<...>

Мой путь на эту трибуну был длиной почти в сорок лет. – от человека к человеку, от голоса к голосу. Не могу сказать, что он всегда был мне под силу этот путь – много раз я была потрясена и испугана человеком, испытывала восторг и отвращение, хотелось забыть то, что я услышала, вернуться в то время, когда была еще в неведении. Плакать от радости, что я увидела человека прекрасным, я тоже не раз хотела.

Я жила в стране, где нас с детства учили умирать. Учили смерти. Нам говорили, что человек существует, чтобы отдать себя, чтобы сгореть, чтобы пожертвовать собой. Учили любить человека с ружьем. Если бы я выросла в другой стране, то я бы не смогла пройти этот путь. Зло беспощадно, к нему нужно иметь прививку. Но мы выросли среди палачей и жертв. Пусть наши родители жили в страхе и не все нам рассказывали, а чаще ничего не рассказывали, но сам воздух нашей жизни был отравлен этим. Зло все время подглядывало за нами.

<...>

Двадцать лет назад мы проводили «красную» империю с проклятиями и со слезами. Сегодня уже можем посмотреть на недавнюю историю спокойно, как на исторический опыт. Это важно, потому что споры о социализме не утихают до сих пор. Выросло новое поколение, у которого другая картина мира, но немало молодых людей опять читают Маркса и Ленина. В русских городах открывают музеи Сталина, ставят ему памятники.

«Красной» империи нет, а «красный» человек остался. Продолжается.

Мой отец, он недавно умер, до конца был верующим коммунистом. Хранил свой партийный билет. Я никогда не могу произнести слово «совок», тогда мне пришлось бы так назвать своего отца, «родных», знакомых людей. Друзей. Они все оттуда – из социализма. Среди них много идеалистов. Романтиков. Сегодня их называют по-другому – романтики рабства. Рабы утопии. Я думаю, что все они могли бы прожить другую жизнь, но прожили советскую. Почему? Ответ на этот вопрос я долго искала – изъездила огромную страну, которая недавно называлась СССР, записала тысячи пленок. То был социализм и была просто наша жизнь. По крупицам, по крохам я собирала историю «домашнего», «внутреннего» социализма. То, как он жил в человеческой душе. Меня привлекало вот это маленькое пространство – человек ... один человек. На самом деле там все и происходит.

<...>

Что с нами произошло, когда империя пала? Раньше мир делился: палачи и жертвы – это ГУЛАГ, братья и сестры – это война, электорат – это технологии, современный мир. Раньше наш мир еще делился на тех, кто сидел и кто сажал, сегодня деление на славянофилов и западников, на национал-предателей и патриотов. А еще на тех, кто может купить и кто не может купить. Последнее, я бы сказала, самое жестокое испытание после социализма, потому что недавно все были равны. «Красный» человек так и не смог войти в то царство свободы, о которой мечтал на кухне. Россию разделили без него, он остался ни с чем. Униженный и обворованный. Агрессивный и опасный.

Что я слышала, когда ездила по России ...

– Модернизация у нас возможна путем шарашек и расстрелов.

– Русский человек вроде бы и не хочет быть богатым, даже боится. Что же он хочет? А он всегда хочет одного: чтобы кто-то другой не стал богатым. Богаче, чем он.

– Честного человека у нас не найдешь, а святые есть.

– Не поротых поколений нам не дождаться; русский человек не понимает свободу, ему нужен казак и плеть.

– Два главных русских слова: война и тюрьма. Своровал, погулял, сел ... вышел и опять сел ...

– Русская жизнь должна быть злая, ничтожная, тогда душа поднимается, она осознает, что не принадлежит этому миру ... Чем грязнее и кровавее, тем больше для нее простора ...

– Для новой революции нет ни сил, ни какого-то сумасшествия. Куража нет. Русскому человеку нужна такая идея, чтобы мороз по коже ...

– Так наша жизнь и болтается – между бардаком и бараком. Коммунизм не умер, труп жив.

Беру на себя смелость сказать, что мы упустили свой шанс, который у нас был в 90-ые годы. На вопрос: какой должна быть страна – сильной или достойной, где людям хорошо жить, выбрали первый – сильной. Сейчас опять время силы. Русские воюют с украинцам. С братьями. У меня отец – беларус, мать – украинка. И так у многих. Русские самолеты бомбят Сирию ...



Время надежды сменило время страха. Время повернуло вспять ... Время сэконд-хэнд ...

Теперь я не уверена, что дописала историю «красного» человека ...

У меня три дома – моя беларуская земля, родина моего отца, где я прожила всю жизнь, Украина, родина моей мамы, где я родилась, и великая русская культура, без которой я себя не представляю. Они мне все дороги. Но трудно в наше время говорить о любви.

Алексиевич даже вроде бы сострадает этому «красному» «маленькому человеку» – расспрашивает его, выворачивает ему душу, тщательно записывает. Но из ее же комментариев к записанным голосам видно, что это сострадание какое-то внешнее, без искреннего соучастия, как к обделенному судьбою рабу. Вся русская жизнь 20-го века для нее рабство. «Рабы утопии» – так называет она своего отца, убежденного коммуниста, и миллионы людей того времени, даже коммунистами и не бывших.

