[fross]

Большая часть работ русского авангарда из коллекции Батлинер происходит из галереи Гмуржинска. В поисках информации об истории этой галереи я наткнулась на статью в Литературной газете. Какой горький контраст таких разных судеб коллекционеров и коллекций:

ОСКВЕРНЕНИЕ ПАМЯТНИКА

Мародеры могут спать спокойно. До них нет дела ни Москве, ни Гааге. Но есть люди, которые были верны русскому ученому до конца. Их дело ФСБ не забудет.

Когда люди не могут найти логичного объяснения явлению, которое захватывает их воображение, они склоняются к двум толкованиям причин: или божественно, или преступно. Божественное ограничивают летающими тарелками, везением на рыбалке, но к деньгам не подпускают. Деньги должны быть объяснимы. Деньги необъясненные есть деньги украденные.

Никогда и никому не объяснял Николай Иванович Харджиев методы, которыми он собрал свою выдающуюся коллекцию. И уже, понятно, не объяснит. Но поскольку никто (за редкими известными случаями) не оспаривал его прав собственности, то остается предположить, что скромный литератор скопил художественные сокровища непонятно как, но легально.

Окончание. Начало см. “ЛГ”, №39

Владимир НАДЕИН

ОТДАЙ МИЛЛИОН!

Удивительно, но за 93 года своей жизни Николай Иванович Харджиев ни минуты не служил в советских государственных учреждениях. До 1939 года это как-то ему сходило, а с 40-го, когда он вступил в Союз писателей, он умело закрепил за собой право ни в чем не участвовать, ничего не подписывать, никого не приглашать к себе и вообще месяцами не покидать своего жилья. Отшельническому образу жизни способствовала репутация глубокого специалиста по Маяковскому, чего Харджиев добился как чрезвычайно редкими публикациями, так и непримиримостью к любым толкованиям первых лет поэта – кроме, понятно, собственных.

Эта заносчивость дорого обошлась бы отшельнику в клыкастом ССП, но тут сыграла свою роль одна вроде пустяковая, но в советском писательстве очень важная деталь. Харджиев специализировался на первых, самых никчемных, с официальной точки зрения, футуристических годах Маяковского. Они старались говорить потише, как о юношеских грехах. Зато высоко ценились все эти “пою мое отечество”, “с барина с белого сорвите, наркомпросцы...” и “моя милиция меня бережет”. Харджиев брезгливо обходил стороною лакомые этапы основоположника. Он поставил себе правилом никогда не участвовать в грызне из-за тиражей и лауреатств. Кроме того, у него было свое мнение об органах.

Благородно, но малодоходно.

Но тогда вновь: откуда деньги на бесценные приобретения? Как сошлись в хибаре литератора не от мира сего долларовые миллионы? И по плечу ли эта увлекательная загадка кому-либо, кроме уже совсем других, но в душе своей все тех же органов?

Читать дальше... 

Впрочем, прежде чем органы навострят своих кареглазых овчарок, стоит взглянуть на некоторые исключения. Скажем, подарок Софи Лисицки. Оригинал авангардистского фотомонтажа, который спустя 30 лет оценят в сотни тысяч долларов. Софи переслала его Харджиеву в знак благодарности, но о щедрости подарка тогда не могло быть и речи.

В начале 30-х молодая немка влюбилась без памяти в талантливого и яркого проезжего художника из России и последовала за ним в страну, о которой она не имела ни малейшего представления. Страна оказалась своеобычной. В отличие от родной Германии, где цвел фашизм, ее мужа Лазаря Лисицкого не сажали за еврейскую кровь или увлечение формальным искусством. (И то и другое было тяжкими преступлениями в Германии.) В СССР ее мужа посадили совсем за другое. За то, что живал в Германии и что женился на иностранке.

