[LCR]

Я перевела всю книгу. Посмотрев на отрывки, которые я здесь поместила, я поняла, что училывать их будет трудно, и решила просто поместить весь текст.

Натан Вильденштайн

На мои вопросы относительно наших корней мой дедушка Натан всегда отвечал : «Даниэль, важны лишь две вещи – любить Францию и ходить в Лувр». Мой дед был для меня всем, и мне и в голову не приходило подвергнуть сомнению его версию.

Читать дальше... 

Он родился 8 ноября 1851 г. в Фегерсхайме, в Эльзасе. Он всегда говорил моей бабушке, что был единственным сынов в семье, что его отец, сефардский раввин, умер до его рождения.
Найдя старые документы гражданского состояния, я почувствовал, что дело неладно, стал рыть дальше, и надо сказать, что я до сих пор не отошел от того, что я раскопал… Сядьте поудобней!.. Представьте себе, у моего дедушки было три брата и три сестры. Их отец умер в 1879 г. и был он вовсе не раввином. К тому же Вильденштайны были ашкенази. Порядочный сюрприз, верно?
И это еще не все.
Мой дедушка скрыл от нас свою личную трагедию: в 1870 г., когда он уехал из Эльзаса, его отец проклял его…
Такое нагромождение вранья небанально. Бабушка так и умерла, не узнав об этом… Для меня это было не просто неожиданностью, это было землетрясением – оказывается, дедушка, которого я обожал, был лжецом. Он обманул нас всех – моего отца. Меня. Всех. Почему он так перекроил свое прошлое? Почему он лгал? Чтобы восстановить картину, было необходимо изучить на факты.
Его семья жила в Фегерсхайме с 1709 г. – до этого времени архивы не сохранились. Отца моего дедушки звали Лазар. Он торговал почтовыми лошадьми и скотом, как и все его предки с 1709 года. Когда моему деду исполнилось 14 лет, он продолжил это дело. Для торговли скотом нужно было знать все тонкости кредитных механизмов, это была непростая профессия. Неслучайно Альбер Кан, ставший крупнейшим банкиром, был выходцем из Эльзаса и в прошлом торговал скотом. Купля-продажа лошадей была значительно проще. Грубо говоря, это было бандитское ремесло: загнанную клячу за три дня приводили в товарный вид и тут же перепродавали, так что вы покупали фактически мертвую лошадь… Разумеется, торговец лошадьми отлично распознавал и хороших лошадей. Кстати говоря, Натан умел это делать. На торгах в Довиле, увидев, что мой отец колеблется, он говорил: «Делай, что хочешь. Но я бы купил вот эту». И всегда показывал на великолепную кобылу, которую отдавали почти даром. В то время мне это казалось странным. Теперь я лучше понимаю, в чем было дело. И я знаю, откуда в семье появился «лошадной вирус»…
В 1808 г. по декрету Наполеона некий Натан бен Лазар получил право выбрать себе фамилию. Похоже, что его вдохновил старинный феодальный замок в верховьях Рейна – замок Вильденштайн. Что еще можно сказать? Это практически все. В конце концов, меня при этом не было… о 1808 г. у нас были только имена – Жак бен Натан или Натан бен Жак… Мой дедушка обожал аббата Грегуара. Он возвел его, так сказать, в посмертные идолы. Именно этот аббат предложил дать евреям возможность иметь постоянные фамилии… Для совершенно необразованного Натана Французская революция стала предметом страсти: «Мы были никем, - скандировал он, - а французская революция 1789 г. сделала из нас настоящих людей». Участвовать в выборах было для него священным долгом, он с этим не шутил. Можно сказать, что это был почти единственный сюжет, над которым он никогда не подшучивал. Он преклонялся перед Клемансо. И ненавидел немцев.
В 1870 г. в семье Вильденштайнов произошла страшная драма. Пруссаки захватили Эльзас. Мой дед уехал из Федерсхайма, покинув семью. Наверное, это было нелегко. Наверняка дело не обошлось без кровопролития… В Эльзасе существовала старинная традиция, которая касалась всех – католиков, протестантов, евреев. Ее можно сформулировать так: тот, кто покинул Эльзас и свою семью, никогда не возвращался обратно. Его имя вычеркивали из анналов, он более не существовал. Само его имя забывалось. Если он вдруг появлялся, ему отказывали в куске хлеба. Он был проклят на всю жизнь. В те времена, если люди хотели уехать из Эльзаса, они уезжали всем семейством. Мой дедушка уехал один. Отягчающее обстоятельство: он был старшим из семи детей, стало быть, он знал, что его ожидало, но