[LCR]

Прославленные маршаны

Дитерле, Жерар и Дюбур

Уже в 1920-е гг. отец и дедушка стали брать меня с собой к прославленным, героическим маршанам…Вот это были персонажи! И все совершенно разные! У каждого было свое краснобайство, свой стиль. Это они создали рынок искусства, это они все придумали. Без них сейчас ничего не было бы. Я хорошо знал тех из них, кому удалось выжить после кризиса 1929 г., надо сказать, выжить было нелегко…

Читать дальше... 

На бульваре Мальзерб располагалась галерея Дитерле, сына Мари Дитерле, художницы и близкой подруги Коро. Этот Дитерле любил живопись, его любимым художником был Коро. Он был экспертом по Коро и удивительно хорошо о нем говорил. Слушать его можно было часами. Он мог рассказать вам всю большую и маленькую историю каждой картины Коро. Он мог рассказать и о картинах, подписанных Коро, но написанных не им!.. Дитерле говорил: «Доброта и дружелюбие Коро были поразительны. Своим друзьям-художникам он не отказывал ни в чем. Он знал, что они жили в бедности. Знал он также, что его подпись поднимала цену картин. Вот он их и подписывал… Коро был чудесным человеком, очень простым. Коро был просто воплощением доброты ». Сейчас я хочу составить сводный каталог Коро – это совместный проект с внуком Дитерле, и выбор соратника, как вы понимаете, не совсем случаен…
В двадцати пяти метрах от Дитерле был магазин маршана по имени Жерар, Рафаэль Жерар. Этот господин в любое время года носил брюки в полоску, черный редингот и высокий жесткий воротник. Вид у него был самый любезный и благожелательный. Когда мы приходили к нему, мой отец говорил: «Послушайте, господин Жерар, покажите нам картины, но только те, которые Вы еще не приукрасили. Вы понимаете, что я имею ввиду?». Дело в том, что этот Жерар был настоящий разбойник. Бандит с большой дороги. Не то чтобы картины, которые он продавал, были фальшивыми. Нет, они были настоящие. Но он давал их своему реставратору «на улучшение». Тот переписывал их – и безвозвратно портил! К примеру, танцовщицы Дега: Дега рисовал их с очаровательными обезьяньими личиками. Но по решению господина Жерара реставратор вырезал эти личики из пастелей и заменял их такими кукольными головками! Да-с. Танцовщицы Дега – с кукольными головками… Он говорил: «Ну и что? Клиентам больше нравятся такие головки!» и добавлял: «Эти обезьяньи рожицы, нет, господин Жорж, это невозможно, никто их не возьмет!». Не буду объяснять, что эти работы были безвозвратно погублены.
Еще одна особенность господина Жерара: он не желал видеть на своих картинах никаких коров. Коровы подвергались в его присутствии смертельной опасности! Он кричал своему реставратору: «Какой ужас! Смотрите, на этом пейзаже нарисована корова! Сейчас же уберите мне ее! Коров никто не берет!». Такие работы нам иногда удавалось спасти… Нам удавалось восстановить корову. В жизни я никогда больше такого не видел. Господину Жерару повезло, что все художники – авторы его картин уже умерли. Особенно Дега. Представляете, что бы случилось, если бы Дега увидел кукольную головку на своей работе! Одну-единственную кукольную головку. Он бы просто убил этого господина Жерара. Он бы заставил его проглотить свой элегантный высокий воротник!
В двух шагах от Жерара находилась галерея Дюбура… У него были очаровательные картины. Дюбур торговал художниками от Коро до кубистов. Этот Дюбур был неподражаем, он был такой один… Маленький толстяк, одетый с иголочки. У него всегда был вид совершенного болвана, ничего не знающего и не понимающего… Он играл эту роль болвана роль с блеском, отлично зная, что делает. Замечательный торговец, он меня просто завораживал…

Зелигман

Другие крупнейшие маршаны - Зелигманы… Великолепный особняк. Мы ходили друг к другу с визитами вежливости. Обменивались любезностями. Говорили о погоде. Никогда не показывали друг другу ни одной картины. Не показывали даже рам. У нас были одни и те же клиенты…