Сначала из печатных изданий исчез автор “Эл Лисицки”. А затем сгинул на этапах ГУЛАГа и зек Лисицкий Лазарь. Софи повторила горький путь любимого, но не до самого конца. Уцелев, она к концу 50-х, после Сталина, зацепилась за Новосибирск. Правда, ее жилье, ее пища и одежда – все это мало отличалось от лагеря. Но зато не топал по бокам конвой, не надрывались, кусая душу, овчарки и поздно вечером можно было долго смотреть на уцелевшие работы мужа.

Софи несколько раз пыталась хоть как-то облегчить свою жизнь, предлагая местным музеям что-нибудь из наследия. Но музеи отказывались наотрез – ни за деньги, ни даже за так.

И вот тут, представьте, – вызов на переговорный пункт. Говорит Москва. Милый добрый голос. Член Союза писателей. Начальник, возможно, большой. И он говорит, что муж ее – гений. И что скоро будет его выставка. И что люди его помнят. И что работы его не мусор, не бред мазилы, а гордость русского искусства.

Эти столичные выставки в Музее Маяковского Николай Иванович организовал в первые часы оттепели. К его счастью, в музей тогда прислали новым директором даму, которая до того заведовала чем-то военным: то ли хором младших сержантов, то ли парторганизацией гарнизонных кухонь. Упирая на то, что у великого пролетарского поэта были разные иллюстраторы, Харджиев организовал в музее одно-, двухдневные выставки.

Без рекламы, без рецензий, проводимые в одной-двух неприспособленных комнатах, эти выставки стали и шоком, и подарком культурной Москве. Первая, посвященная творчеству Эл Лисицки, была проведена в 1960 году. Тогда-то вдова художника подарит Харджиеву работу, которой суждено будет стать и украшением собрания, и яблоком судебного раздора, и особым предметом в коллекции Харджиева, где большинство вещей как бы не имеет истории.

Затем последовали выставки Г. Клуциса, забытого мастера авангардного фотомонтажа, затем К. Малевича, В. Татлина, М. Матюшина, П. Филонова, Е. Гуро, Б. Эндера, В. Чекрыгина, М. Ларионова, Н. Гончаровой, а затем и юбилейная выставка Велимира Хлебникова.

Как вспоминали очевидцы, на все эти выставки Харджиеву не выделили ни копейки казенных денег – просто позволили воспользоваться помещением. Директор музея смотрела в Большую советскую энциклопедию, искала там имя Гуро или Малевича, разумеется, не находила и, успокоенная, давала свое дозволение. Геннадий Айги, ныне известный поэт, а в те годы младший сотрудник музея, помогавший Харджиеву самоотверженно и бескорыстно, вспоминал позже, что все экспонаты выставок, порою из одного конца Москвы в другой, они возили в общественном транспорте – на такси денег не было.

Праздник русского авангарда оборвался на Марке Шагале. Во-первых, директоршу привело в гнев, что Харджиев обманул ее: Шагал Маяковского практически не иллюстрировал. Во-вторых, на Шагала явились славные органы. Выставку закрыли без объяснений. Пригласительные билеты уничтожили по акту. Взбешенный Харджиев (характер-то невыносимый) вывалил на директоршу гору своей ярости, хлопнул дверью, чем закрыл краткую главу терпимости властей к русскому авангарду.

Но скандал имел и другие неприятные последствия. При всей скромности жизненных запросов Харджиева, он не мог существовать вообще без денег. Блистательный редактор, он почти ничего не получал от издательств. Подкидывал за экспертизу богач-собиратель Костаки. Но Харджиев открыто презирал этого своего работодателя за невежество и алчность, а потому консультировал его неохотно и лишь при крайней нужде.

“Инвентаризационные книги Музея Маяковского свидетельствуют о том, что он (Харджиев) ... вынужден был кое-что продавать из своей собственной коллекции: письма, фотографии, литографии и акварели. За литографию Гончаровой в начале 60-х годов музей заплатил 125 рублей, за литографию Шагала – 100 рублей, за оригинал фотомонтажа Эл Лисицки – 20 рублей”. И далее следует фраза, которая делает чтение книги Хеллы Роттенберг столь забавным: “Благодаря этому Харджиев пополнил свои доходы”.

