[Тютчев]

АЛЕКСАНДРОВСКИЙ ЦАРСКОСЕЛЬСКИЙ

1832-1834

По возвращении нашем в город брата перевели из Александровского корпуса в Морской, а меня потребовали на его место. Ещё до определения прислали повестку, что надо представиться В. Кн. Михаилу Павловичу на смотр. А потому мать сама сшила мне новую курточку из градедана на манер носимых александровскими кадетами, серые с красной выпушкой штаны, из старого капюшона отцовской шинели, и рубашку с плоёным воротничком. В таком праздничном виде отправили меня с дворовым человеком Степаном (он же сапожник) и в новых сапогах его работы на высочайший смотр.

Читать дальше... 

Собралось нас до 10 мальчиков в Штыковом зале Михайловского дворца. Дивно смотрелось мне вокруг. В таких больших комнатах я никогда не бывал. Зал был глубокий, тёмный, в нём расхаживал какой-то полковник да ещё адъютант Ростовцев, который первый нас принял и опросил, записал фамилии да справку про отца и мать. Вот кто-то громко заговорил в соседнем зале и даже сердился. Всё замолкло. Вдруг отворилась дверь и вошёл в сюртуке и без эполет рыжий сутуловатый невысокий человек, говоря: "А вот они!". Мороз пробежал у меня по коже, ноги затряслись, но вошедший ласково к нам подошёл, потрепал меня в виде одобрения по щекам и сказал: "Ну, молодец. А кто был твой отец?". - "Боголюбов-полковник!" - "А где служил?" - "В Тенгинском полку, а потом был в Париже, там его ранили!" - "Ага! А потом?" - "Умер". - "Жаль! Есть у тебя родные?" - "Есть мать, дядя!" - "А кто дядя?" - "Радищев!" - "А, а, а! Что адъютант у графа Бенкендорфа?" - "Так!" - "Говорят - точно так!" И отошёл к следующему: "А тебя как зовут?". - "Иван!" - "Ну, а фамилия?" - "Атаев!" - "Откуда ты?" - "Из Вологды!" - "Отец, кто будет?" - "Капитан!" - "Родные есть?" - "Есть - сестра!" - "Ты у неё и жил?" - "Нет, у попа!" - "А почему у попа?" - "Драла больно!" - "За что?" - "А за всё!" - "Дитя природы", - сказал Михаил Павлович и отошёл к следующему.

Атаев был, как теперь помню, рыжий как огонь мальчик с серыми глазами, редкими зубами и большим ртом. Одет был в нанковую курточку бедно и неопрятно. После, в Александровском корпусе, его продолжали драть по-прежнему, да, впрочем, кого там не секли!

После нас ввели в кабинет Великого Князя. Тут по стенам стояли солдатики всевозможных полков, конные и пешие. Они были под стеклянными колпаками, все очень походили друг на друга, смотрели как-то дико. Стояли также барабаны, ружья, висели сабли и пики. Книг было мало, но на столе стояла очень затейливая пушка времён Павла Петровича. Великий Князь сел на стул к письменному столу, и нам подали чай. "А знаете ли вы, что пьёте?" - сказал он весело. "Чай!" - "Нет, это китаец, разведённый в воде! Что ты не ешь? - обратился он к кадету, впоследствии он был директором в банке, Рербергу. Тот молчал. - Не вкусно, что ли?" - "У меня живот болит!" - "Ну так нечего ломаться, это дело житейское, - отведите его куда следует, да нет ли ещё охотников?" Человека три последовали за Рербергом и, возвратясь, опять пили чай и ели печенье лучше прежнего. Потом Великий Князь построил нас в шеренгу, велел поднять правую ногу и толкнул первого с краю. Мы все рухнули на ковёр и захохотали. "Ну, плохие же вы солдаты! Зато будете молодцы, когда выучитесь, а теперь ступайте по домам, кланяйтесь своим и скажите, что я вас принял в Корпус". И воротясь к заике, он сказал ему по-французски: "Ежели есть бедняки без извозчиков, то всех их развезите по домам". Это было в октябре, погода стояла скверная. У Атаева даже не было проводника, а потому Великий Князь велел его оставить во дворце, на здешних харчах, и после сам отправил в Царское.