Дюран-Рюэль

Это была очень крупная галерея, Поль Дюран-Рюэль был первооткрывателем. У меня сохранились воспоминания о нем, как о маленьком усатом человечке с глазами, которые все видят. Он умер в 1922 г. Я больше знал его внуков, Шарля и Пьера, оба они были очень элегантны: настоящие знатоки и большие друзья нашей семьи. Я очень любил Шарля, и мне кажется, что любовь эта была взаимна. Мне было очень больно, когда Шарль объявил мне: «В 1874 г. мы поддержали первую выставку импрессионистов. В 1974 г. галереи больше не будет. Я закрываюсь, Даниэль… Целый век – этого достаточно». Он действительно в 1974 г. закрыл свою галерею, располагавшуюся на проспекте Фридлянд. Я очень горевал. Мне не верилось, что эта потрясяющая галерея, которой мы всем обязаны, перестанет существовать. Почему?
Но теперь, после стольких лет, мне кажется, я лучше понимаю решение Шарля. Я думаю, что ему стало невыносимо расставаться со своими картинами. Он больше не мог смотреть, как они покидают его. Он решил остановиться, это было слишком тяжело – как если бы он истекал кровью… После смерти Шарля его сын Жак лет десять работал у меня. А, к моей радости, сейчас у меня работает его внучка Клер. Это замечательная девочка. Она работает с творчеством Писарро, у нее редкий глаз! Глаз Дюран-Рюэлей. И она такая красивая…