все-таки уехал. Он отказался стать немцем, в нем жила решимость остаться французом. Это ключ для понимания судьбы Натана и, соответственно, нашей судьбы. Когда я был молод, то не мог, конечно, вообразить, какой кошмар он пережил, но все-же видел, что отъезд из Эльзаса дался ему нелегко. Он нес в себе какой-то тайный стыд, тяжелую рану. И я сомневаюсь, что он побывал в Эльзасе даже после Версальского договора, даже после 1919 г. Не думаю. Он часто говорил мне: «Ты знаешь, Даниэль, боши все еще хозяйничают у нас». Жуткая фраза… Его шесть братьев и сестер стали немцами… Нужно знать, что когда его отец умер, дед купил небольшой домик в Фегерсхайме – чтобы иметь возможность сказать: у меня там семейный дом. Но это был не дом моих предков.
Другая загадка: кокетливая могила Лазара на еврейском кладбище Фегерсайма. Я почти уверен, что заказал ее Натан. Но на надгробии не упомянуты ни его мать Бабетта, ни его братья и сестры – как будто все оникуда-то уехали. От них не осталось никаких следов. Что с ними сталось? Что произошло? Теперь уже не узнаешь… Там меня тоже не было.
В 1870 г. Натан попытался войти в Париж, но Париж был недоступен. Город был осажден. Тогда он направился в Витри-лё-Франсуа. Почему именно туда? Не потому, что место называлось Витри, а потому что это Витри было Франсуа – французское. Да, он он любил Францию до такой степени. Дело зашло еще дальше, это даже странно: Натан открыл филиал в Нью-Йорке в 1898 г., а умер он в 1934 г., так никогда и не посетив эту самую Америку. Он был более чем домоседом. Конечно, он ездил в Нидерланды – за Рембрандтом, за Рубенсом, и вообще голландскую живопись нужно было покупать там… Но мой дедушка очень неохотно покидал свою страну, свою Французскую республику. Он пожертвовал семьей, чтобы остаться французом.
В 1871 г. Натан проходил военную службу в 48-м полку пехоты в Шалоне-на-Марне. Затем он пошел на работу к портному в Витри-лё-Франсуа. Куда он мог еще пойти? Подмастерье у портняжки… В еврейской иерархии ниже стояли только бродяги. Наверняка ему пришлось несладко. Он продавал ткани – тот самый человек, который продаст американскому миллионеру Джону Д. Рокфеллеру Портрет Антуана Лорана Лавуазье с женой Давида… Он всегда был фантастическим продавцом – один из всей семьи. Ни у моего отца, ни у меня самого, ни у моих детей не было этого таланта. А у него был. Это было у него в крови. Он интуитивно распознавал вкусы, желания, страсти с большой точностью. Однажды одна из его клиенток в Витри спросила его, не может ли он продать несколько картин, от которых она хотела избавиться. Картины? Почему бы и нет? Охотно. Было только одно смущающее обстоятельство: он ничего не понимал в картинах. Совершенно ни черта, он был полный ноль. В качестве культурного багажа у моего деда был только французский язык, выученный в школе – он ходил в школу до четырнадцати лет – и эльзасский диалект, на котором ему было не с кем разговаривать. Но он не отступился. Он сказал да и поехал в Париж.
В Париже он забрался в Лувр, он не выходил оттуда десять дней. В течение десяти дней он смотрел. Наблюдал. Старался понять. Смотрел снова и снова. Воспитывал свой глаз. Даниэль, важны лишь две вещи – любить Францию и ходить в Лувр. Вы должны знать: до последнего дыхания дедушка продавал шедевры во крупнейшие музеи мира. Во все – кроме Лувра. Он не мог. Продать полотно в Лувр – он не мог себе этого даже представить. Он любил Лувр и людей, работавших в Лувре. И его отношения с Лувром остались отношениями очарованного посетителя – из-зи этих десяти дней… Я вспоминаю, как он рассказывал об этой декаде, изменившей всю его жизнь. Он говорил с пылом, свойственным людям, одержимых верой. Как атеист, которому внезапно было видение, и который постригся в монахи. Он говорил мне: «Я не мог даже представить себе, что существует такое». И верил он только в такое. Он продал картины своей клиентки. Заработал 1000 франков. Но не растранжирил их. Нет, он тотчас инвестировал их в холсты. Он обошел все дома в Витри, купил одного Буше и пастель Кантена де Латура, перепродал их и немедленно купил другие полотна. Вот так началась наша история.