Конечно, смешно говорить о двух сотнях, которыми “пополнились доходы” величайшего собирателя и хранителя русского авангарда. Но что верно, так это значение скромных сумм для Харджиева. Он давно уже приучил себя роскошно жить на 1 рубль в день. Но когда не оставалось и гривенника на хлеб, он принуждал себя продавать оригинал фотомонтажа Лисицки за 20 рублей.

Сегодня цена такого оригинала на западных аукционах измеряется многими сотнями тысяч долларов. Харджиев не мог знать в начале 60-х долларовой ценности того, с чем он расставался. Он чувствовал только боль расставания, которая была невыносимой.

22 февраля 1994 года бдительный таможенник Коваленко конфискует в аэропорту “Шереметьево-2” багаж гражданина Израиля Димы Якобсона. В трех чемоданах будут лежать старые фотографии, старые афишки, старые письма, старые рукописи. Харджиеву скажут об этом не сразу. К тому времени у него был дом в Амстердаме, счета в банках, миллионы долларов.

О конфискации архива, в большой мере состоявшего из писем самому Харджиеву, Николаю Ивановичу скажут не сразу. Но в конце концов вынуждены будут сообщить.

Ему сообщили утром. Он проплакал весь день и всю ночь.

Они его все же достали...



ПО МАРШРУТУ МЕЧТЫ

Харджиева дважды крупно обокрали, и оба раза это сделали иностранцы. Один взял картину, очень дорого продал, но сказал, что спросу не было и нет и что он ее выбросил за ненадобностью. Больше на глаза не являлся.

Другой взял две работы, одну оставил себе в возмещение хлопот. Но хлопоты, как он заявил, оказались пустыми. Дело, как оказалось, не выгорело.

А состояло дело только в одном: Харджиев рвался на Запад.

И не просто на Запад, а именно в Голландию.

И не просто в Голландию, а в ее крупнейший, хотя и не столичный город Амстердам.

По имеющимся документам и рассказам очевидцев я точно знаю, о чем мечтал Николай Иванович. В Амстердаме есть музей “Стеделийк”, где волею судеб скопилось самое большое в мире собрание картин Казимира Малевича. Его посещают сотни тысяч человек ежегодно.

Упования Харджиева состояли как бы из двух неразрывно связанных частей.

Первая связана с Малевичем. Для обожаемого им художника Харджиев жаждал еще более звучной всемирной славы. Он представлял себе праздник воссоединения почти всего Малевича под замечательной музейной крышей “Стеделийка”.

Два месяца назад я долго бродил по малевичским залам этого музея. Ничуть не настроенный на восторги всем, что я узнал в Амстердаме, я все же не мог не отметить, что полотнам Малевича в “Стеделийке” очень хорошо. Лучшие места в просторных залах. Безукоризненный свет. А главное, люди. Взрослые – это само собой. На всех языках мира. Но главное – десятки мальчишек и девчонок лет от десяти до пятнадцати, сидя прямо на полу, в полной тишине слушали полушепот своих наставников.

Впрочем, кроме прекрасного света “Стеделийк” поразил меня еще и глухим безразличием к памяти Николая Харджиева. Пресс-секретарь музея, с которой я заранее договорился подробно обсудить виды русского исследователя на жизнь в Амстердаме, вначале была настроена вполне доброжелательно. Однако стоило мне заговорить о том, что музей хотел и мог сделать для Николая Ивановича, как тон стал суше. Пресс-секретарь сказала, что музеем распоряжается городское правительство Амстердама. Оно и только оно могло бы выделить Харджиеву пристойную зарплату и маленький кабинетик при музее, о чем он так долго мечтал в Москве.

Однако распоряжения подобного рода из правительства не поступало. Вот почему нет никаких оснований, что этому русскому ученому, даже если бы он чувствовал себя лучше, нашелся бы в “Стеделийке” желанный кабинет.

Нас легко обмануть, когда мы хотим быть обманутыми. Харджиев считал, что ему есть чем сразить знаменитый амстердамский музей. Нет, даже не картины Малевича. В запасе был сюрприз, который он готовил всю свою сознательную жизнь.