Воллар

Я очень хорошо знал Амбруаза Воллара, он был одним из моих самых любимых.
Это был массивный мужчина с небольшой бородкой, он говорил баритоном и всегда появлялся в матерчатом колпаке, скрывающем его лысину. Он ужасно боялся простудиться. Колпак свой он носил круглый год и снимал его только когда позировал Ренуару или Боннару. Скорее всего, он понимал, что выглядит смешно. Он говорил моему отцу: «Вы не считаете, что я с этой штукой на голове похож на еврея?». Отец отвечал: «Да нет, вовсе нет, вы похожи на самого себя, на дитя островов…». Он был родом с острова Собрания. В 1880 гг. он приехал во Францию с пустыми карманами. Пришлось ему трудно. Он начал с самых низов, служил у маршанов, на всем экономил и покупал художников, которые ему нравились: Ренуара и Сезанна – это были единственные художники, которых он мог покупать, потому что они был совсем недороги. Когда я познакомился с ним, у него были миллионы. Скуп он был патологически, бесплатно он бы не сказал вам, который час. На все свои деньги он покупал картины. И книги.
Он очень любил красивые издания и вообще издательскую деятельность. На этом они сошлись с моим отцом. Они совещались, какую выбрать типографию, какой шрифт, корпус, кому заказать книгу…
Нестрашно, если надо было протестировать десять ремесленников и попробовать десять шрифтов, он это делал. Тут он денег не жалел. С людьми, работавшими над его книгами, он был очень щедр и очень любезен… В последние годы жизни Воллар приходил к нам по воскресеньям, это превратилось в ритуал. Он приходил после обеда и уходил часам к одиннадцати. Они с моим отцом часами вели ученые беседы о форме какой-нибудь заглавной буквы.
Мы ходили к нему раз или два в неделю попытаться купить какую-нибудь картину… Все всегда было разложено на полу штебелями. Никаких рам. Он очень любил свои запасы. Чем больше они разрастались, тем большо он был счастлив, это отражалось на его лице. Воллар был очень раздражителен. Если вы хотели купить Сезанна, нужно было попросить Ренуара. Во всяком случае, не Сезанна… Да, например, Ренуара… Если вам везло, он доставал вам Сезанна, называл цену, и лучше было не торговаться. Потому что в противном случае вам приходилось ждать не меньше двух недель, чтоб он простил вам оскорбление, которое вы ему нанесли. Когда он дулся, он говорил: «У меня ничего нет!». А штебеля фантастических работ стояли перед вашими глазами. Он был резок, зачастую неприятен с незнакомыми людьми и страшно боялся, что его обворуют. Но вообще это был чувствительный, простой и очень забавный человек…
Однажды, когда мы были у него, папа спросил: «Скажите-ка, а почему я не вижу Боннара. У вас его нет?».
Воллар чуть не задохнулся: «Что? У меня нет Боннара? Еще как есть, у меня полно Боннаров!».
Отец продолжил: «Тогда, может быть, вы могли бы показать их нам?».
И действительно, он вынес нам целую стопку Боннаров. Изумительные картины. Период Наби. Отец посмотрел их и сказал: «Великолепные. Но что странно: но одна работа не подписана».
Тут Воллар пустился в долгое объяснение: «Подождите, вы все поймете… Я пошел к Боннару в мастерскую и сказал ему: «О, какая прекрасная работа! О да, великолепно! Мне очень нравится. И эта тоже мне очень нравится. И эти тоже… Ах, я не могу решить… Вы не позволите отвезти их домой, а там я приму решение?». Я отвез их домой, немного подождал, а потом опять поехал к нему узнать цену. И тут оказалось, что он забыл про эти работы. Он продал их мне очень дешево. Но теперь я боюсь попросить его прийти сюда подписать их, потому что он увидит их и назначит совсем другие цены. Понимаете?».
Метод «Воллар». Изобретенный им. Запатентованный. Может быть, на острове Согласия так покупали и продавали бананы, но тут речь шла не о бананах, а о Боннаре!.. Удивительно. Я слышал такое только раз в жизни.
У этого человека был глаз. У меня дома есть уникальные документы, его инвентарная опись за 1923 г.: три тысячи работ с аннотациями, сделанными его рукой. У меня есть несколько его учетных книг. Все работы отборные. Когда он умер, некоторые ухмылялись, говорили, что он нередко ошибался. Какой бред! Например, то, что он покупал Вальта, это совсем не ошибка. Если работы художника не стоят больших денег, это еще не значит, что он не большой художник. Луи Вальта – большой художник, его только начинают открывать… Напомню походя, что Ватто, Буше и Фрагонару пришлось ждать более века, пока мой дедушка не вытащил их из небытия…
