[LCR]

После выставки закрутился я в «КМ» и «Москве», энергию в двадцать лет девать некуда и подзалетел. Следствие длилось все лето. Находясь под подпиской о невыезде, сумел собраться и все же поступил в МГУ на искусствоведческое отделение при истфаке. Первый вступительный экзамен принимал у меня Кириллов – знаток архитектуры двадцатых, о вопросах в билете он сразу же забыл. Говорили об Ауде, Де Стиле, Баухаузе, длилось это больше часа, остальные экзаменующиеся глаза выпучили, о чем это они, мне ведь по билету Кончаловский и Леонардо выпали. Кстати, надо добавить, что в Иностранке, кроме изучения давдцатого века и текучки, я занимался общей историей искусства. В Некрасовской я брал Мутера, Винкельмана, Рескина, издания дореволюционные, там был хороший фонд. Репродукционными пособиями были книги западных издательств, их можно было смотреть только в читальне Иностранки. Учил я все основательно, на старых мастеров я уделял время почти ежедневно. Мои выкладки о сходстве Тель-Амарны, помпейских фресок, рококо и импрессионизма были бы без этих знаний невозможны. Особое внимание я уделял Треченто и Кватроченто, репродукции этих художников я с удовольствием просматриваю до сих пор. О Кончаловском на экзамене я мог бы напеть что-либо сносное, ну, это не фокус, это смогла бы любая экзаменующаяся девчонка, их там при поступлении на десяток ребят было больше сотни. Кириллов, думаю, учел мою перспективность, абитуриенты с подобными знаниями ему вряд ли попадались. Из соучеников шестьдесят пятого помню лишь Сашу Рожина и всех блондинок.

Читать дальше... 

30 марта 1966 следователь Ленинской прокуратуры Хамзаев направил меня на экспертизу, подельники уже сидели, а я надеялся, что проскочил (мое дело было выделено в отдельное производство), - хуя. Попал сначала на экспертизу в Кащенко, а потом в Сербского – там я торчал с июня по октябрь, Отметил, что в Сербского кормили гораздо лучше, чем в Кащенко, персоналу воровать там наверное труднее. Поместили меня в 6-ое отделение, народ там был крутой, но вели себя все мирно: отжирались и спали. Вертухай в халате поверх формы каждые пятьдесят минут в курилку выходил. Каждый понедельник обход, профессор со свитой красивых женщин. Моим лечащим врачом была Лариса Николаевна, худенькая молодая женщина, энергичная, помню еще Софью Михайловну и Эльгу Стефановну, по фамилии там никто не представлялся. Первая комиссия была через месяц, до нее водили на четвертый этаж, на «спутник», видел аппаратуру, «Саньо», кажется. Завели в боксик, обули на голову какие-то электроды с зажимами, темно, потом загорелось постепенно окошечко напротив и – раз, лампа ватт в пятьсот с боку, потом еще какие-то финты со звуком. Когда вышел, видел широкую ленту с графиками, их машина выдала. После стал консультироваться в курилке – одни говорили, что они так мысли читают, а большинство знало, что все это ***та – выявляют дефектные участки мозга. Был у психолога: складывал картинки, кубики всякие, тринадцать от ста отнимал под секундометр. Кто хотел, водили в подвал на трудотерапию, Работа с картоном, так что некоторым даже нечто вроде нижниц выдавали.

Рисовать я начал со второго-третьего дня, еще в отделении. Делать было нечего, только репродуктор слушать, библиотекарь пришел лишь через неделю. Диагноз мне был нужен грухой, косить я не очень умел, в Кащенко выступил неудачно. В дурдоме до этого всего лишь один раз был, да и какой это дурдом – клиника Корсакова. Выдали мне бумагу, листов пять-есть, малые размеры были для меня непривычны, пришлось перестраиваться, дали также коробку старой акварели и цветные карандаши, Лариса Николаевна посодействовала. Бумаги мало, а времени навалом, надо было отказываться от моей авральной небрежности.

Москвичей в Сербского почти не было, народ был со всего Союза, «рыси», срока всем ломились крупные, с шелупонью разбирались на местах. За год до экспертизы я работал в «Москниге» на плакатно-шрифтовой работе, набил руку в оформительстве, «лощаковская» школа, быстрая и аккуратная. Такая профессия в Союзе дает сравнительную независимость и возможность рисовать при любой изоляции. На трудотерапии в подвале мне выделили комнату, делал им объявления и стенгазеты. В свои работы я продолжал вводить текст, но расчет стал определеннее. Например, тщательно сделанная пара самолетов, летящая как на аттракционе в парке Горького, сопровождалась текстом: «равномерное круговое движение по кругу позволяет летчикам попеременно наблюдать за хвостами друг друга». Работа состояла из нескольких чертежных листиков, скрепленных лейкопластырем, подобные крепления очень удобны, я их использовал все время последующей принудки. В сложенном виде все укладывалось в небольшие папки, можно было держать под матрасом. Сделал я «Воздушную кавалерию», «Трудную работу раскачивателей лифта» и т.д. После того как мне дали комнату в подвале, я мог использовать казенный картон без ограничений, сделав очередное объявление, я мог работать на себя до обеда. Вечерами в отделении, на краю обеденного стола делал маленькие «чертежные» работы, доминошники, суки, здорово мешали. В моей рабочей комнате я развесил крупные картоны – «Лицевая и другие стороны танка», вроде бы проекты деформирующего камуфляжа, прямо хоть в Министерство обороны отправляй, несколько специально красивых «кандинских».

