— Нет, в данном случае это искусство уже совсем не бедное. Я приехал сюда из Франции за счет музея, потом на поезде из Москвы — это уже не бедное искусство. На строительство башни заложен прекрасный большой бюджет. Идет финансирование от музея, от города... — я не знаю, чьи это деньги, во всяком случае, точно не мои.
— Когда-то вы входили в группу «Искусство или смерть!». На счету у нее и скандальная выставка в общественном туалете, и перфоманс «Юный безбожник». Здоровый молодой радикализм. Теперь, когда вы стали взрослым умудренным жизнью художником, вы разделяете старые лозунги вроде «Искусство и никакой халтуры»?
— Не отрекаюсь. Но нужно понимать, что лозунг родился в 1987 году, тогда был совершенно другой культурный контекст; он, в общем-то, и породил эту фразу. В 80-е вопрос о халтуре был принципиальным: Союз художников, карьерная лестница, выставкомы — все это порождало, вскармливало и вспаивало халтуру. Если же говорить о халтуре вообще, то она существует во все эпохи. Но сегодня нет такого давления системы, сегодня художник может и не халтурить.
— Но халтурит? Вы сами-то хоть раз халтурили?
— Конееееечно! Много раз. Жить-то надо. Я, например, писал декорации для театров. Это тоже халтура, не удивляйтесь. Я был просто исполнителем, рисовал эти сараи XIX века — самая настоящая халтура. Искусство не покупают. Кто купит эту мою башню? Никто. То, что нашлись средства на строительство, — это только заговор, заговор друзей и больше ничего. Искусство не покупают и не покупали никогда — это аксиома. Среди художников были единицы, которых кормило их творчество. Платили Тициану, платили Пикассо — между ними пятьсот-шестьсот лет! Неплохо платили Да Винчи, но все это лишь феномен эпохи, заслуга просвещенных буржуев, которым позарез надо было приобщиться к этому искусству. С тех пор правильные буржуи вымерли. О благородных меценатах у нас можно разве что мечтать. Каждый «меценат» почему-то ожидает, что за его меценатство художник должен ему что-то дать. А это уже получается никакое не меценатство.
— На что же тогда живут художники?
— Халтурят! (смеется) Мои коллеги работают дизайнерами, но ведь дизайн — неискреннее дело. Дали, допустим, книжку какую-нибудь оформить, неинтересную. И как можно его обвинять, что он делает халтуру?! Делает для денег, для жизни, для семьи. Я просто счастливчик: я избалован тем, что покупают то, что я делаю для себя. Поэтому халтурить мне приходится меньше, чем другим.
— Значит, все-таки есть спрос? И кто же этот высококультурный потребитель ваших работ?
— Замороченные бедные коллекционеры, которые не знают, что им надо, но иногда что-нибудь да купят. Или вдруг что-то кому-то понравилось. Спрос во многом случайный.
— А какую нужно сделать халтуру, чтоб ее купили?
— Ну а что им надо? Березу на стену, или там портрет сына — не знаю.
— А о чем-то из современного искусства вы можете сказать: вот она, халтура! Это он, он схалтурил, я видел!
— Можно, но это будет очень расплывчато. Нужно говорить о чем-то конкретном, тогда я смогу сказать: вот это хорошо, а это плохо. Иначе все это будет слишком абстрактно.
— Вот Бродский — это хорошо?
— Да, безусловно хорошо. По разным параметрам я могу его критиковать, но в целом это хорошо.
— Полисский — это хорошо?
— Хорошо.
— А Церетели — хорошо?
— Плохо.
— Почему плохо? Я, конечно, не знаток современного искусства, но Церетели люблю.