Амбруаз Воллар подписал контракт с Жоржем Руо, который был у него на зарплате. Я помню, как Руо вопил мне в ухо: «Воллар, какой подонок! Он сделал себе копию моих ключей! Он опять украл мои работы!». Руо относился к Воллару с некой смесью уважения и бешеной ненависти. С уважением – потому что Воллар издал его гравюры к Перевоплощениям Папаши Юбю, Цирку Летучей Звезды и много других чудесных работ, и Руо гордился ими… С ненавистью – потому что он не хотел, чтобы кто-нибудь прикасался к его работам, пока он не подпишет их. Но дело в том, что он никогда не заканчивал своих работ. Он считал, что ни одна его работа не закончена. Соответственно, он не хотел отдавать их Воллару. Воллар, который каждый месяц выплачивал Руо зарплату, действительно заказал копию ключей от его мастерской и как только Руо куда-нибудь уходил, он действительно забирал работы. Между прочим, впоследствии дочь Руо отказалась признать неподписанные работы. Она очень обижалась на Воллара, считала, что из-за него ее отец был несчастен. Руо был талантлив, но какой ужасный характер! Мой отец очень любил его. Отец всегда любил помешанных.
Мы недавно разговаривали с внуком Руо, он говорил: «У меня был замечательный дедушка, он все время пел нам полковые куплеты!». Руо, которого я знал, был всегда в плохом настроении, злой, как чума. Ругал всех других художников на чем свет стоит. Похвалил бы хотя бы одного – так нет! Послушать его, так это все были сплошные ничтожности. Слушать его было в конечном итоге утомительно. Однажды, чтоб разозлить его еще больше, я спросил: «А что вы думаете о Гюставе Моро?». Он прямо подскочил в воздух: «Гюстав Моро1 Ведь это ужасная гадость! А собственно, почему вы говорите мне о Гюставе Моро?». А я: «Да потому, что Гюстав Моро был вашим учителем. Я думал, он научил вас чему-нибудь, нет?». Он притих: «А-а-а, да, действительно. Да, если бы не он, я бы, может, и не стал художником…». Но тут опять проявился его воинственный характер, и он прибавил: «… но я стал художником, и я его превзошел, и вообще, этот Моро – ничтожество! Да, полное ничтожество!». И опять двадцать пять. Как он только его не обзывал. Как он только их всех не обзывал. Он убивал их пятьюдесятью различными способами. Честно говоря, мне кажется, он был сумасшедший.
Мистический безумец. Собственно, он и не скрывал этого. На груди у него висел большой крест. Он беспрестанно говорил о Страшном Суде. У него были видения. Господь сказал ему: «Ну-ка нарисуй эту штуку!». Господь водил его кистью. Он, естественно, повиновался. И злился на Воллара, дикаря и язычника, для которого не было ничего святого. И правда, Воллар походил скорее на вудуиста – но это я фантазирую. Как бы то ни было, он все сносил от Руо и вообще прощал талантливым художникам. Гений искупал их недостатки. Воллар был глубоко убежден, что нормальные, уравновешенные люди не представляют никакого интереса. Он извинял художникам их слабости. Он понимал их, чувствовал. Он их любил. И он так хорошо говорил о них - все становилось понятно. Он выходил из себя только когда Руо поливал грязью других художников, с которыми он работал…
Однажды мы ужинали у Мамаши Катрин, на Монмартрском холме. За столом сидели Руо, Вламинк, Дюнуайе де Сегонзак, еще кто-то… Разумеется, Воллар тоже был там. Этот ужин организовал Жан Меттэ, сын Андре, замечательного керамиста. О, я никогда так не смеялся! Это было убийственно. Руо крыл Воллара за то, что тот привел на этот ужин, он обзывал его всеми именами, а Воллар поддакивал, а потом отмахнулся: «ну вас, идите-ка вы нафиг». Руо задыхался от ярости, он не мог проглотить ни куска. Все остальные рыдали от хохота и подливали масла в огонь, науськивали Руо, обстановка была, как в Школе Изящных искусств.
Мы приезжали к Воллару утром, к девяти часам, и оставались до половины двенадцатого. Он принимал нас в своей столовой, где стояли штабеля картин. Картины были и в других местах, они были везде, и я был единственным, кому позволялось разгуливать по всей квартире. Мне и в голову не приходило притронуться к какой-нибудь картине. Я очень уважал этого человека – он всегда был солидарен со своими художниками. Именно поэтому он ненавидел критиков искусства. Он презирал их. И то правда: когда читаешь, что они писали о Сезанне, легко представить себе, что он о них думал.
Он был очень словоохотлив. Великолепный болтун. Когда он беседовал с моим отцом или с Полем Валери, ни в коем случае нельзя было прерывать его. К нему могли прийти самые важные американские клиенты на свете, он никогда не отвлекался. «Да пошли они нахрен!..». У него всегда было что показать – но не картины. Картины он не показывал никогда. Это могло быть письмо, переплет, страница из книги… Он говорил мне» «Ну-ка, послушай», и начинал читать пассаж из Лурда Золя. «Скажешь, это не доктрина коммунистов?». Но нет, это была не доктрина коммунистов. Эта книга теперь находится в моей библиотеке. На полях ее – записи, сделанные Волларом.
После его смерти один молодой человек, работавший для него брокером, уехал в Югославию с ящиком картин. Ящик шириной в 60 см. – этого хватило бы, чтобы открыть музей… Впрочем, он и передал их в музей. Он сказал, что Воллар подарил их ему. Чтобы Воллар что-нибудь кому-нибудь подарил? Меня до сих пор разбирает смех…