Через 28 дней – комиссия, привели в узкую комнату, вдоль стены сидели 7-8 врачей и практикантов. В углу за столом Осип Евгеньевич (если не ошибаюсь), пошли разные вопросы. Затем тревожное ожидание четверга, день привоза и отвоза из Бутырок, нет, пронесло, следующие 28 дней можешь не волноваться, значит проскочил или кто-то имел «особое» мнение. Потом, через годик, я узнал многое об их критериях, главным для них были социальная перспективность или опасность, в лагерях навалом явных дураков, среди принудчиков я их не видел, там косить уже ни к чему. «Тюлькогоны», признанные невменяемыми, считают, что это они такие ушлые, ни хрена, их судьбу решили циркуляры МВД и, в какой-то мере, лотерея. Я рассказал Ларисе Николаевне о выставке в Институте Биофизики и почти все о себе, да и что мне было скрывать, я понимал, что при правильной подаче моей биографии я на сто процентов заслуживаю нужный мне диагноз. Тогда я мало еще знал о длительных принудках, думал, что это только для явно опасных психов. Как-то вертухай отвел меня с работы в их актовый зал.Там картины стали фотографировать, со мной говорили несколько человек. Лариса Николаевна потом говорила, что там был сам Морозов. Она также сказала, что он взял одного сиреневого «кандинского» себе, вроде бы как мой подарок. Конечно, о чем речь, да гребите вы все, только не сажайте. На второй комиссии, как я понял, все кончилось хорошо, длилась она несколько минут, пара вопросов и все.

Народ привозили и увозили. 53-ая и 54-ая камеры Бутырок давали пополнение. Некоторые, это было несколько раз, пытались сопротивляться обратной отправке, вертухаи закрывали все три «палаты» и убеждали сапогами. Держали меня еще три месяца, я работал, время шло быстро, беспокойство меня оставило. В сентябре наконец-то состоялся суд, от меня был адвокат, невменяемых туда не возят. Дали принудку «на общих основаниях», с/о направляли в спецбольницы МВД, страшная штука. Работ я сделал очень много и, когда мне сообщили, что все должно остаться у них, я рассвирепел, Забыл уже на что был готов пару месяцев назад. Из Сербского, по их правилам, нельзя было вывезти даже клочка бумаги, а тут огромная пачка. Пару дней Лариса Николаевна пыталась что-то сделать. Я подзавел себя до того, что в туалете устроил себе орнаменты на руках: раскурил и затушил четырнадцать сигарет о внешние стороны кистей – узором. Заявил, что это только начало. Ответ был немедленный – сульфазин на повышение от трех кубиков до двенадцати. Там не залупнешься. Лекарство это, кажется, изобрели еще в прошлом веке, Для его приготовления берут кусок серы, в стерилизаторе нагревают пузырек с подсолнечным маслом, в него эту серу крошат. Позвали меня в процедурку, впороли укол толстой иглой, иначе сера не прошла бы. Я вышел, последствий никаких, нашли чем пугать. Руки мне замазали зеленкой, дело все это было утром. Часов в восемь вечера начался какой-то озноб, место укола стало очень болезненным. Передвигаться можно было только опираясь на стенку. Сестра часов в 11 сунула градусник – выше сорока, состояние неприятное. Отмечу, что когда проходит курс аминазина, уже на принудке сравнил – сульфазин все же легче, на мозги не давит. Хорошая доза аминазина из любого котенка сделает. На третий день температура спадала – иди опять жопу подставляй. Уколы эти мне назначила Лариса Николаевна, это было гуманно, так как в подобных случаях и еще угрозах я спокойно мог получить сульфазин в четыре точки. Тогда и ходить пришлось бы под себя в первые дни, хрен поднимешься.

Через месяц меня наконец-то отправили в Кащенко, в 1-ое отделение, «полубеспокойное», к Игорю Павловичу Алферову. Да, свои работы я все же отстоял, не все, конечно, но важные для меня в дальнейшем. Лариса Николаевна сделала эту почти невозможную вещь. Морозов, по рассказам, крайне неуступчивый человеек.

