому я бы хотел посмотреть на все эти работы и решить, какие из них действительно являются моими работами и могут быть проданы и разойтись по миру, а какие не должны показываться…
- Я очень хорошо понимаю Вашу позицию, однако Вы подписали контракт, и все эти работы теперь принадлежат наследникам Воллара. Только они могут решить, что делать с этими картинами…
- Не может быть! - заупрямился Руо, - никто не может решать вместо художника, может ли определенная картина быть показана зрителям или нет!
И он стал судиться с наследниками.
Судебное решение было вынесено в его пользу, так как было постановлено, что художник имеет право решения судьбы своих произведений.
После процесса Руо пришел ко мне.
- Давайте вместе посмотрим работы, хранящиеся на улице Мартиньяк, - предложил он.
Так мы и сделали.

Руо брал в руки каждый холст, рассматривал его.
- Этот холст надо выбросить, в ад его! – объявлял он.
Мы бросали отвергнутую работу в угол.
- А этот – в рай!
Признанная работа занимала свое место среди картин, остававшихся во владении наследников.
- Вот этот – в чистилище!
Чистилище находилось в мастерской, которую я обустроил ему в моей галерее на проспекте Матиньон.
Там Руо дописывал работы, избежавшие смертной казни, после чего их возвращали наследникам Воллара, где их объединяли с картинами-обитательницами рая.
Что касается проклятых картин, отправленных в ад, то они были сожжены в присутствии судебного исполнителя 5-го ноября 1948 г. Таких холстов было 315…
Это аутодафе полностью удовлетворило Руо, но в то же время оно навсегда лишило всех интересующихся творчеством этого художника и вообще искусством элементов изучения и сравнения…

Последовали другие судебные процессы, в результате которых было установлено право следования художника на свои произведения. Теперь при каждой продаже работы Руо маленькая часть ее цены идет семье художника (во всяком случае в странах, которые применяют это право).
/…/
К счастью, мои отношения с Руо были не столь бурными, как их отношения с Волларом.
Я обустроил ему мастерскую на проспекте Матиньон. Когда переехал на Елисейские поля, он часто приходил ко мне.
Однажды, увидев мои портреты, написанные другими художниками, он захотел тоже написать с меня портрет, тут же набросал его на листке бумаги, поблагодарил меня и распрощался.
Через две недели он принес мне мой портрет, написанный гуашью. На обороте он написал посвящение в форме сонета:
« Цветной портрет Мартена Фабиани, сделанный по памяти, Париж, 1942 г.
В наше время, некоторые политики обещают народу больше масла, чем хлеба.
Смиренный художник, несравнимый с Рембрендтом, ничего не обещает – он не обещает даже того, что портрет будет похож, как это может сделать любой бродячий фотограф…» (как видите, я перевела этот сонет прозой, решив, что поэтический перевод недоступен мне, как схожий портрет - Руо).

Сонет его был не так удачен, как его живопись. Однако мне было приятно такое внимание.
Я обрамил его портрет таким образом, чтобы были видны обе стороны карттона.

В общении с Жоржем Руо самые простые вещи становились сложными…