Возвратясь домой, я рассказал всё подробно матери и видел, как слеза навернулась на её глаза, но она это скрыла, целуя меня. Через два дня для меня наняли возок. Я прощался с Дарьей и Ариной, они навзрыд плакали, говоря, что Корпус то же, что солдатчина. Кухарка спрашивала: "Чем тебя будут кормить, Петрович?", а Арина судорожно всхлипывала и только крестила меня. Мать была совершенно спокойна, она собирала пожитки мои наскоро, после этого мы сели, посидели, по древнему русскому обычаю, и ещё раз расцеловались, причём она благословила меня образком (который впоследствии у меня украли в Сулине), говоря: "Помни всегда обо мне, когда захочешь шалить или когда тебе будет грустно; ведя себя дурно, ты меня глубоко огорчишь. А если будешь грустить, то и я стану плакать, чего ты, конечно, не хочешь, зная, что мне и так уже не весело расставаться с тобою".

По пути мы заехали проститься к её товарке по воспитанию директрисе Екатерине Васильевне Родзянко. У этой барыни тоже были дети. Она меня перекрестила, поцеловала и дала порядочную корзину сладостей, приобщив которую к животам, заготовленным матерью, я был обеспечен по крайней мере на 6 недель финиками, пастилой, пряниками и черносливом. В Александровский корпус(2) я поступил в 4-ю морскую роту к ротной даме госпоже Эспенберг. Она была вдова доктора и естествоиспытателя, сделавшего первый кругосветный русский вояж с Крузенштерном. Брат мой пробыл полтора года в её руках, а потому мать встретила в ней старую знакомую. Конечно, и тут дело не обошлось без подарков. Помню, что ей подана была корзина, за которую она очень благодарила, обещая хранить меня и любить как родного сына. "Долгие проводы - лишние слезы" - говорит пословица, а потому часа через два мать простилась со мной, но тут и она не выдержала, заплакала и сказала: "Я люблю тебя, но ты сделай себя достойным моей любви, веди себя хорошо, я прошу тебя, но не приказываю!".

Дико было мне первое время привыкать к порядкам корпусного общежития. Александровский малолетний особняк был ни на что другое не похожий. Я его считаю одним из гуманных учреждений Николая I, царскою прихотью, но в этой прихоти была подкладка сердца, пожалуй, своеобразная, зато царь Николай Павлович и занимал крупную страницу в истории. Детей Николай любил, ибо не проходило двух недель, чтобы кто-нибудь из высочайших особ не навещал Корпуса, а потому держали нас чисто, кормили хорошо и заботились о нашем здоровье. Случалось, что Государь входил в зал, где нас кишело до 400 ребят и стоял гул, как в громадном птичнике, где разнопородные гогочут и щебечут по-своему на все лады. "Здорово, детки!" - говорил он голосом, которого уже после никогда не забудешь, и вдруг мёртвая тишина воцарялась в зале. "Ко мне!" - и опять взрыв шума и такая мятка вокруг него, как в муравейнике. Нередко он ложился на пол. "Ну подымайте меня" - и тут его облепляли, отвинчивая пуговицы на память и т. д. Всего более страдал султан шляпы, ибо все перья разбирались, как и пуговицы, и в виде памяти клеились в альбомы. Наигравшись вдоволь, он нас ставил поротно во фрунт. Дамы помещались по отделениям (их бывало 3 в роте), а во флангах становились дядьки, старые фельдфебели гвардейских полков, обучавшие нас маршировке и построению не более как в колонны или взводы. Иногда повзводно, а иногда целою ротою с дивизионером проходили церемониально мимо Государя.

Перед Корпусом был свой садик. Проезжая в летнюю пору и не желая выходить, царь кричал из коляски: "Ступай ко мне!" - и все лезли через забор. Первый пяток он брал с собою во дворец. Сажал пару на козлы, а тройку в коляску. Во дворце счастливцев кормили, набивали карманы конфетами и вечером привозили обратно. В праздники, даваемые кирасирам, перед Александровским дворцом разбивались длиннейшие шатры, накрывались столы и тут, вперебой с солдатами, размещали нас за полковую трапезу. Разница была только в том, что им давали стакан водки, а нам бутылку мёду, которую всегда пивали солдатики. Также частенько водили на Коровью ферму, где поили молоком досыта, отчего шествие роты домой по саду сильно замедлялось, ибо много было остановок в кустах по случаю желудочных отправлений. Тут на ферме мы бегали на лошадиное кладбище, почему я узнал, что конь Александра I прозывался "Бьют". На нём он сделал всю Французскую кампанию. Не знаю, придётся ли мне лежать в такой злачёной могиле.