Но в чем же заключалось их рабство? Чем они провинились перед лауреатом Нобелевской премии? Лауреат отвечает: «Беру на себя смелость сказать, что мы упустили свой шанс, который у нас был в 90-е годы. На вопрос: какой должна быть страна – сильной или достойной, где людям хорошо жить, выбрали первый – сильной. «Красный» человек так и не смог войти в то царство свободы, о которой мечтал на кухне. Россию разделили без него, он остался ни с чем. Униженный и обворованный. Агрессивный и опасный».

Царством свободы в 90-е годы называли западный мир. Получается, что мы, русские, продолжаем оставаться «красными рабами», потому что не использовали шанс присоединиться к цивилизованным странам, «где людям хорошо жить», и по-прежнему предпочитаем слишком легко умирать ради каких-то непонятных идей. «Хорошо жить» приравнивается к свободе, а свобода понимается как умение не жертвовать собой. И это просто вопиющее непонимание собственного народа и его идеалов. В русской культуре т. н. хорошая достойная жизнь, а проще говоря, мещанство, всегда подвергалась презрительной критике, а способность к жертвенному служению ставилась в пример.

Более того, именно такое отношение к жизни и смерти воспринималось как свобода. Человек, жертвовавший личными интересами ради общих, признавался по-настоящему свободной личностью. И ровно наоборот – человек, страна, цивилизация, поступающая определенным образом исключительно ради своих шкурных интересов, воспринималась русскими как греховная и рабская натура. Нравственность и следование идеалам для русского человека есть проявление силы и свободы, потому как только истинно свободная и духовно сильная личность способна преодолеть корысть и совершить поступок ради другого.

Иван Аксаков писал: «Вне нравственной, неполитической силы того неполитического явления, которое мы называем обществом – бессильна сила политических учреждений; вне свободы нравственной, неполитической, вне свободы духовной общественной жизни – нет истинной свободы, ничтожна всякая политическая свобода». Поступать нравственно – вот что такое быть свободным, а не «жить хорошо», как в «цивилизованном мире».

В нобелевской речи Алексиевич много приведено высказываний очевидцев о войнах и катастрофах – о Великой Отечественной, об Афганской, о Чернобыле. Военные действия, как ранее – смерть, преподнесены как нечто бессмысленное и бесцельное. В них все воюющие, с какой бы стороны фронта ни находились, равно пострадавшие, жертвы кровавого Молоха.

И ведь речь не только об Афгане, но и о боях в 1941–1945 годах: «Это была война, которую я не знала. Женская война. Не о героях. Не о том, как одни люди героически убивали других людей. Запомнилось женское причитание: «Идешь после боя по полю. А они лежат ... Все молодые, такие красивые. Лежат и в небо смотрят. И тех и других жалко».

Под женским взглядом на войну, которому действительно Богом дано умение сострадать всем, преподносится нечто такое, что не сразу уловишь. «И тех и других жалко» – то есть в равной степени жалко и завоевателя, и того, кто защищает свою землю, невинных детей и стариков. Фактически исподволь происходит приравнивание агрессора и жертвы, снятие вины с того, кто поднял оружие и пришел к нам с мечом.

Да, действительно, убийство есть грех, чем бы оно ни было вызвано. Но есть же разница между тем, кто пошел на убийство первым, и тем, кто сделал это в ответ, обороняясь от агрессии? Нет, говорит нам Алексиевич, эта разница нивелирована женским взглядом: сказано же ж, «и тех и других жалко». И какая разница, кто из них кто – все молодые, красивые, ничего не понимающие, бессмысленно брошенные в окопы...

При этом тот же женский взгляд Алексиевич в Афганской войне различает степень вины воевавших сторон и стыдится исключительно за русских, которые убивали «Градами» афганских детей. Равно как и в Донбассе виноваты русские, и в Сирии русские самолеты бомбят не ИГИЛ, а саму Сирию. Избирательный такой женский взгляд, нечего сказать.

Нам предлагают стыдиться и каяться, каяться и стыдиться – за то, что позволили себе быть сильными и взять оружие для защиты своей земли. Алексиевич так и говорит, что каждая война для нее становилась этапом освобождения, выдавливания из себя раба. Она вот перестала быть «красной» и приобщилась к царству свободы, а все мы остались рабами и «красными». Покойная Новодворская аплодирует свежеиспеченному нобелевскому лауреату.

И напоследок еще одна ее цитата: «Наш главный капитал – страдание. Не нефть, не газ – страдание. Это единственное, что мы постоянно добываем. Все время ищу ответ: почему наши страдания не конвертируются в свободу? Неужели они напрасные?»

Что ж, попытаюсь избавить Светлану Александровну от затянувшихся поисков. Дело в том, что русское страдание никогда не конвертируется в западную свободу, не тот химический состав. А вот сама западная свобода зиждется исключительно на страданиях и крови других народов, которые все время почему-то недостаточно свободны и цивилизованны для «светоча демократии».

И я, в свою очередь, все время ищу ответ: почему так происходит? Неужели усилия Запада напрасны?
http://vz.ru/opinions/2015/12/10/783112.html