[LCR]

Сообщение от Vladimir

Это какой Саша Васильев? Историк моды в платке?

Я не знаю, что это за историк моды в платке, расскажите!

Саша Васильев - это был такой очень колоритный персонаж Москвы 60-70-х гг., сын братьев Васильевых (которые "Чапаев"). Скорее всего, он был сыном только одного из братьев Васильевых, но какого из - история этого не уточняет

Добавлено через 3 минуты
В нашем классе учились дети известных в своих областях людей: Гоциридзе, Лакшина, Малинина, Брагинский, Живов, Борисов. Интеллектуальный уровень однгоклассников был очень высок, это заставляло напрягаться в занятиях, хотя меня мало что тогда интересовало, кроме марок, автомобилей и самолетов, я давно знал, что на кой хрен мне к примеру, химия или математика (в автомобилях и самолетах мне был важен только дизайн и цвет). Американская выставка только что окончилась, по классу ходили каталоги Дженерал Моторс, Крайслера и Форда – мы визуально хорошо знали многие модели, включая даже филиальные машины – Воксхолл или Опель.

Читать дальше... 

Я подружился с Игорем Лебедевым. Мы оба собирали негашенные марки английских колоний и рок-н-рольные записи. У него была «Тесла», у меня – «Спалис». Жили мы рядом, и я по два-три раза в день к нему заходил. Он жил в большой, по московским понятиям, квартире. Его отец, Владимир Лебедев, был помощником и фотографом Хрущева. У них дома висело множество цветных фоток Никиты. Впоследствии, из эмигрантской прессы я узнал, что отец Игоря был одним из инициаторов напечатания «Одного дня Ивана Денисовича».
Хрущева он сопровождал в каждой заграничной поездке, привозил Игорю подарков. Отмечу, правда, что чешская «Тесла» была хуже моего «Спалиса». Отец Игоря не поощрял нашего увлечения Биллом Хэйли, Томми Стилом и Патом Буном, так что пластинки для записей мы добывали где могли.

После визита Хрущева в Америку у Игоря появилось много американских вещей, журналы, книги по искусству. Игорь отлично знал ангоийский, готовил себя к поступлению в МГИМО, шансы у него были почти стопроцентные.
Как-то, увидев мои работы, Игорь увлекся искусством. Вкуса у него было маловато и он занялся самым доступным и эффектным направлением – сюрреализмом. Специальных знаний и подготовки тут не требовалось, а рисовать он кое-как умел. Работы Дали, Дельво, Макса Эрнста воздействовали на любого. Танги и некоторые работы Магритта были самыми простыми для подражания, стоило лишь насобачиться рисовать объемы и шуруй, если, конечно, есть фантазия.
Лебедевскую работу маслом «Бэби, упавший с 20-го этажа» приобрел за 5 рублей (новыми) Брагинский – личность в нашем классе уважаемая. Сделав 15-20 работ маслом Игорь остыл, отец и это увлечение не одобрил. Я часто носил его куртки и рубашки, он хотел отдать мне джинсы, их в Москве тогда почти не было. С годами наши встречи стали реже, дружеские отношения сохранялись до конца шестидесятых, после мы уже не встречались.

Перед отъездом из Союза я позвонил ему, мама сказала, что он в Вашингтоне. Пару лет назад, в НРС, я прочел заметку о советском дипломате И.Лебедеве, уверен, что речь шла об Игоре.

Другие мои жрузья были мало похожи на Лебедева. В отделе кадров ГУМа (я устраивался туда грузчиком) познакомился с Бобом Докучаевым. Был я в джинсах и в ленд-лизовской зеленой парке, в то время одежда являлась одним из главных показателей статуса ее владельца в районе улицы Горького. Увидев «своего» можно было начать разговор без церемоний. Тогда уже начал бытовать полуанглийский жаргон, всякие там «скейпанем», «вайтовые трузера», «шузня» и т.д. Эти слова употребляла не только фарца, а почтми весь молодняк. С Бобом «Каменщиком» мы подружились сразу, проводили вместе время в «Молодежном» и «Москве». Летом махнули на юг – Игорь Лебедев прислал мне письмо из дома отдыха в Мисхоре. Я подумал, что с Бобом поездка будет интереснее. На Курском сели в первый попавшийся южный поезд, денег у нас почти не было, только рюкзак со шматьем.