Не состоится какой-либо обед во дворце или есть излишек конфет и фруктов - всё это присылалось в Корпус. Царица с детьми тоже часто у нас бывала. Но её приходы были больно церемонны. Кто мало-мальски подскочит к ней бойко с обычной фразой: "Дайте что-нибудь на память", того после драли розгами, почему её и побаивались. Но всё-таки, коли даст бывало платок, то вмиг он уже оказывался в кусках, а иногда обдирали и всякие фалберм платья или шубки. При таких частых наездах наружность Корпуса, как я сказал, была хорошая.

Учили тоже недурно, хотя долбня (то есть на память) была краеугольным камнем педагогов. Естественных наук не было, да и не принимались они за основные, как ныне, так что и в Морском корпусе, где было вполне математическое образование, только физика просвещала умы либеральным светом, а выходили люди, да ещё и какие! За нравственностью следили строго, а потому мы переходили в петербургские заведения мальчиками неиспорченными, но что там делалось, это другое дело.

Начальница Корпуса была мадам Зон, баба толковая и строгая, держала она своих подчинённых дам в дисциплине. Инспектор, полковник Хватов, был добрый старик, его сменил г-н Мец и вскоре получил название Живодёра за то, что драл всех беспощадно солдатскою рукою, тогда как дамы секли руками ротных нянек. Странное было дело. Дадут розог двадцать - двадцать пять, конечно, не очень горячих. И, ежели не поцелуешь руку мадам Эспенберг, то опять положат, и так до тех пор, пока не покоришься. Мец не требовал этой благодарности, зато и бил серьёзнее.

Арифметике обучал Кох, бывший флотский офицер. Этот господин обращался варварски. Бывало, схватит за ухо, хорошо, если за оба, и подымет на воздух, а иногда бросит на пол. Выщипывал он также вихры волос и бил щелчком по губам, когда молчишь. Вначале учил чистописанию Лукин, человек мягкий, добрый, но после дали почему-то англичанина Потера, он учил и языку. Это был тоже варвар. Бывало, прикажет сложить пять пальцев вместе да и хватит по ногтям линейкой. Жаловались, но ничего с ним не поделали.

Французскому языку учил Даниэль, чопорный отставной солдат 1812 года, по методе Жакота или Эртеля. Указывал на картинку, где были нарисованы деревня, дерево, собаки, овцы, коровы, забор, дорога и прочее. Мы же нараспев пели, отвечая на вопрос: "Это собака, гора?" или другое что. Тут же было наглядное руководство с переводом. Мы так же пели глаголы, местоимения и целые предложения. Метода эта, хотя и была шумна, но невольно заставляла запоминать то, что видишь, и вместе с тем она была занимательна для детей. Чтобы не было лентяев, только открывающих рот, хитрый француз, бывало, вдруг закричит: "Silense!"<Тихо (франц.)> - и тогда пели поодиночке навыдержку. Рисование было тупое, то есть с оригиналов, но обучали хорошо и внимательно. Тут я всегда имел хороший номер и был, как апостол Иоанн у Иисуса, любимым учеником Живодёра Коха. Сказать про себя здесь такую похвалу я позволяю, ибо оправдал её впоследствии на деле. Замечу тут, что мне всегда казалось странным, что апостол Иоанн Богослов позволил себе такую несообразность и самообольщение в своих писаниях. Для меня Иисус образец беспристрастия к своим детям, как моя мать. А потому любимый ученик Христа не понял своего учителя или был человечек больно самолюбивый и неглубокий мыслитель, но апокалиптический сумбурист с театральным воображением, рисовавшим ему всяких чертей, змеев и многоголовых. Положим, что глупо сравнивать фигуры его Апокалипсиса с картинами голландца Теньера, изобразившего св. Антония в его видении. Но, не знаю почему, глядя на неё, я всегда думал: "Вот черти Иоанна Богослова".

По большим праздникам приезжала ко мне матушка, конечно, всегда с гостинцами и с подарком даме Эспенберг, что её умиряло ко мне недельки на две, а потом опять шла дёрка и порка.

2) В Александровский Царскосельский малолетний корпус Боголюбов был зачислен 4 ноября 1832 г.