60 лет Харджиев неутомимо собирал жизнеописание и творческий путь Малевича. Для Николая Ивановича тут не было мелочей. Точнее, почти все им собранное – мелочи. Но вместе они создали картину. Мир о ней ничего не знал. Никто в мире, от “Стеделийка” до КГБ, даже не подозревал о существовании сотен набросков и эскизов, карандашных и акварельных рисунков, о фрагментах известных работ в разных вариантах, о редких брошюрах, о машинописных копиях прочитанных и непрочитанных лекций, об рукописях по композиции, по теории цвета и света, о записках, где два-три пустячных слова, но которые к какой-то драгоценной шкатулке знаний – утерянный ключ.

60 лет все это лежало в его чемоданах, скиталось за ним по эвакуациям, пряталось при звуках шагов по лестнице. Даже последняя, сравнительно благополучная четверть века, когда убежищем стала картонная дверь двухкомнатной “хрущобы”, была полна привычного страха – но и неустанной работы. Все эти 60 лет он втайне от всех изучал, систематизировал, складывал картину из кусочков, искал ключ к неповторимой логике гения.

Не по праву владения, а из-за этой тайной полувековой работы была у Харджиева и мысль о себе. Он заранее спокойно относился к восторгам, приветствиям, лобызаниям и прочей поздравительной мишуре, которой в подобных случаях никак не избежать. Но мечту он видел не в том.

Мечталось о маленьком уютном кабинете в “Стеделийке”. Должность – консультант. Можно еще скромнее: консультант по Казимиру Малевичу. С достойной зарплатой, массой свободного времени и возможностью вплотную заняться тем, о чем он чаял всю жизнь, – Велимиром Хлебниковым.

Сколько часов провел он над хлебниковской строкой, которая вошла в несколько изданий. В стихотворении “Учемицы” было принято читать выражение “синемы взоров”. Анализируя оригиналы, сравнивая с другими приемами поэта, Харджиев пришел к твердому убеждению, что это неточность, что следует читать “синеёмы взоров”, неологизм, образованный по аналогу с “водоёмы”. Он ликовал в одиночестве, он гордился собой.

А тем временем его хлебниковский архив, самое для него бесценное в мире, жадно читала женщина, им презираемая, его не терпевшая. Читала в строго охраняемом хранилище, под расписку, что не разгласит и записей делать не будет. Читала, чтобы услужить Федеральной службе безопасности России в одном затруднении. Именно: доказать, что письма, написанные Харджиеву, ему не принадлежат.



КАК ШТИРЛИЦ, ЛУЧШЕ ШТИРЛИЦА

Это описано много раз, поэтому – бегом по фактам.

22 февраля 1994 года израильский гражданин Дима Якобсон в сопровождении двух охраняющих его милиционеров приблизился к таможенной стойке аэропорта “Шереметьево-2”. Проверяя чемоданы, таможенник Константин Коваленко увидел фотографию Владимира Маяковского, заподозрил неладное, вызвал “дежурного искусствоведа”. Дежурному хватило одного лишь взгляда на письмо, подписанное Велимиром Хлебниковым, чтобы немедля конфисковать чемоданы. Тем временем Коваленко “расколол” Диму, который охотно отказался от первоначальных утверждений, будто вывозит свой семейный архив, и уточнил, что его “попросили”.

Кто просил, почему и за сколько – ответить Якобсон не успел, поскольку спешил на самолет. Милиционеры тоже будто сквозь землю провалились. Прокуратура открыла дело по попытке контрабанды. ФСБ охотно влезла в детали, которые пахли миллионами.

Так началась тихая фаза борьбы за бесценный литературный архив. Она шла почти полтора года. Николай Иванович и те, кто действовал по его поручению, осторожно тянули чемоданы на себя. В этом им тайно помогали добровольные и нанятые ассистенты из разных ведомств, от Министерства культуры до таможни.