Обычный путь от Москвы до Симферополя занимает полтора дня, мы же добирались дня четыре, пару раз нас ссаживали. Спали на багажных третьих полках, жратва проблемой не была – в пути всегда угощают. Ребята мы были общительные, особенно симпатичный дылда Боб. От Симферополя до Ялты добирались троллейбусом, там на неделю тормознулись. В белоснежных тишортах и джинсах разгуливали по улице Рузвельта, как же, «штатники». Нашли, конечно, себе подобных, время проводили весело. Устроились грузчиками на овощную базу около пляжа «Русалка», имели в день червонец. В Москву вернулись лишь в конце августа. Пожил неделю дома, потом опять сбежал. Несколько дней мы с Бобом жили в хорошем подъезде, на Трубной, его нам Саша Васильев показал. Там было нечто вроде антресоли, стояли два топчана со стекловатой, уютно. Занимать это место надо было не позже одиннадцати, люк мы закрывали, а то от пьяни не отобьешся, после двенадцати лезли, змеи.

Идея смыться из Союза была тогда, не совру, у каждого второго из нашего окружения. Только одной идеи мало, надо было быть настойчивым и смелым. По карте нужно было подаваться к Батуми. Я тогда к этому готов не был, несмотря на все доводы Боба – сразу вспоминал одесский детприемник, да и надежды на успех было мало.
Через пару лет Боб махнул в одиночку. После этого я его никогда не видел. Боб Хургин и бывшая жена Докучаева утверждали, что он был убит, но точных обстоятельств никто не знал. К тому времени ему не было даже девятнадцати. Мне было его очень жаль, хотя за последние годы он совсем ошизел и общаться с ним было невозможно.

Тут надо отметить, что многие ребята, с которыми я дружил, увлекались на какое-то время западной живописью. У меня была коллекция репродукций и я мог доступно объяснить суть дела. Докучаев рисовал еще до знакомства со мной, так что абстракционизм увлек его сразу. В его самодельной хибаре в Пироговке я видел холсты с пятнами а ля Е.В.Ней. Делал он и клеевскую «линейную» графику. Лет шесть тому назад, в Нью-Йорке, я был у Володи Тетерятникова, и в одном из его альбомов шестидесятых нашел свой и докучаевский рисунок, как-то, значит, побывали у него в гостях. При знакомстве с девушками Боб, по-моему примеру, объявлял себя абстракционистом – действовало безотказно, самая умная дура с Горького могла заторчать от слов Джексон Поллок или Сальвадор Дали. «Крокодил» сделал этим художникам неплохую рекламу.
После Американской выставки месяц-два рисовал автомобили, в нашем классе этим занимался не я один. Сацкий и другие придумывали диковенные бамперы, сажали на радиаторы шесть-восемь фар. Об абстрактном экспрессионизме я вспомнил не сразу, где-то в ноябре.

Однажды родители уехали куда-то на целый день. Я разложил на паркете несколько клеенок для страховки, перетер и развел акварель, вскрыл пару флаконов туши. Поллоковский метод работы я знал, видел фотки на выставке. Я использовал школьный ватман. Скреплял гуммиарабиком по два-три листа. Для начала расклеил фон, использовал разрезанные старые номера американского журнала «Фаундри», его получал отец. Малярную кисть окунал в тарелки с акварелью, на ватман она ложилась хорошо, а журнальные глянцевые буквы избегала. Хорошо работал английский шрифт – фирма. Стал потом все это поливать тушью, увлекся и почти все запорол, был закрепощен от страха испачкать стены, этого бы мне родители не простили. Одну из работ просушил и повесил над кроватью, остальные пришлось выбросить.

Всю зиму пятьдесят девятого/шестидесятого, после неудачи с «крупными» размерами и тушью я занимался изящными абстракциями а ля журнал «Польша», делал небольшие коллажи, сверху накладывал гуашевые белила. Фактура была богата, но недолговечна. Технологию абстрактного экспрессионизма осилил только летом. Родители сняли дачу, работал на веранде – простор.