— Тогда нам с вами, похоже, не о чем говорить. Вам Церетели хорош, а мне плох — это не разговор. Для меня прежде всего важна публика, к которой обращается художник. Кому адресованы работы Зураба Константиновича, вы знаете? К кому обращен его Лужков с лопатой? Разве это не халтура? Разве это не художественное преступление? А Петр Первый, уничтоживший набережную Москвы, набережную, над которой трудились лучшие советские архитекторы? Разве Петр Первый не преступление? А я вам скажу: это преступление века. Преступление, в котором участвовал художник — художник, который после этого перестал быть художником. Для художника мир — это опасность, опасность разрушить хрупкую гармонию. Художника сдерживает столб традиций, требования форм. А где, спрашивается, этот столб у Зураба Константиновича? Он что, авангардист? Допустим, он имел право зачеркнуть Пушкина (традицию) и попытаться предложить что-то свое. Но в его работах никакого предложения я не вижу. Он сломал гармонию горизонта своим колоссом, а что он имеет предложить взамен? Я могу только ругать, ругать и ругать его по всем параметрам. Могу ругать профессионально. Что лично вам нравится в Петре?
— Он кружевной. Необычный.
— Необычный?!! (начинает сердиться) Тогда я вас спрошу: город — это общественное пространство или личное? И сам отвечу: общественное. Это первая причина, по которой нельзя в ущерб городу и на его пространстве удовлетворять личные амбиции. А во-вторых, город — это единственное порождение человека, именно в городе квинтэссенция нашей культуры. Поэтому на архитекторе, изменяющем его облик, лежит колоссальная ответственность. Чтобы принимать верные решения, какой дом можно построить в историческом центре, чем допустимо украсить город, — для этого архитектор получает высшее художественное образование. А за такое безобразие надо давать по рукам. Вот в огороде можно поставить такого Петра Первого — какого хочется: очень необычного, с петухами, без петухов, а в городе нельзя: это закон. В Париже в 18 веке решили строить пяти- и шестиэтажные дома — не выше. Современные технологии позволяют делать стоэтажные дома. Красивые! Необычные! А вот не делают. Что они, по-вашему, идиоты, что ли? Но существует культура, существуют запреты. И культура — это прежде всего запреты, а никак не свобода делать, что захочется одиночке, в ущерб красоте, которая принадлежит многим.
— Вот вы строите башню. Она точно никому не испортит вида? Точно украсит город?
— Я все же делаю не Петра Первого, а временную конструкцию, иллюстрацию к своей выставке. После этого ее можно будет переставить куда-нибудь, а то и вовсе выкинуть.
— То есть эту башню, ваше личное художественное высказывание, можно взять и выбросить, верно? Это нормальный конец для произведения искусства?
— Конечно! Безусловно, нормальный. Это и есть та истина, к которой мы подошли. Не нужно засорять планету. Следующее поколение скажет мне спасибо за то, что им не придется ломать голову, как над каким-нибудь Петром Первым, что делать с моей башней. Конечно, они и над Петром не будут ломать голову — они сломают Петра. И это случится на нашем веку, вот увидите.
— Сейчас вы делаете башню и не возражаете против того, что в будущем она будет сломана. Ваши картины тоже недолговечны: картон, скотч, которые вы используете в работе, хранятся из рук вон плохо. Значит, у вас нет амбиции остаться в веках?
— Остаться в веках — это не моя задача. И вообще это не задача, а дурость. Гениев, которых вы знаете, сделала культура через сто, двести, пятьсот лет после их смерти. При жизни это были просто мастера, которые делали свою работу и не пытались влезть в бессмертие с мылом. Просто так получилось, произошел отбор. Я не буду лукавить, конечно, я хочу хотя бы краем, хоть как-то войти в художественную традицию, но зависит это не от меня.
— Из того, что сейчас делается, хоть что-нибудь останется в истории культуры? Ну не на века — хотя бы на десятилетия?
— Нет, наверное, нет.
— И то, что вы делаете, тоже не останется?
— Конечно, нет. Все это сдохнет еще при моей жизни. И это не страшно, это не трагедия, почему все так боятся этого?! Даже если раньше и думали творить для вечности, то думали неправильно. А сейчас и вовсе нет такого задания.
— Хорошо. Ради чего в конечном итоге вы строите эти непонятные конструкции, пишете полотна, которые к тому же еще и развалятся через пару лет? В вечность войти вы не желаете, это мы уже выяснили.
— Как — для чего? Для красоты!

Ольга Островская
(Газета "Соль", Пермь, 27 апреля 2010)
http://www.saltt.ru/node/484