[tchaika]

Из воспоминаний художника Юрия Анненкова:

«В дальнейшем я часто встречался с Троцким в здании Реввоенсовета и в национализированном доме Льва Толстого, в Хамовническом переулке, где подготовлялся музей писателя.

В этом доме мне была отведена обширная комната, в которой я должен был исполнять монументальный портрет Троцкого (около четырех аршин в высоту и трёх—в ширину) и куда по этому случаю доставили огромный мольберт. Тогда же мне была выдана, за подписью Склянского, специальная карточка, разрешавшая завтракать и обедать в столовой Реввоенсовета. Никаких «Яров» и прочих ресторанов, с балалаечниками и цыганскими хорами, в Москве уже не было: они поспешно перебрались в Париж.

...Как-то в разговоре я спросил у Троцкого, каким образом он ознакомился со всеми мелочами военных условностей? Он ответил: «Был ли я подготовлен для военной работы? Разумеется, нет. Мне не довелось даже служить в свое время в царской армии. Ближе я подошёл к вопросам милитаризма во время балканской войны, когда я несколько месяцев провёл в Сербии, Болгарии и Румынии. Но это был всё же общеполитический, а не чисто военный подход. Мировая война всех на свете приблизила к вопросам милитаризма, в том числе и меня. Но дело шло всё же прежде всего о войне как продолжении политики и об армии как её орудии. Организационные и технические проблемы милитаризма всё ещё отступали для меня на задний план...
В парламентских государствах во главе военного и морского министерства не раз становились адвокаты и журналисты, наблюдавшие, как и я, армию преимущественно из окна редакции, только более комфортабельной. Но в капиталистических странах дело шло о поддержании существующей армии, то есть, в сущности, лишь о политическом прикрытии самодовлеющей системы милитаризма. У нас дело шло о том, чтобы смести начисто остатки старой армии и на её месте строить под огнём новую, схемы которой нельзя было пока ещё найти ни в одной книге. Это достаточно объясняет, почему к военной работе я подходил с неуверенностью и согласился на неё только потому, что некому было нынче за неё взяться.

Я не считал себя ни в малейшей степени стратегом... Правда, в трёх случаях — в войне с Деникиным, в защите Петрограда и в войне с Пилсудским, я занимал самостоятельную стратегическую позицию и боролся за неё то против командования, то против большинства ЦК. Но в этих случаях стратегическая позиция моя определялась политическим и хозяйственным, а не чисто стратегическим углом зрения. Нужно, впрочем, сказать, что вопросы большой стратегии и не могут иначе разрешаться».
— Вот и всё, — добавил Троцкий, — я формировал нашу армию, а армия формировала Троцкого. Таким образом я постепенно освоился со всякой чепухой военщины, до маршировки и даже до отдания чести включительно.

Но по существу, вся эта «чепуха военщины» была глубоко чужда Троцкому. Это происходило в эпоху, когда сорванные революцией погоны и эполеты считались символом свергнутого строя».