Мама пыталась высмеивать мое занятие, дразнила меня «Алошей», был такой придурок с Палашевского рынка. Он рисовал что угодно, от рыцарских замков до цветных треугольно-спиралевидных абстракций. Я был у него пару раз, в его зассаной комнате было не продохнуть. Его работы мне не понравились, я еще не созрел тогда до восприятия подобного идиотизма. Работать маслом он не умел, обходился дешевой плакатной гуашью. Стиляги покупали у него галстуки с пальмами и крокодилами, они были сделаны все той же гуашью через трафарет. Брали иногда и абстракции, он спрашивал за них никак не меньше бутылки портвейна. Картины и галстуки Алоша покрывал слоем лака, так что выглядело все прилично, блестело.

Такой Алоша был не один – спрос рождает предложение, стиляги нуждались не только в «ребрах» с Биллом Хэйли. Цена за такие «абстракции» редко превышала стоимость бутылки водки, клеенки с наядами были гораздо выше, тянули от червонца до четвартака.
В следующий раз я зашел к нему только через год, соседи сказали, что из Москвы его выселили, тогда уже начал свирепствовать закон о тунеядстве. «Крокодил» осмеивал американцев, покупающих мазню шимпанзе Бетси, а мне именно в это время начали нравиться работы некрасивые, алогичные. Я оценил малярную грубость Де Кунинга, стал нравиться ранний, до «арабесок», Джексон Поллок.
После этого лета я понял, что необходимы знания и репродукции, я ведь тогда сам не совсем понимал, что делал. С конца августа шестидесятого засел в Иностранке, «Америку» и «Крокодил» я уже перерос. Ходить в школу надоело, пошли двойки, перевелся в вечернюю, на улице 25-го Октября, рядом с библиотекой – утром Иностранка, с шести вечера школа. В вечерней школе двоек вообще не ставили, учителей удовлетворяла от учеников любая ахинея, гнали процент успеваемости. Отец заезжал несколько раз в библиотеку, смотрел формуляр, разговаривал с работниками, поверил в серьезность моего самообразования.

Он, конечно, не мог все это одобрить, но делать нечего, мы выработали компромиссное решение. Своими предыдущими «художествами» я завоевал право на автономию, кроме того, произошел еще один случай, который восстановил мое доверие к родителям.
Плюс к райпсихдиспансеру я состоял на учете в детской комнате при 83-ем отделении милиции, причиной были частые побеги из дома. Начальником детской комнаты была Маргарита Михайловна Милованова, майор милиции. Она неоднократно грозила мне «Икшей», речь шла о колонии. Я этого не очень боялся. Отце этого бы не допустил, как профессор и старый большевик он пользовался уважением и авторитетом. Однажды она привела ко мне домой писателя Медынского, автора книги «Честь», в которой описывались «свихнувшиеся» подростки и их «исправление» в колонии. Сама она, довольно неглупая женщина, с моей демагогией не справлялась, в спорах я тогда был здорово тренирован. Тут, к моему удивлению, вмешался отец и довольно вежливо его выставил, а мама сумела успокоить Маргариту Михайловну.

В нашем с отцом договоре я, со своей стороны, был обязан через два года в любом случае получить аттестат, он допускал даже сдачу экзаменов экстерном. На этих условиях отец стал выделять мне ежемесячную сумму. Это позволило мне снять на всю зиму дачу в Калистово (53 км от Москвы). Там я стал жить и работать. На дорогу в Москву и обратно я тратил около трех часов. В электричках проштудировал почти всего Мутера, время даром не пропадало. Получив деньги, я закупил консервы, макароны и картошку. Все мои проблемы сразу были разрешены. Полагаю, что вряд ли кто из московских худлжников имел в то время такую «подстрахованную» свободу.

Пару месяцев я учился на курсах таксистов от 4-го парка. При оформлении я заменил в паспорте год рождения, пятерку сменил на тройку – дело несложное, а то не подходил по возрасту. Занимались мы посменно, по шесть часов в день, после чего я ехал на Разина. Строение автомобилей мы изучали серьезно. Макеев, наш преподаватель, был очень требователен. Мне нравились стендовые регулировки, кое-что у меня неплохо получалось. Мне нравился ровный гул двигателя, запах бензина.