Петридес

Грандиозный Петридес… Настоящий клоун, этот Петридес. Это был самый профессиональный врун из всех маршанов. Он врал, как дышал – а легкие у него были в прекрасном состоянии… Он врал на любой сюжет! Мой отец говорил: «Я предпочитаю иметь дело с ним, потому что я знаю, что он врет. Он знает, что я это знаю, поэтому мне он говорит правду…». В прошлой жизни он был портным. Постепенно он составил себе коллекцию и в конце концов научился любить живопись. А потом началась война. Он взял картины у Фабиани, у других маршанов и стал продавать их немцам. В тех условиях было нетрудно заработать деньги. Так продолжалось в течение четырех лет. Петридес нажил огромное состояние. После Освобождения, понятное дело, ветер для него подул в другую сторону…
Спустя много лет Петридес поселился по соседству с нами. Когда мы встречались на улице, он щупал лацканы моего пиджака. Он их щупал профессионально и говорил мне: «Отличная ткань. Прекрасное качество» - портной в нем, очевидно, не умер…

Одермат

Некоторые маршаны напоминают мне американских скорняков, которые стали проектировать немые фильмы на белых простынях; в конце концов из этого родился Голливуд. Говоря это, я думаю об Одермате. Этот полукитаец, сын эльзасской шлагбаумщицы, едва умел читать. В Париже он открыл магазин женской обуви, отличный магазин, дела у него шли хорошо. Но он забросил штиблеты ради искусства – как Петридес в свое время принес искусству в жертву штаны. Ко всякому костюму нужны ботинки, надо думать, поэтому Одермат начал свою карьеру маршана у Петридеса. Там он научился описывать картины, он стал очень образованным человеком. Потом он поехал в Америку. Сначала он работал посредником, а потом открыл свою галерею и заработал миллионы, но не ограничился ими. Он сделал больше: он женился на дочери одного канадца, владельца Canard Line. Такие необычайные судьбы, по ним можно снимать фильмы.

Джозеф Дьювин

Я бы сказал, что Дьювин стоял над ними всеми. Абсолютно циничный Дьювин, англичанин голландского происхождения. Между прочим, он стал лордом. Чтобы стать лордом, надо много дать, это понятно, нет? Ну, так Дьювин дал сколько нужно – много денег в музеи, много картин…
Он часто говорил мне: «Если бы я не познакомился с твоим дедушкой, я бы не стал тем, кто я есть». И правда, Натан научил его всему, здесь, а этом самом доме.
У Дьювина было одно огромное преимущество перед моими дедом и отцом: пять месяцев в году он проводил в Нью-Йорке. У него был особняк на 57-й улице и самая снобская клиентура Америки. Он жил и в Лондоне. Он жил в Париже. Этот Джозеф был вездесущ. И продавал все – мебель, картины, гобелены, фарфор. Он продавал все, за одним исключением – он не прикасался к современной живописи. Это влияние моего деда.
У Дьювина, который всю жизнь мечтал о сыне, была только дочь, так что я заменил ему сына, он стал мне чем-то вроде крестного отца. Он делился со мной своими рецептами: «Понимаешь, когда какой-нибудь богач приходит ко мне, чтобы накупить себе искусства, прежде всего я спрашиваю его, достаточно ли у него стен. «Нет? Какая жалость!.. Но как же вы развесите свои картины, куда Вы поставите скульптуру?». И я объясняю ему, что сначала нужно обзавестись стенами в должном количестве. То есть сначала нужно приобрести дом. А дальше я беру дело в свои руки, Даниэль, я строю ему дом». И действительно, он брал дело в свои руки. У него была целая армия самых лучших архитекторов и один гений - Фрэнк Ллойд Райт. Райт спроектировал дома для Бейкеров, Вандербилтов, Уайденеров. Затем Дьювин приступал к «оформлению интерьера». Этот Дьювин тоже был гением в своем роде. Он часто повторял мне : «Даниэль, очень важно породить в клиенте амбиции». Ну и гусь же он был!..
Мой отец и Дьювин – наблюдать за их взаимоотношениями было жутко любопытно. Они проработали вместе всю свою жизнь, накупили чудовищное количество вещей – часто целые коллекции - вскладчину. И в течение всей своей жизни они ругались друг с другом. Дьювин говорил мне: «Твой дед был замечательным человеком, как жаль, что твой отец пошел не в него. Твой папаша – на нем просто клейма негде ставить!». Папа не оставался в долгу: «Таких обманщиков и негодяев теперь уже не делают, он один такой!». И как же им удавалось работать вместе? А я Вам сейчас расскажу.
Мне было шестнадцать лет. Однажды мой отец попросил меня поехать в Лондон. Он объяснил мне: «Пять чудесных Буше выставлены на торги. Ты должен купить их мне». Я поехал в Лондон. Там я остановился в отеле Кларидж. Только я открыл дверь своего номера, как раздался телефонный звонок, Это был Джозеф, он жалобно сказал мне: «Даниэль, мой дорогой, я так по тебе соскучился, приходи на ужин, ладно?». Когда я пришел к нему, голос у него был уже не такой жалобный:
- А что это ты приехал в Лондон?
- Я решил поступить в будущем году в Лондонский университет и приехал, чтобы узнать кое-какие детали…
- Ах, в университет? Кому ты это рассказываешь?! Скажи, зачем ты приехал, а, Даниэль? Не хочешь? Тогда я сам тебе скажу: ты приехал, чтобы купить Буше. Признавайся! Твой отец послал тебя купить Буше!
- Буше? Какие еще Буше? Какая продажа? О чем ты вообще говоришь? Я хочу поступить в университет, Джозеф…
- Даниэль, ты – такой же засранец, как твой отец! Вам не стыдно так вести себя со мной?!
- Да не знаю я никаких Буше…
Тут он схватил телефон и попросил номер моего отца в Париже.
- Жорж, твой сын сидит рядом со мной и пудрит мне мозги. Он говорит, что записался в Лондонский университет. Хватит шутить! Он приехал, чтобы скупить Буше, я точно знаю!
- Да нет, Даниэль будет учиться…
- Ну ты и дерьмо! Значит, ты решил действовать в обход меня, так, что ли? Давай, выкладывый, не отнекивайся!
- Джозеф, мой сын…
- Негодяй! Ну подожди, ты увидишь, во что тебе обойдутся эти Буше! Я тебе клянусь, мало тебе не покажется! Сдохну, а не отступлюсь!
- Делай что хочешь, мне наплевать! И желаю тебе никогда не найти на них покупателя!
Такие сцены повторялись постоянно. Жуткие скандалы, просто ужас. Но в конце концов оба успокаивались… так было и в этот раз :
- Может, договоримся? А, Жорж?
- Ладно, давай.
- Так что, покупаем вскладчину?
- Покупаем вскладчину.
Джозеф передает мне трубку, и отец говорит мне: «Возвращайся, Даниэль, вопрос решен».

