[манна]

Василий Шульженко:
«Мне жалко мир, который уходит»

Василий Шульженко — художник не из простых; кажется, никто не упрекал его в недостатке техники, разве что во времена перестройки. И в том, что он показывал «экспортного» русского, совпадающего с западным представлением о советском образе жизни, но, парадоксаль¬но, такого, каким мы его привыкли видеть в реальности, а не в американских галереях. И здесь уже каждый вычитывал свою правду.

ШО: Расскажите о своих родителях.

— Их нет уже десять лет. Мать была статистиком. А отец — художник. Писал в основном с натуры, чего я не делаю. Все, что я пишу — это мои фантазии. Однако отец был главный мой учитель, и тот вкус, который он воспитал во мне, остался. Любовь к старым мастерам…

ШО: К кому?

— Веласкес, Рембрандт, Караваджо… Отец, конечно, еще очень любил и импрессионизм, поскольку он был натурный художник.

ШО: А где вы видели все это — эти картины, которые на уровне цензуры скорее разоблачались, чем пропагандировались?

— Кроме музеев были и книги, и альбомы. Сейчас у меня ими все забито. Я покупаю их не для того, чтобы просто рассматривать. Меня эти вещи вдохновляют, я часто использую какие-то детали… Это не всегда видно, потому что я ничего не перерисовываю. Но сама атмосфера, дух…

ШО: А стилистически вы с отцом похожи?

— Да вот его работы висят (разговор происходит в довольно скромной мастерской Шульженко на улице Вавилова в Москве, — прим. В. Н.). Стилистически совсем не похожи.

ШО: Вот и интересно: как, оттолкнувшись от этого берега, вы пришли к искусству совсем другого рода?

— Не бывает буквальных переходов. Отец может быть пианистом, а сын скрипачом.

ШО: Но момент, когда вы поняли: это оно, моя манера — он был?

— Я знаю только, что моя манера — фигуративность. Я никогда не занимался абстракцией. Концептуализм мне тоже не близок. При этом я ничего не отрицаю. По натуре я не экспериментатор, но, к сожалению, малоподвижный тип художника, не из тех, которые любят заниматься тем, сем… Я, как Собакевич, интересуюсь одним блюдом. Это, конечно, не реализм — фантастика, сюр, сказочность, что угодно. Во всяком случае, я не считаю, что это чернуха, скорее сатира.

Читать дальше... 

ШО: Почему я спросил про родителей: мне кажется, в том, что вы делаете, очень много детских впечатлений.

— Да. Часть картин — мои детские воспоминания, наблюдения, провинция. Московские дворы. Остоженка.

ШО: Вас часто обвиняли в том, что это чернуха?

— Часто. Меня обвиняли в том, что я очень плохо отношусь к русскому народу. При этом американцы почему-то писали совершенно противоположное: что я очень хорошо к нему отношусь. Я думаю, истина где-то посередине. Я всегда ценил и ценю объективность, взгляд со стороны. Мой принцип: не жалеть, не осуждать. Помню, в «Советской России» (не знаю, сейчас такая газета существует, нет?) меня ругали: как же это так можно Ленина изображать? И дали очень большую репродукцию, чем здорово меня разрекламировали. На большей части моих картин — простые люди. Я очень люблю эти сельские наблюдения, наших мужиков. Сейчас я уже немного отошел от этой темы, потому что сам мир очень изменился.

ШО: А вы любите этот народ — вот такой?

— Мне жалко этот мир и жалко, что он уходит.

ШО: Это не карикатура?

— Нет, не карикатура. Но, конечно, есть гротеск. Я же не реалист репинского плана, я просто хочу, чтобы это было сделано выразительно и интересно. Довести изображение до определенного накала.
ШО: Если вы сталкиваетесь со своими условными персонажами на улице, вы с ними общаетесь?

— С кем-то да, с кем-то нет. Все зависит от человека. Но и в среде музыкантов я, бывает, себя скованно чувствую. В компании актеров начинаю стесняться… Когда я приехал в Америку, я вообще не мог ходить по улицам: что это такое? — каждый встречный — американец, а я их раньше видел разве что на станции метро «Новослободская», где все на них смотрели с восхищением: «Вот американец идет».

ШО: Как вы относитесь к мнению, что вы пишите не людей, а полулюдей?

— Да нет, это люди как люди. При чем тут полу…? Я могу изобразить своего деревенского приятеля в виде Аполлона, например. У меня есть картина — «Вакханалия», где я себя вписал в среду всех этих людей. Сижу с ними, выпиваю, ору, как и все остальные. Конечно, я чувствую, что я не совсем такой, как они, но для чего об этом говорить?

ШО: Значит, внутренне они все равно другие?

— А какое у вас ощущение от Салтыкова-Щедрина? «История одного города». Найдите там положительного героя! «Ревизор», «Мертвые души». Почему Гоголь сжег второй том? Потому что искал хоть одну положительную морду! Я терпеть не могу идеализацию в искусстве! Я стремлюсь к правде. Карикатурность и гипертрофия там присутствуют, но это делается ради выразительности. Потому что в наше время писать, как раньше, уже нельзя.

ШО: Мы заговорили о литературе. Есть ассоциация, о которой я не могу не упомянуть. Андрей Платонов каким-то образом повлиял на вас? Писатель одновременно, на мой взгляд, с удивительным чувством юмора, но рассказывающий при этом о вещах чудовищных, и персонажи его — одновременно узнаваемые и странные, привязанные к земле, но словно не от мира сего.