События стали развиваться с большей скоростью после знакомства дедушки с Лорой Леви, моей будущей бабушкой. Надо полагать, что этот бедняк без кола и двора, почти бродяга, единственным добром которого был невероятный акцент, впал в полный восторг от блестящей и гостеприимной семьи Леви…
Леви были сефарды родом из Каркасона. Сестра бабушки была матерью Дариуса Мило. Ее брат женился на дочери провансальского поэта Валабрега, которого не один раз писал Сезанн. Музыка. Поэзия. Живопись. Это были образованные люди. Они жили в Париже на бульваре Мажанта – там 11 февраля 1856 г. родилась моя бабушка. Я помню, как она рассказывала мне о своем детстве, это было так чудесно!.. Каждый день отец водил ее смотреть, как улетает воздушный шар, развозивший почту – этот воздушный шар потом приземлялся за Парижем, где придется. Он развозил «Газету отсутствующих». «На первой странице, - рассказывала бабушка, - были опубликованы новости, а вторую страницу оставляли пустой, чтобы люди могли на ней писать сами». Она изображала мне своего отца, возмущавшегося тем, что «эти парижане лопают зверей из зоопарка!». Самсон Леви задыхался от негодования: «Отвратительно, эти люди готовы съесть своих собак! Людоеды!». Этот человек, много размышлявший о пагубах цивилизации, публиковал революционные тракты. Он был из людей, которые верят в идею свободы. Он считал, что свобода – совсем не плохая вещь. Я помню, как в 1930-х гг. – она умерла 6 февраля 1937 г. – бабушка говорила мне: «Твой прадедушка был коммунистом!». А я отвечал ей: «Ерунда… Никогда в жизни. Твой отец был коммунаром, это совсем другое дело. Кто придумал коммунизм? Маркс. Энгельс. Роза Люксембург. Все ашкенази, одни только ашкенази. Ты, конечно, понимаешь, что он бы никогда не доверился им». Когда ты думаешь о продолжении этого коммунистического фельетона известно, на знаешь, плакать или смеяться…
После падения Коммуны Леви уехал из Парижа и обосновался в Витри-лё-Франсуа, где открыл типографию. Там бабушка получила свой аттестат зрелости – в то время этот аттестат что-то значил, можно даже сказать, что он много значил. Она писала. Читала все, что попадалось ей под руку. Это она привила моему отцу любовь к книгам. Я уверен, что это она открыла глаза дедушке, научила его видеть красоту. Бабушка всю жизнь любила живопись - до своей последней ночи.
Почему он лгал ей? Наверное, есть какое-то объяснение… Наверное.
В эпоху их знакомства существовала огромная пропасть между ашкенази и сефардами. С точки зрения ашкенази сефарды были отвратительными существами, прищедшими из Испании с заходом в Азию или Африку! Если называть вещи своими именами, это была дорожная грязь… Для сефарда ашкенази были грязнулями и невежами!.. В то время девушки из сефардов не выходили замуж за ашкенази. Нет, никогда. Ну, и наоборот. Невозможно было даже представить себе, что дочь ашкенази выйдет замуж за сефарда. Вот в таком контексте мой дед и наговорил небылиц бабушке: якобы его отец был ашкенази, раввин, и в добавок ко всему покойный. Риск, что кто-нибудь объявится из этого немецкого Эльзаса и разоблачит его, был небольшой – ведь они похоронили его в душе. В каком-то смысле Натан отплатил проклявшему его отцу той же монетой: он досрочно отправил его в горний мир… Но как можно заснуть сефардом, а проснуться ашкенази? Грандиозно… Я помню, у него были даже молильные книги – сефардские. Наверняка он купил их специально на этот случай… Я так и слышу его: «Я не ем эту дрянь в панцыре! И я не шучу! Когда мне подают омара, я не ем ничего, кроме клешней!». Да, в плане религии дед был большой насмешник. Такой атеист на эльзасский манер.
Но что он никогда не открылся бабушке, даже в конце жизни – я должен признаться, что этого я понять не могу… Ведь это безумие. Как он мог не признаться ей? Между прочим, сейчас, в восемьдесят два года, я вдруг понимаю, что у меня наверняка где-то есть кузены – и это после того, как в течение всей своей жизни я доказывал с пеной у рта, что бОльшая часть Вильденштайнов, претендовавшие на родство с нами, либо врали, либо эксцентрики…
Натан и Лора поженились в доме Леви в Париже 31 марта 1881 г. 4-го апреля в синагоге Назарета состоялось религиозное бракосочетание. У бабушки было небольшое приданое, которое очень пригодилось: оно позволило им обосноваться в Ретиро, где они сняли небольшое и скромное помещение.
Начинали они скромно.