Позиции ассистентов Харджиева были просты и не противоречили российским законам. Чемоданы и их содержимое, бесспорно, принадлежали Харджиеву. Это был его литературный архив, им собранный, им систематизированный, со следами его карандашных пометок почти что на каждом листочке. Среди предметов не было ни одного, который входил бы в каталоги или реестры зарегистрированных ценностей национальной культуры. По той хотя бы простой причине, что до момента вскрытия чемоданов таможенником Коваленко никто в мире о существовании этих предметов не подозревал.

Однако позиции тех, кто противился выдаче чемоданов их владельцу, тоже были простыми и не противоречили российскому законодательству. Ну, скажем, факт, что Анна Ахматова – величайшая российская поэтесса. То, что именно Харджиев поддерживал ее в самые трудные месяцы и годы, – подробности их биографий. А вот письма поэтессы Николаю Ивановичу со взглядами на поэзию – это наше общенародное достояние. И до тех пор, пока Министерство культуры РФ не выдаст документ, согласно которому данное письмо Ахматовой не является нашей славой и гордостью, граница для письма останется на замке.

Но если обе взаимоисключающие позиции законны, то которая из них законнее?

Та, которую одобрило начальство. Выдав К. Коваленко 50 долларов премии за проявленную бдительность, власть показала, на чем стоит и стоять будет.



УЛОВКА-22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, А ТАКЖЕ СКОЛЬКО ПОНАДОБИТСЯ ВПРЕДЬ

Благодаря знаменитому роману Джозефа Хеллера и переводу моего покойного коллеги по “Крокодилу” Марка Виленского в нашу речь вошло выражение “уловка-22”.

Я помню, как мучился Марк с переводом названия этого романа. “Catch 22” – тут точными оказались только цифры. В русском переводе отсутствует аромат приблатненности, которым пронизан оригинал. Куда точнее была бы “Наколка-22”, “Прихват-22”. Очень красиво звучит просто русское ругательство, но до этого в “Литгазете” пока, кажется, не дозрели.

Конечно, “уловка” сегодня звучит привычно. Но все же как-то нелепо, будто “девушка” при обращении к профессиональной проститутке.

Напомню суть “уловки-22”. Это просто номер приказа по американскому авиационному соединению времен Второй мировой войны. Летчики союзников несут страшные потери при налетах на Болонью. Этот итальянский город оснащен изумительной зенитной защитой. Каждый вылет самоубийству подобен.

Летчики, понятно, не хотят умирать. Они неистощимы в отговорках. Но начальство придумывает и издает универсальный приказ-22. От полетов могут быть освобождены только умалишенные. Однако сам факт отказа от полета свидетельствует о здравомыслии летчика.

Просто удивительно, почему выражение “уловка-22” стало интернациональным. Ну, добро бы в тихой Швейцарии или безмикробной Норвегии. Но наша жизнь – и в советские времена, и в эти дни – вся сплошь состоит из уловок-22.

Пенсионное законодательство, налоговые уложения, местные бюджеты, право на альтернативную службу, жилищная регистрация – все это уловки- 22, в свою очередь сплетенные из уловок-22, 23, 24, 25 – и так далее.

О, если бы Харджиев был законопослушным гражданином! Он поступил бы, как известный собиратель модернового искусства Костаки. Не только собиратель, но и опытный коммерсант, Костаки не стал качать свои права. Он просто отвалил державе долю, дань или, как ныне говорят, откат. Государство, тогда еще Советское, откат приняло, выпустив коллекционера вместе с его сокровищами за пределы соцлагеря.

Харджиев не мог пойти на “откат”. И тут дело не в алчности. Для Костаки расставание было тоже болезненным – какой из пальцев рубить. Но для Харджиева все серьезнее. Для него было – кого из любимых детей убивать.

Всю жизнь проживший здесь, Николай Иванович и на миг не допускал возможность обращения в Министерство культуры за разрешением на вывоз. Он знал это министерство, его беспредельную продажность, казуистическую скользкость и рабскую зависимость от ФСБ. Полвека проживший в атмосфере конспирации, которая и не снилась славному Штирлицу, он знал, что в одиночку никогда и ни за что не пробьется через частокол “уловок-22”.