Ребята на курсах знали о моем основном увлечении, я как обычно, не жалел тетрадей и учебников. На большой «перекусочной» перемене многие из них делали по моей просьбе «абстракционазм». Условие было – не подглядывать в работы друг к другу, техника – цветные карандаши. Работы будущих таксистов в основном были очень похожи. Как правило они использовали диагональ через весь лист, «прыгающие щетки» и обязательно глаз. Неожиданно сложные работы выдал Лищенко – потом он сознался, что умело замаскировал в своих абстракциях жуков и бабочек. Репродукции до этих тестов я им не показывал, так что у них все шло изнутри. Лева Кершнер и Миша Поляков сделали почтм что Мондриана, использовали оформление кафе напротив. «Стюард» Шамрицкий выдал какой-то бешеный экспрессионизм, поломал карандаш и прорвал в нескольких местах бумагу – заделал Гартунга, уверен, что они вряд ли были близкими друзьям.

Карикатуры на западную живопись появлялись к тому времени во многих газетах и журналах, какой-то стереотип «абстрактивизма», как я выяснил, образовался.
Некоторые, особенно по второму заходу, увидев чужие работы, увлекались и продолжали рисовать во время урока. Макеев, наш преподаватель, пригрозил мне (после восьми прогулов выгоняли автоматически, а у меня было уже пять). До вождения я так дойти и не успел – через неделю меня выперли. Пачку работ этих ребят я хранил долго.
Мне пришло в голову, а что, если безграмотность использовать как новую ценность, если работы предельно плохи, не являются ли они именно поэтому превосходными. Идею такой выставки надо было отложить по крайней мере на десятилетие – это тогда мне так казалось.

После курсов я стал «конструировать» собственные моторы, ставить их на свои самолеты и танки. Папа как-то с интересом взглянул на мой «дизель», на первый взгляд там было все «путем» - форсунки, блок цилиндров и т.д., но тут же был разочарован – подобную чушь он, наверное, видел первый раз в жизни. На моих моторах любая война была бы сразу проиграна. Моей любимой книгой долгое время была «Жизнь Бережкова» А. Бека, многие «технические» работы были сделаны под ее впечатлением.

Впоследствии я делал эксперименты в дурдомах. Выбирал наиболее завернутых и сначала «программировал» их – показывал репродукции и кое-какие свои эскизы. У меня собралась целая коллекция наиболее «выдающихся» работ. Некоторые, наиболее алогичные решения я использовал в своих вещах. Работы шизофреников, сделанные при помощи кистей и свободно текущей краски, иногда бывали очень хороши. У них надо было успеть вовремя работы вырвать, иначе лишние два-три мазка превращали все в грязь. «Глухие» психи без контроля все запарывали - работали до победного конца, «укрывали всю поверхность». Сейчас мне жаль этой утраченной коллекции, но тогда я приучил себя уничтожать даже собственные работы. Стоять на месте я не мог, меня интересовало что же дальше – процесс ради процесса.

В Иностранке в общей сложности я провел не менее трех-четырех лет. Без текущей информации работать в авангарде было бы для меня невозможно. Хорошим источником в начале была Ленинка. На общий зал там можно было получить даже «Тайные пороки академиков» со статьей Малевича. Кто-то из друзей Сафонова раскопал «Музей книги», это тоже при Ленинке, вход справа от главного. Там можно было получать «Графис», «Ожурди», было довольно много альбомов и книг по живописи. Неплохой информационной точкой была и библиотека в доме-музее Маяковского, русские издания двадцатых годов. В Иностранке, на пролете лестницы второго этажа стояли тять стульев, обтянутых белой бязью, местный дискуссионный клуб, куралка. Там, в основном, я и познакомился со многими художниками и ценителями живописи. Свое место в общем зале я занимал с одинадцати. Оно было у окна, слева от входа.

На первой странице «Правда» напечатала разгромную ильичевскую статью – это было сразу же после хрущевского разноса в Манеже. В курилке на следующий день было много разговоров по этому поводу – удар для нас был неожиданный. Из пушки по воробьям. Выяснилось, что выставлялась билютинская «группа», к ней никто из нас серьезно не относился, так, самодеятельность. Сафонов высказался, что значения это никакого не имеет, для Хрущева наверняка кроме Лактионова любая живопись, как красная тряпка для быка. В выражениях никто не стеснялся – инерция оттепели. Лысую башку пародировали: «так называемый абстрактивизм, ... который, извините, товарищи, нашему народу (да и любому другому быдлу) на *** не нужен )что опять же верно) ... пидарасы!...!».