Синдром шляпы

Добился бы дедушка успеха без бабушки? Совсем не факт. Я бы сказал, что на нее приходится 50%. Может быть даже немножко больше. Да, может быть.
Бабушка была легка на подъем. В глазах этой женщины, одинаково сильно любившей искусство и ипподромы, блестел ум. Она научила меня всему. Я родился в 1917 г.: уже в четыре года она брала меня с собой повсюду – на ипподромы Отей, Лоншан, Сен-Клу. И я играл. Мне приходилось подниматься на цыпочки, чтобы забросить монетку в окошко кассы, а бабушка стояла за мной и ставила на всех лошадей, так что я выигрывал во всех заездах… Я сопровождал ее и на показах коллекций высокой моды. «Ты увидишь, Даниэль, это очень забавно». И действительно, это было очень забавно. Так много прелестных девушек. Уже в четыре года мне это нравилось… Дедушка хотел, чтобы бабушка была элегантной. Он любил, когда она была одета по самой последней моде. Мы ходили к сестрам Калло. Это была эпоха перьев. Перья на шляпах. Боа. Дед называл ее госпожа Пернатая. «Ну-ка, госпожа Пернатая!». А я называл ее Ама, это значило «Моя Мама».
Деда я окрестил Тото, и ему нравилось. Физически он походил на Тото, внешне он был уродлив, но уродлив интересно. Очень худой. Совсем маленький. С усами – дань эпохе. Прическа бобриком. И светло-голубые глаза… Он был веселый, жовиальный, всегда оптимист. Среди своих он охотно рассказывал небылицы. Смеялся над своими же несмешными шутками и удручающей игрой слов. Зачастую он вдруг заливался смехом безо всякой причины. О, он любил веселиться… Я знаю, это не то, чего ждешь от человека, открывшего Фрагонара и Ватто, но это так.
Ама и Тото.
Это была впечатляющая пара.
Я помню, как в 1920-е гг. они повели меня в кино, фильм был немой. Герой фильма носил странную шляпу, все над ним смеялись, но к концу фильма такие шляпы носил весь город. Когда мы вышли из кинотеатра, дед сказал: «Понимаешь, Даниэль, наше ремесло – это найти шляпу и надеть ее прежде, чем все другие».
Он нашел себе шляпу, это было французское искусство XVIII века.