Дьювин и Беренсон

Джозеф был неспособен оценить картину. Да он и не пытался – по двум причинам: он покупал только «самые знаменитые» произведения и он умел окружить себя нужными людьми. На него работала целая армия всевозможных экспертов. Для экспертизы итальянский примитивов у него был американец Беренсон, знаменитый Леонард Беренсон… Это был щуплый человечек с повадками аристократа, несколько пресыщенный, несколько чопорный… Дьювин подписал с ним эксклюзивный контракт и выплачивал ему ежемесячную зарплату. Беренсон поставлял Дьювину все появлявшиеся работы великих итальянских мастеров, Дьювин покупал их, а потом перепродавал американским коллекционерам. Но тут было одно «но»: дело в том, что между Беренсоном и Вильденштайнами существовала тайная договоренность. Прежде чем предложить какую-нибудь картину Дьювину, он показывал ее нам. Стало быть, мы выбирали первыми. Если работа нас не устраивала, мы могли отказаться. Это соглашение, а также связанная с ним переписка должны были оставаться конфиденциальными. Топ секрет. Никому не показывать! Даже после смерти Дьювина Беренсон настоял на том, чтобы никто не знал о наших отношениях, и я его понимаю – он требовал 50% прибыли со всех инициированных им сделок, это были невиданные комиссионные! Он работал в основном для моего отца… Дедушка презирал его: «Да это же просто-напросто жулик! Как я могу уважать этого типа! Чего он ждет? Почему он не идет в маршаны, с такими-то тарифами!».
Каждый год я проводил три недели в Тоскане на его вилле в I Tatti. Там я часами рассматривал фотографии картин, их были тысячи… Он учил меня распознавать итальянские примитивы. Мы вместе ходили на выставки итальянского искусства…
Теперь считается хорошим вкусом говорить, что у Беренсона не было таланта, и с особым рвением это утверждают те, кто его и в глаза не видел. Я должен сказать, что многому у него научился…