Редкий российский закон не заминирован “уловками-22”. Практика их применения имеет вековые традиции. Все это делает жизнь гражданина невыносимой, а существование чиновничества, вроде бы бедного и бесправного, – истинным процветанием. При этом всего истиннее все положение чиновников над чиновниками – аппарата ФСБ.

Твердо зная, что архив принадлежит Харджиеву и дорог ему, как сама жизнь, сотрудники ФСБ бесцеремонно влезли в частную жизнь человека. Для этого был приглашен не “дежурный эксперт” со знаниями провинциального экскурсовода, а такой знаток авангарда, как автор книги о Малевиче Е. Шацких.

Все в узком мирке знатоков русского авангарда знали, какой уничтожающей критике подверг Харджиев книгу Шацких, особенно главы о Малевиче. Впрочем, вы помните, каков был характер у Харджиева? Допустим, оценка была слишком придирчивой. Но тут недоброжелательность обоюдная. Шацких тоже весьма нелестно отзывалась и о знаменитой харджиевской редактуре, и о знании им авангарда.

Три месяца, изо дня в день, мерзла искусствовед в холодном подвале без права делать записи или разглашать суть своей работы. ФСБ никогда не признавала официально этой экспертизы и не оглашала ее результатов. Но, смею предположить, что даже от Шацких службе безопасности не удалось получить желанных выводов. Все очевиднее становилось, что архив придется возвратить владельцу.

И тогда в “Известиях” появилась статья Коваленко. Не Константина, таможенника, а Юрия, собственного корреспондента в Париже. у них сердца становятся горячее. Вывоз Харджиевым его художественного имущества и попытка вывоза собранного им литературного архива были названы преступлением века. И, разумеется, прямой упрек был брошен ФСБ.

Чекисты любят такие упреки. От этого головы холоднее, а руки, само собою, – чище.

Отвечая на критику разгневанной общественности, пиаровцы ФСБ обнародовали такое, что трудно поддается пересказу. Позиция ФСБ построена на нескольких “уловках-22”, каждая из которых в свою очередь основана на “уловке-22”.

ФСБ не отрицает, что архив принадлежал Харджиеву и только Харджиеву. Она не отрицает, что он уехал из России по своей воле. Однако вывоз человеком принадлежащего ему имущества служба безопасности уверенно называет “контрабандой”, а от властей Голландии требуется “вернуть принадлежащие России культурные ценности” в виде “творческого наследия известного московского искусствоведа и коллекционера Н. И. Харджиева”.

И еще одну важную задачу ставит перед собой служба безопасности: “Установление всех лиц, причастных к его (преступлению) совершению, и привлечение их к уголовной ответственности”.

То есть надо найти и посадить в тюрьму тех, кто помог Харджиеву вырваться из ненавистного ему общества не голым, а еще лучше ощипанным соколом, но вместе с, бесспорно, принадлежащим ему имуществом.



НЕУЛОВИМАЯ “ГМУРЖИНСКА”

Знаменитый красный куб на тихой улочке Кёльна – это художественная галерея “Гмуржинска”, самое русское место на берегах Рейна.

Здесь царит авангард, по большей части русский. Антонина Гмуржинска, покойная мама нынешней владелицы, как пишут ее недруги и не слишком отрицают друзья, сделала себе имя и состояние на тайной скупке русского авангарда. Очень общительная и обязательная, она завела массу друзей среди наследников русских авангардистов начала века, покупая дорого то, что советские музеи отказывались покупать дешево.

Я знаю слишком мало деталей специфического бизнеса Антонины Гмуржинской, хотя много читал о ней. Несомненно, она была человеком слова и согласия. В случае конфликтов она предпочитала скорее переплатить, чем недоплатить. Даже Николай Харджиев, подозрительность которого не нуждается в преувеличениях, охотно признавал за Антониной такие добродетели, как честность, преданность и умение при любых обстоятельствах держать слово.