Возникает вопрос – здоров ли я психически, не знаю, мне лично это никогда не мешало. Кащенко – целый город, около 4000 человек. Страна Дураков. Алферов меня просек сразу, лежи, говорит, спокойно, через шесть месяцев поставлю на конференцию. Мне разрешили работать в мастерских, в комнате художников на втором этаже. Через пару недель осмотрелся, наблюдения на работе за мной не было. Раздобыл рубашку и спокойно отлучался на полчаса через дыру в заборе, покупал портвейн, лечился. Делал новогоднее оформление, кое-что даже «налево», для денег. Замели меня бухого перед самым Новым годом – попал на аминазин. Пару недель с койки встать не мог, в мастерские выпустили лишь в конце февраля, да и то с 10 утра до 12.30. Настроение было хорошее, весна, работал я много, маслом на дармовом картоне. Поступил в больницу Володя Яковлев, работали вместе, через две-три недели он, правда, задвинулся и его выпускать перестали. Стены в худкомнате сверху донизу были завешены картинами. Символисты, абстракционисты, сюрреалисты, всякой твари по паре. Зайти полюбоваться мог любой простой академик или непростой врач. Водили они и своих друзей, те и другие клянчили работы у завмастерскими, Матвея Ароновича. Кому надо, он не отказывал. Атмосфера там была творческая, никаких тебе преследований или злобной газетной критики. Стопроцентно легальная экспозиция, почти филиал Манежа. Начальство в академическом корпусе знало о володиных работах, многие их имели, работы Яковлева были хорошо известны в Москве и кое-кому на Западе. По Кащенко водили делегации, этим занимался шустрый Марат Вартанян. Однажды он зашел в худкомнату, увидел мои танки и самолеты, понравилась тщательность. Повесили вместе с ним несколько новых володиных работ. Через пару дней Марат явился с какими-то западными людьми, они снимали все кинокамерой. Такая показуха хорошо работала на карьеристов типа Вартаняна, морочил головы западным психиатрам он профессионально. Я опрометчиво решил сыграть роль гида и бойко заговорил по-английски. Такого Марат ожидать от меня не мог, но и сделать что-либо «при народе» был не в состоянии. Все сразу меня обступили, «дурак» в пижаме, оказывается и говорить умеет, минут десять я был в состоянии эйфории. Марат тем временем вышел в коридор, вернулся, тут же зашла медсестра и позвала меня на процедуры. Я опомнился, ну, сука, думаю, опять нарвался, тогда хоть по делу, а тут из-за этих ***плетов. Привели в отделение, Игорь Павлович, к моему удивлению, сульфазин не назначил, пронесло. Прошло еще несколько месяцев, дело к конференции. Летом ко мне стали ездить ребята и девчонки. Одна приезжала вечером, к определенной смене, полкило «мишек» и гуляй рванина до двух-трех часов ночи, мне доверяли, я был почти выписной. Однажды вернулся здорово датый, сцепился с принудчиком (нас постоянно было в отделении человека три-четыре). Шуму было много, на утро вызывает Алферов, ему уже все доложила заступившая смена, конкуренты. Ну, понятно, сульфазин, конференцию отменяют. Влетело всей смене, как же, купленные. Во избежание меня перевели в третье отделение, к Анне Абрамовне Казарновской, режим немного хуже, на работу не выводили. Прикинул, что выйду разве что к Новому году. Отделение оказалось неплохим по составу, глушняка меньше, а на спокойной половине много интеллигентов. Только что Израиль арабам рога посшибал – Казарновской сунули участников демонстрации у посольства, помню Шрапина, сына телекомментатора. Он торчал около месяца, при таком папе больше не держат, да и не за что.

Через неделю меня перевели на спокойную половину и я целиком ушел в работу, делал очень трудоемкие графические самолеты. Тратил не меньше недели на каждый, времени мне жалеть было не надо. В 3-ем отделении – чистота, это очень неплохо при точной работе, для настроя. Тексты я еще продолжал вводить по инерции, хотя уже понимал, что способ это дешевый и впоследствии таким макаром стал «выручать» лишь неудачные композиции. Пользовался английским – меньше вопросов от врачей. А то – почему, мол, «революционные мстители». Мадам Казарновская за долгое время работы в психиатрии настолько ебнулась, что даже принудчиков больными считала. Мне до конференции уже немного оставалось, так что в любом разговоре с ней надо было быть на стреме. Все кончилось благополучно, документы пошли в суд, он утвердил мое освобождение, вышел почти к Новому году. Был в университете, мой статус – не судимый, заболел просто, бедняга, перезанимался. Так что препятствий к восстановлению никаких. Учился я тогда еще на пятерки, потом, на втором здорово сдал, потерял интерес, не нравилась мне эта Византия.
Пора заканчивать. Живопись я на несколько лет забросил, в Иностранку заходил не чаще раза в месяц. Листал периодику, самому работать уже не хотелось.
Стали с Лапшиным и Русланом «Метелку» на Калине осваивать, бухали тогда по-черному. Появилось много новых друзей, они, кромке Айвазовского, никого не признавали, такая была элита.