— Не знаю. На меня он производит исключительно мрачное впечатление. Мне тяжело это читать, потому что в нем есть элемент отчаяния. Тем более лучшие его вещи связаны с двадцатыми годами — а это страшное время.

ШО: А вас от ваших работ отчаяние не охватывает?

— Нет. Не знаю. Я в этом мире плаваю. То, что я делаю, вполне позитивно. Даже на картине «Сортиры» я хотел сделать подпись «Здесь был», точнее «Здесь с...л Василий Шульженко».

ШО: Тогда кто из писателей вам ближе остальных?

— Достоевский. Даже после чтения «Бесов» остается осадок чего-то великого и абсолютно небезнадежного. Вот вы говорите о Платонове и о его влиянии на меня, а я вспомнил реплику Феллини. Когда ему сказали: «В вашем творчестве очень много от Джойса», он ответил: «Я вообще-то Джойса никогда не читал». С другой стороны, Джойс, как и Платонов, — великий писатель. Это витает где-то в воздухе. Может, таким образом я это и подхватил.

ШО: В интернете вас называют «русский Босх». Это почти штамп. Что вы об этом думаете? Я, например, не вижу прямой связи.

— (смеется) Если меня назовут «передвижником», мне это понравится меньше, чем если Босхом. Да, у меня есть какие-то многофигурные композиции, где кишит народ. Может быть, какие-то вещи и напоминают немножко Босха. Не знаю. Но что-то я от него, наверное, взял.

ШО: А если бы вы себе давали определение: не русский Босх, то кто?

— Русский Шульженко… Когда художник набирает обороты — лет до 25 ти, когда на него действительно влияет чужое искусство, тогда он мечтает быть или Босхом, или Веласкесом. А когда он уже состоялся и упорно работает, у него есть способности и талант, он выходит на собственную дорогу, и тут уже его перестают интересовать все влияния

ШО: Вы согласны с тем, что в ваших работах русскость гипертрофирована?

- Что вы имеете ввиду под русскостью?

ШО: Что таких людей, которых вы изображаете, не встретить ни в Европе, ни в Африке…

- Ну да, видно, что это русские люди. Даже американские бомжы – они же отличаются от наших. Мне близок именно русский колорит, его дает, скажем, наша природа – среднюю полосу я, например, люблю больше всяких югов и экзотики….

ШО: Так почему вы не работаете с натуры?

-Я в большей степени наблюдатель. Иногда делаю какие-то рисунки, этюды. Но чаще полагаюсь на воображение.

ШО: Еще одна ассоциация, которая пришла мне в голову,когда я впервые увидел ваши картины: Филонов. Он что-то значит для вас?

- Почему Филонов?

ШО: Это тоже определенная попытка прорваться к сути русского человека.

- А у кого такой попытки не было? Репин, Суриков…

ШО: Вернемся к интернету, которого у вас, кстати, нет как класса. Там люди пишут, что своими картинами вы утверждаете, будто русский народ «злой, ленивый и завистливый».

-Кто же это пишет?

ШО: Я не знаю. Но цитата точная. Так Вы утверждаете это своими картинами?

- В своих картинах я пытаюсь выразить свое личное впечатление. Ничего больше. Я уже говорил, что американцы наоборот думают: до чего же нежное отношение к своему народу у этого художника.

ШО: То есть Вы не считаете русский народ «злым, ленивым и завистливым»?

- Я считаю русский народ народом, которому сильно не повезло. Он никогда не жил нормальной жизнью: ни при царях, ни тем более при коммунистах.

ШО: Для Вас коммунистический этап - знак минус .Мы стали жить лучше? Не говорю: материально. Просто – лучше?

- Конечно, Советский союз был колоссом на глиняных ногах. Но все-таки, я думаю, люди изменились к худшему. Такого стяжательства и бесчеловечного отношения друг к другу в советское время не было.

ШО: Вы никогда не делили картины на, что называется, « продукт внешнего или внутреннего потребления»? По логике вещей, разница в восприятии нашего или западного зрителя должна быть огромной.

- Нет, абсолютно не делил. Я вообще был удивлен, когда в Америке заинтересовались моими картинами, потому что это не имеет ничего общего с их жизнью.тем не менее людям хотелось понять, что за этим стоит. Был большой интерес. Может быть, и потому, что в произведении искусства главное: не что изображено, а как это сделано. Должна быть смысловая убедительность, убедительность формы. Определенный синтез. Когда картина сделана по этим принципам, тогда она убеждает зрителяЮ даже если он не очень понимает жизнь, которая ему прказана. Фильм « Андрей Рублев» понимают во всем мире.

ШО: Но, наверное, как-то по своему, не так как мы.

- А мы как то по своему воспринимаем Марка Твена, например?

ШО: Да.

- А по моему мы прекрасно чувствуем Америку.

ШО: У вас есть какая-то сверхидея, самый главный посыл?

- Нет. Нет у меня никакой сверхидеи, я рассчитываю прежде всего на интуицию и пытаюсь выразить некие ощущения. Которые у меня возникают. Например, я часто пытаюсь сохранить, зафиксировать какой-то сон. Правда, такого рода ощущения быстро уходят. И ухватить их довольно сложно, но во всяком случае я к этому стремлюсь.


Беседовал Виталий Науменко.

Киев. Журнал ШО. Май-июнь 2011г.