Кляйнбергер

В Америкке тоже были прославленные маршаны. Я провел двадцать пять лет в разъездах между Парижем и Нью-Йорком и имел возможность познакомиться с некоторыми из них в 1940-1950 гг…
Кляйнбергер был одним из них. Этот эльзасский еврей, очень серьезный маршан, продавал главным образом голландскую живопись. Человек он был тонкий и очень остроумный. Профессию торговцев искусства он резюмировал по-своему: «Между нами, что это за профессия? Какой-то тип заходит в галерею. Садится. Просит показать, что вы имеете на продажу. Иногда покупает какую-нибудь картинку. А иногда и ничего не покупает. Но так или иначе, он достигает своей цели – убить два часа, в течение которых ему было нечего делать. А потом он поднимается и прощается с вами!». Его филиппика была посвящена некоему Голдману.
Харри Голдман был феноменально богатый коллекционер, свое состояние он нажил на продаже готовой одежды. Он продавал все – от трехдолларового костюма до комбинезона для садовника. Он частенько захаживал к Кляйнбергеру и мог просидеть в галерее часа три. Он требовал, чтобы ему показали абсолютно все, и никогда ничего не покупал. Однажды он сказал Кяйнбергеру:
- Знаете, мне неловко. Я больше не буду приходить, вы теряете со мной много времени.
- Да что вы, вовсе нет, приходите. Мне приятно вас видеть.
- Но ведь я никогда ничего не покупаю у вас!
- Ну и что? Честное слово, я бы хотел, чтоб у меня было хотя бы два таких клиента, как вы!
- Что? Вы хотели бы иметь двух клиентов, как я? Но на что же вы будете жить?
И тут Кляйнбергер выдал тираду:
- Не беспокойтесь, господин Голдман. Настоящих клиентов у меня не меньше сотни!

Кнёдлер

В нашем деле встречаются самые разные клиенты, но и маршаны не похожи друг на друга. До сих пор я нахожусь под впечатлением от одного продавца Кнёдлера: этот высокий и элегантный молодой человек очень хорошо играл в гольф. Он часто играл с клиентами, а потом они шли в галерею, и что бы он им ни показывал, – Рубенса, Моне, Пикассо, - он говорил: «Эта картина грандиозна, как Эйфелева башни!». Клиенты понимающе поддакивали и покупали ее. Увидев это своими глазами, я остался без слов, это был высокий полет. Какой урок мастерства! Он один мог заменить долгую стажировку. Харри Брукс, вице-президент Кнёдлера, которому я впоследствии предложил возглавить нашу нью-йоркскую галерею, подтвердил мне: «Всю свою жизнь этот тип повторял: Эта картина грандиозна, как Эйфелева башня! И у него не было ни одного провала. Я не понимаю…». Еще один гений…

Янг

Попасть в рабочий кабинет Ховарда Янга удавалось очень немногим. Мы с отцом были у него. Этот очаровательный человек жил на втором этаже между Мэдисон-авеню и Парк-авеню. Он продавал английскую живопись XVIII века и несколько американских художников XIX – Уинслоу Хомера, Уильяма Эмерита Чейза, Одюбона с его птицами, американскую живопись такого вот типа… Этот Ховард Янг был похож на портрет Филеаса Фогга в старых книгах, иллюстрированных гравюрами: крепкий, с квадратной челюстью и решительным выражением на лице. В 1920-х гг. продавцом у него работал его племянник по фамилии Тейлор. Янг посылал его на полгода в Калифорнию. Этот Тейлор был женат на невероятно, фантастически красивой женщине. Потом они переехали в Англию, и там у них родилась дочка, которую назвали Элизабет.
В то время, когда мы виделись с Ховардом Янгом, Элизабет Тейлор была уже звездой в Голливуде. Янг завесил ее портретами все стены своего кабинета. Он очень гордился ею, ее карьерой, ее жизнью. Он говорил о ней с бесконечной любовью. Янг уже не покупал картин, наоборот, он ликвидировал свои запасы. «Я когда-нибудь умру, - говорил он, - я хочу оставить свое состояние моей дорогой Элизабет… Она мне как дочка».
Позднее я познакомился с Элизабет Тейлор. Я не решился завести разговор о Янге. Но воспоминания о ней у меня остались, как об умной, обаятельной, великодушной молодой женщине, которая хорошо знала живопись. Да, она знала, о чем говорит.