Человек XVIII века

Фрагонар, Ватто, Буше, Патер, Грёз, Ланкре, Натье, Шарден, Гудон. Когда мой дед стал торговать живописью, эти имена ничего не стоили. Как если бы их просто не существовало. Эти художники и скульпторы, вообще этот век не интересовал никого, кроме братьев Гонкур. Можно сказать, что дедушка открыл их, вытащил на свет божий. Он один…
В последней четверти XIX века в официальном искусстве царила Барбизонская школа. Бугро, Кабанель, Каролюс-Дюран. Сколько дряни. Но иногда и настоящие художники. В всяком случае, таковы были вкусы того времени. Большой Бугро – не такой уж плохой художник – продался за 10 миллионов долларов и был увезен украшать стены бара в Чикаго. Что сказать о Кабанеле? Да уж лучше ничего не говорить. Лучшим из них был Каролюс-Дюран, самым способным. Он мог стать большим художником. Его ранние натюрморты великолепны, даже лучше, чем Мане. Но он захотел стать членом клуба модных художников…
Мой дедушка был очень далек от салонной живописи, которая была в большой моде во второй половине XIX века. Ото всего остального, впрочем, тоже – импрессионизм, по его мнению, был ужасной дрянью, всем, что угодно, но только не живописью. Импрессионисты угнетали деда. У него от них начиналась депрессия. Когда мой отец, совсем еще молодой, стал вертеться около этих художников, дед тяжело вздыхал, я знаю. Наверняка он надеялся, что с возрастом это у моего отца пройдет. Натан чтил только живопись старых мастеров. Все остальное не существовало. Он говорил мне: «Запомни, Даниэль, работать нужно только с мертвыми художниками. Живые художники – совершенно невозможные люди!». Он все понял. Только один из современных художников удостоился его одобрения: «Да, с этим можно работать. Давай!». Это был Ван-Гог. Так что нет правила… Нужно было слышать, что он говорил о Пикассо : «Пикассо – умница и очаровашка. Но кто-нибудь должен сказать ему, чтобы он прекратил портить холсты!».
Каждое утро дед ходил на аукционные торги. Потом он заходил к старьевщикам – в то время они все заходились восторгом от готики, так что он спокойно покупал свой восемнадцатый век. У него была любимая теорема: «Тот, кто ходит на Друо каждый день, всегда сможет обеспечить себе и на пропитание, и на покупку новых вещей. А если у меня не получается, ну что же? Значит, я дурак!». В Версале уже давно не было королей, но этот убежденный и безденежный республиканец открыл для себя живопись Старого Режима с ее золотом, париками, женщинами в великолепных нарядах, эту атмосферу кадрили, менуэта, балов, эту воздушную беспечность монархии. Он полюбил ее – и только ее. Он любил ее всю жизнь. Он находил, что она весела. Весела. Я должен признаться, что это не то слово, которое я бы употребил для ее описания. Но дед, этот утопист, говорил: «Роскошь принадлежит всем! Народу она нравится. Это приятное и полезное для народа искусство». Дедушка объяснял своим клиентам, почему нужно было непременно покупать Ватто, Буше, Фрагонара: эти шедевры непременно изменят их существование! И они действительно изменили существование дедушки. Он был искренен. Прост. Всегда очень прост. Он никогда не учил никого жить. Он никогда не говорил им о таких-то школах, влияниях того-то. На это ему было начхать. То есть история искусства никогда его не интересовала. Ни одной минуты за всю жизнь. Притягивала его только красота… И он умел делиться своими эмоциями. Говоря о картинах, он говорил о любви, и слушать его было чудесно.
Квартал Ретиро. Дом 56 по улице Ляфит. Потом улица Анжу… Каждый переезд был этапом. Бабушка рассказывала мне: «Если вдруг у нас появлялось немного денег, то уже на следующий день от них ничего не оставалось. Ни копейки. Карманы были совершенно пусты… Необходимо было все сразу же растратить, это было необходимо, чтобы подняться на одну ступеньку…». Дед вторил ей: «Денежки круглые, их придумали, чтобы они катились!».
Вначале он покупал восемнадцатый век почти даром, но ему было необходимо создать рынок. Создать спрос. Бабушка заведовала питанием и относилась к нему очень серьезно. Она сама отлично готовила, провести ее было невозможно. Все должно было быть идеально. Они давали роскошные обеды, по двум причинам: во-первых, «это нас прославит..», а во-вторых мой дедушка никогда не помещал рекламы. Вместо этого они приглашали к себе – журналистов, литераторов, людей, связанных с искусством. На обедах они жевали, потом шли писать о дедушке и его художниках. Таким образом, бабушка стала пиарщицей и восемнадцатого века, и дома Вильденштайн. У нее всегда был лучшие повара в Париже – настоящие художники, оставившие след в истории гастрономии. «Тут нет ничего сложного, - говорила Ама, - достаточно просто предложить им зарплату больше, чем в Тур д’Аржан. Так что к чертям скупость, поехали, вперед!». Я знаю, что она это делала на последние деньги…
Но бабушка всегда говорила: «Еда обязательно должна быть очень хорошей – по крайней мере, тогда на нас не обидятся…».
С самого начала она стала заниматься корреспонденцией. Даже когда они смогли нанять секретаршу, она перечитывала и правила все, что диктовал дедушка. Она была женщиной ХХ века, а он остался человеком XIX… Дома у нас был телефон. Но этот телефон мог трезвонить, сколько влезет: мой дед никогда не брал трубку. Он терпеть не мог «этой чертовой штуки, заставляющей вас немедленно отвечать «да» или «нет». Отвечала по телефону бабушка. Да и вообще он уступал ей честь разбираться со всеми неприятными делами. В то время было не принято, чтобы женщина блистала в обществе. Она не должна была казаться умнее своего мужа. Умнее клиентов. Умнее друзей. Она не должна была блистать, точка. Когда разговор заходил об искусстве, бабушка была достаточно тонка, чтобы оставаться на заднем плане в этом мужском обществе, созданном мужчинами для мужчин. Однако она превосходно знала искусство. Они – чета Вильденштайн - вместе утвердили престиж французского искусства XVIII века во всем мире.
Через много лет в Французском Институте один незнакомый мне человек обратился ко мне: «Я немного старше Вас. Но когда я был молод, я все время слышал только о Вашей семье. Мы жили на углу улицы Анжу. Под нами находился магазин Ваших дедушки и бабушки. И мой отец все время повторял мне: «Вместо того, чтобы терять время на обучение медицине, ты бы лучше последовал примеру Вильденштайнов! Вот умные люди! Вот молодцы!». Вообразите, я слышал это в течение всей своей молодости…». Этот человек был профессор Хамбургер. Прославленный специалист. Я был польщен.