В работе Антонины были две главные сложности. Нет, не покупка произведений русского авангарда начала века – тут к ней поначалу чуть не выстраивались очереди из продавцов.

Сложностью, о которой все догадывались, была переправка произведений через границу. Кто были они – спортсмены, дипломаты, дыры в таможенной стене, летчики, дипкурьеры? Антонина умерла несколько лет назад, не разгласив своих секретов, но, возможно, передав их своей дочери и наследнице Кристине.

Второй сложностью, еще более серьезной, было полное незнание и непонимание западной публикой совершенства русского авангарда. Поэтому Антонина, хотя и была бизнесменом-самоучкой, направила солидную часть выручки на издательскую деятельность. Альбомы Матюшина, Филонова, Малевича, Эндера, Ларионова и других, изданные богато и изящно, размягчили почву для цвета русского авангарда. Или, говоря проще, способствовали резкому росту цен на его произведения.

Как пишется в проспектах галереи, Кристина Гмуржинска (по мужу – Бшер) в отличие от самоучки-мамы специально изучала историю авангарда (с упором на Россию) в Бонне и Сорбонне. Ее подход масштабнее – впрочем, и возможностей больше. У нас писали о пьесах по эскизам Малевича и музыку Матюшина. Это постановка галереи. Туда приглашают молодых российских художников, работающих в жанрах художественных абстракций.

Среди бумажек в трех арестованных на таможне чемоданах нашли интригующие рукописные полуобрывки. Например: “Договор. Я, Х.Н.И. передаю Кр. Г.Б., на вечное хранение шесть произведений Каз. М.” И все. Никаких печатей, вместо подписей – факсимильные закорючки.

Или: “Я, Кристина Г. Бшер, обязуюсь предоставить господину Н.И. Харджиеву и его супруге Л.В. Чага после их прибытия в Амстердам чек на сумму 2 500 000 (два с половиной миллиона) долларов в качестве средств к существованию”.

Последний документ датирован 30 сентября 1993 года, едва ли не накануне отлета Харджиева в Амстердам. Все сходится, и ряд исследователей прямо указывают на руководителей галереи как организаторов отъезда Харджиева в Амстердам.

Галерея мастерски отбивается от обвинений в организации отъезда Харджиева вместе с его коллекцией. Ее юристы уже доказали в судах, что найденных свидетельств явно недостаточно, чтобы обвинить Кристину в контрабанде.

Но есть одна улика, от которой галерее “Гмуржинска” никак не отвертеться. Вместо того, чтобы кинуть (в прямом и переносном смысле этого слова) двух беспомощных в отеле “Хилтон”, бросив им из жалости каких-нибудь полмиллиончика, “Гмуржинска” проделала следующее:

1. Открыла на 2,5 миллиона долларов счета на имя Харджиева и Чаги в Амстердаме и Цюрихе.

2. Оплатила ряд их расходов на лечение.

3. Систематизировала и издала сохранившийся архив Харджиева.

4. Издала в Москве двухтомник произведений Н. И. Харджиева.

5. Подготовила на английском языке монографию о Харджиеве.

6. Установила премию имени Харджиева для лучшего исследования о Велемире Хлебникове.

И, может быть, самое главное в цепи улик: отказывается обсуждать свое участие в работах, связанных с памятью Харджиева.

Хелла Роттенберг называет десятки имен мародеров, которые растащили по своим норам наследие великого русского интеллигента, с честью выполнившего свой обет сберечь и сохранить чудо русского авангарда для потомков. Воровали по-разному: кто мебель, кто картины, кто деньги с банковского счета. Мародеры работали умело и ничем себя не выдали.

Если ФСБ твердо намерена найти того, кто помог Харджиеву улететь в город его мечты после века голода, страха, обмана, предательств, притворств, то галерея “Гмуржинска” – самый верный след. В конце концов, ее владельцы – единственные, кто мог обмануть стариков с огромной прибылью, – а вот поди ж ты...

© "Литературная газета", 2000