Из воспоминаний Соломона Шустера:
«В середине пятидесятых годов по «книжной», что называется, линии я познакомился с известным эстрадным актером и библиофилом Николаем Павловичем Смирновым-Сокольским. Несмотря на разницу в возрасте, знакомство это укрепилось и даже перешло в дружбу. Много лет мы собирались делать фильм по его «Рассказам о книгах». Встречаясь в гостеприимном, хлебосольном по-московски доме Никлая Павловича и Софьи Петровны и рассуждая о будущем, – я среди бесконечных разговоров и баек о книгах и людях, картинах и любопытных жизненных коллизиях, с ними связанных, получал необычайно важный урок целенаправленной коллекционерской деятельности.
Собрание Николая Павловича было книжное, центральнее место в нем занимала «пушкиниана». Картины и рисунки, надо сказать, замечательные – Брюллова и Щедрина, Кипренского и Тропинина – как бы «аккомпанировали» основному собранию.
И среди этих картин над дверью висела одна, никак не аккомпанирующая, а скорее вносящая диссонанс. На фоне кричащего резким сочетанием красок пейзажа с застывшими на лету птицами полусидел, полулежал на подоконнике нахальный молодой человек, выставив вперед ногу. Его ботинок, пожалуй, занимал в картине не меньшее место, чем лицо, - как по размеру, так и по смыслу.
- Николай Павлович, - искренне и в т же время с хитрецой сказал я, - зачем вам эта живопись? Это же ХХ век. Не ваш профиль. Отдайте ее мне.
Читать дальше...
Хитрость моя была, конечно, наивной. В работе этой я узнал руку, вернее, ногу, - уж очень нога эта была выразительна, - художника Александра Яковлева, эпатировавшего вместе со своим другом Василием Шухаевым, петербургскую публику предреволюционных лет. В 20-е годы они оказались во Франции, далее пути друзей разошлись – Яковлев поехал в Америку, Шухаев в середине 30-х вернулся в Россию, организовал выставку, затем был арестован и проследовал в Магадан. Казалось, к концу 50-х годов они были прочно забыты на родине, но я на свое счастье, видел много подготовительных рисунков сангиной в доме известного московского театроведа Николая Дмитриевича Волкова, автора полузапрещенной книги о Мейерхольде и второго мужа первой жены Яковлева – рано умершей актрисы Казарозы.
- Э-э-э, дрогой мой, - протянул Николай Павлович, - ведь это портрет Васьки Шухаева работы Сашки Яковлева.
В этих фамильярных «Ваське» и «Сашке» я почувствовал неслучайность нахождения картины в «ампирном» собрании Смирнова-Сокольского.
- Впрочем, - продолжал тот, - изволь. Ты же знаешь, я все отдам за альманахи пушкинской поры. Картина стоит три тысячи. Привози мне из Ленинграда альманахи, которых у меня нет, и как дойдешь до суммы, забирай Сашку впридачу с Васькой. Идет?
Несколько лет таскал я Николаю Павловичу альманахи, восполняя его дезидераты. Николай Павлович принимал их, благодарил и… помалкивал.
Наконец, я не выдержал и заговорил о том, что картинку пора бы и отдать.
- Ладно, - миролюбиво ответил он, - еще один альманашек, и… забирай.
С тем я и уехал в Ленинград.
Вскоре я узнал о кончине Николая Павловича. Софья Петровна пережила его на многие годы, она многое сделала для увековечения памяти мужа, - издала описание его библиотеки, передала основное собрание в отдел редких книг главной нашей – Ленинской – библиотеки.
Я не посчитал возможным, и, думаю, правильно не посчитал, напоминать ей о нашем несостоявшемся обмене.
Коллекция моя росла и строилась. В начале восьмидесятых услыхал я о смерти Софьи Петровны, тогда же умерла и моя мать. Они были когда-то подругами. Обе – актрисы, в начале революции играли вместе в одной театральной студии. Признаюсь, впервые за двадцать почти лет мелькнула мысль – куда девался портрет? Мелькнула… и ушла.
Прошло еще несколько лет. Я заканчивал фильм по чеховскому рассказу «Огни» и уже более года почти не встречался с коллекционерской братией, не бывал и в художественных салонах, по прежнему – в «комиссионках».
И вдруг почему-то – было это незадолго до поездки в Москву на сдачу фильма в Кинокомитет, - я говорю жене:
- Знаешь, ничего мне, пожалуй, не жаль из того, что упущено, а вот яковлевский портрет Шухаева не мгу забыть.
- Не жалей, - мудро ответила жена, - Если вещи суждено быть у нас, она придет.
И она пришла.
29 декабря 1984 года в 6 часов вечера, выйдя из Госкино после сдачи фильма, а фильм обязательно надо было сдать концом года, - трещал трещал студийный ленфильмовский план, - я облегченно вздохнув, решил сделать себе подарок – сесть в машину и поехать на Смоленскую набережную – в комиссионный.
Через пятнадцать минут я уже расхаживал по его плохо освещенным, пустынным перед закрытием залам. Неинтересная банальная живопись, милые продавщицы, скучающие в ожидании ухода последнего посетителя. Сколько раз в жизни выходил я на подобную охоту, и далеко не каждая давала хоть какие-нибудь результаты. И все-таки я твердо помнил правило, внушенное мне отцом: «Не торопись. Будь внимателен. Коллекционер сосредотачивает в себе и весь музей, и его закупочную экспертную комиссию, и даже… бухгалтерию».
И вдруг… я увидел скрывающуюся за пилоном картину, вернее ее часть – характерный профиль грубоватой, простого дерева рамы и… ногу. «Яковлевскую» - ошибиться нельзя – ногу Васьки Шухаева.
Я вытащил из-за пилона картину и, не разглядывая, быстро потащил ее к кассе. До закрытия оставалось пять минут.
Знакомая кассирша улыбнулась. «Нашли что-нибудь? Ах… эта… Вы уверены? Она у нас уже четвертый месяц. И уже снижалась. Была на экспертизе в Третьяковке».
Пока картину заворачивали, я разглядывал сорванный ярлык. На обороте было написано: «08.09.1984 г. Экспертиза ГТГ. Портрет неизвестного мужчины работы неизвестного художника ХХ века».
Милая Государственная Третьяковская галерея. Я не хочу с тобой ссориться. В определенном смысле я даже тебе благодарен. В этом году ты одарила меня постоянным «золотым» билетом на вход в твои по-прежнему закрытые залы. Но я хочу сказать тебе – ты не имеешь права так проводить экспертизу. Потому что ты ГОСУДАРСТВЕННАЯ и ТРЕТЬЯКОВСКАЯ.
И дело даже не в том, что на картине есть подпись – она была скрыта грубой рамой. Дело в том, что на картине есть другая подпись – «яковлевская», и ничья другая, нога. И твои искусствоведы должны эту подпись знать. Иначе зачем им – научным сотрудникам – с тобой, Третьяковкой, сотрудничать?»