В двадцать три раза дороже

Очень быстро картины стали сами находить Натана. Эти были картины из замков, они принадлежали разоренной французской знати, у которой не осталось ничего, кроме благородных корней. Картины приносили ему домой. Он стал известным. Мой дед был человеком XIX века. К 1900 году его уже сравнивали с Зелигманом. Какова разница между торговцем искусством и тем, что называют «большим маршаном»? Это просто. Большой маршан покупает целые коллекции – у частных продавцов или на публичных торгах. А коллекции были великолепные. Среди самых замечательных нужно назвать продажу с торгов Дусе, Жака Дусе. Знаменитый кутюрье, знаменитый коллекционер. Крупный клиент моего деда, продавшего ему много картин. Когда Дусе решил продать свою коллекцию с торгов, Натан ее выкупил. Он заплатил несколько миллионов франков, в то время это были большие деньги. Но потом он получил за нее в двадцать три раза больше, чем заплатил.

Лицензия старьевщика

В 1903 г. мы переехали в дом № 57 на улице Боэси и больше уже никуда не переезжали. Архитектор Вайи, которому мы обязаны зданием Одеона, построил этот особняк для себя самого. Этот переезд потребовал от семьи больших финансовых жертв, но он соответствовал принципу «еще одной ступеньки». Это был новый этап. Теперь можно было выставлять содержимое своих запасников. Так сказать, архитектура XVIII века на службе живописи XVIII века. В этом особняке можно было хорошо показать и живопись, и скульптуру, и гобелены, там было все, что нужно – стены, салоны, галереи. Эта театральная мизансцена и роскошь отвечали и стратегии, и фантазму, это был способ провозгласить: «Нам надоело, что нас принимают за лавочников!..». Все маршаны должны были получить лицензию старьевщика. Собственно говоря, это правило до сих пор остается в силе. Чтобы продавать Рембрандта, нужна лицензия старьевщика. С другой стороны, это правило соответствует действительности, мы и есть старьевщики. В самом буквальном смысле слова: мы продаем предметы, бывшие в употреблении, а не серийные изделия, только что произведенные на заводе. Старьевщик. Некоторым никак не удается переварить этот термин. Знаменитые маршаны Бернхайм-Жён, вывесили у себя в витрине табличку «Издатели по искусству» и «Дом основан в Безансоне в 1795 г.». Это выглядело престижнее. Я помню, как мой отец спросил Жоса и его брата: «Какой такой дом, это что, дом терпимости?». Они не сочли шутку смешной.
Особняк оказал желаемое влияние на богатых людей – вопрос тщеславия. Им казалось, что все картины, допущенные в этот особняк – сплошные шедевры. Они думали, что мои дедушка с бабушкой никогда не ошибаются. Но они ошибались иногда, не часто, но ошибались. Как все люди.
Надо сказать, были люди, которых этот особняк жутко раздражал: немецкие евреи. Деду было трудно с ними общаться. Он не разделял людей на евреев и протестантов. Но они были немцы, точка. Я должен признаться, что некоторых из них он просто ненавидел. Это были банкиры, промышленники. Наши клиенты. Которые потчевали моих дедушку и бабушку своим густым презрением к непростительному успеху этих «сефардских лавочников», «вульгарных торгашей». Дед называл их ганеф, ворами. Это, наверное, было единственное слово на идише в его словаре. «Эти ганеф гордятся тем, что они немцы. После того, что боши сделали с Эльзасом…». Не зря он был другом Клемансо. И его личная трагедия преследовала его…
Бабушка рассказывала мне как минимум два раза такую историю: госпожа Стерн, жена банкира, скала ей однажды: «У вас очень красивые ковры. Какая жалость, что платим за них мы…». Бабушка так и не простила г-же Стерн эту элегантную деликатность.
Забавно… В Соединенных Штатах все по-другому, можно даже сказать, что там все наоборот. Там к маршанам искусства относятся с уважением. Они считаются скорее интеллигентными людьми. В них видят любителей живописи, книг, вообще прекрасного, у которых можно купить что-нибудь первостепенное. Эта покупка озарит вашу жизнь. Она принесет вам радость, спокойствие, равновесие, а также пищу для размышлений… Во Франции - попробуйте, скажите, что вы маршан – и в воздухе сразу запахнет презрением. Так было вчера, так будет и завтра. Помню, совсем незадолго до войны я решил вступить в клуб гольфа Сен-Клу. Членами его были всевозможные аукционисты, банкиры, фабриканты унитазов… мне отказали. Нет. Торговцев нам не нужно. Проходите мимо, не задерживайтесь. Здесь вам не место.
Прямо напротив моего рабочего стола висит знамя Французской революции: оно было на поле боя в кампаниях Вальми, Женапп, в других кампаниях… Купил его, разумеется, мой дед. Он хотел, чтобы оно всегда висело у него в офисе – чтобы напомнить посетителям, что Революция сделала нас свободными и равными. Она интегрировала нам и наделила правами. Это знамя – это глаз моего дедушки. Я тоже повесил его у себя в кабинете. Я похож на своего деда. Как и он, к Французской революции я отношусь со страстью… Под знаменем я повесил чудесную акварель с текстом Декларации Прав человека и гражданина. У каждого должен быть этот текст. Каждый должен перечитывать его время от времени, это полезно. А под акварелью я поместил Конституцию 1792 г. и маленькую модель гильотины. Меня всегда интересовала гильотина. У меня даже есть одна гильотина – единственная гильотина, сохранившаяся от французской революции! Да. Гильотина в Консьержери более поздняя, ее передали туда из полиции, на ней гильотинировали в XIX веке. В принципе, в музее Карнавале имеется нож, которым отрезали голову Людовику XVI. Но полная гильотина эпохи Революции сохранилась в одном экземпляре, и она находится у меня. У меня к ней слабость. В 1989 г., когда я готовил выставку в Америке: The winds of Revolution (Ветер революции), эту гильотину выставили в Друо на торги. Я заплатил за нее 250000 франков. Это недорого за реликвию 1793 года. Она работала в Фёре, недалеко от Лиона. Честно говоря, я бы предпочел парижанку – мне бы очень даже подошла гильотина с площади Согласия, но , как говорится, невозможно объять необъятное… Эту гильотину мне доставили с полным списком тех, кто стал ее жертвой. Аристократы и кюре. На верхней ее части вырезаны маленькие фригийские колпаки… В каком-то смысле стиль Людовика XVI предвосхищает гильотину : это предмет с прямыми углами, очень интересный зрительно. Честное слово, на этой выставке она была видна очень хорошо: ее подсветили синим белым и красным светом, и можно сказать, затмевала все остальное.
Но сейчас я со своей гильотиной выгляжу просто дураком… Она хранится на складе в Нью-Йорке. Я обязательно выпишу ее. Давно пора подарить ее в музей Французской революции.
Она великолепна.