Потом профессионально играл в баскетбол за «Динамо». Был бронзовым призером чемпионата СССР, 5-кратным чемпионом СССР среди юношей. Даже против Сабониса играл, тогда основными врагами были литовцы. Потом у меня случилась травма позвоночника, и в 1978 году карьера закончилась.

В: Но поступили вы почему-то в институт гражданской авиации. Неужели летчиком мечтали стать?

О: Да нет, институт просто рядом с домом был. Оттуда пришли в юношескую сборную СССР по баскетболу, в которой я играл, и взяли меня без экзаменов. Но вообще у меня папа летчик полярной авиации, он летал в Антарктиду, Арктику. Я в детстве с ним летал на самолете, рулил даже. Была такая история: папа должен был пролететь над моим детским садом, конечно, сначала никто не поверил, но когда все-таки пролетел красный самолет, — а полярную авиацию тогда красили в красный цвет,— я в этом детском саду на ближайшие два месяца стал героем. Дома стояло чучело пингвина, лежала шкура белого медведя. Отец рассказывал, как он падал, про катастрофы разные. Его письма у меня до сих пор хранятся. Осталась с тех времен и нумизматическая коллекция про Северный полюс, и почтовые марки из Антарктиды.

В: Ну хорошо — баскетбол, авиационный институт, а когда же вы все-таки почувствовали себя художником?

О: Да я до сих пор себя не чувствую художником. Хотя рисовал я всегда, сколько себя помню. Я вот, верите, чувствую себя самозванцем каким-то. И особенно меня смущает, когда в некоторых журналах появляется слово «маэстрия», связанное с моей фамилией. Я учусь до сих пор, тридцать лет учусь, рисую каждый день. («Кокетство, конечно», — подумалось. В 2003 году Батынкову присудили премию профессионального сообщества «Мастер». — Е. Ф.).

В: Как вам удалось вступить в Союз художников без высшего художественного образования, в 1983 году это было трудновато?

О: В Союз вступал мой приятель, и я с ним пошел за компанию с папкой своих работ, показал их, и меня приняли… как особо талантливого. Для меня это было важно, поскольку мои друзья Коля Полисский и Саша Флоренский учились в институте, а я без образования вступил. Мне было 24 года, я стал преподавать в изостудии детям, появилась мастерская, корочка помогала жить.

В: Как вы стали митьком?

О: Мы были все дружны. А митьковская мифология потом выросла вокруг этой дружбы и совместного времяпрепровождения. С Колей Полисским мы были знакомы с 1974 года, а он поступил в Муху (Мухинское художественное училище в Ленинграде — Санкт-Петербурге. — Е.Ф.) и учился в одной группе с Сашей Флоренским. Я тогда работал на «Мосфильме» и в период становления митьков три года тоже жил в Ленинграде. Были устроители — Володя Шинкарев, Митя Шагин. А я, можно сказать, был в массовке. Короля ведь делает свита.


Константин Батынков. Без названия.
Из проекта Другая жизнь. 2004.
Холст, акрил. 145х195. Courtesy Крокин галерея, Москва


В: Вы чувствовали себя массовкой?

О: Да, чувствовал себя массовкой, было удручающе тяжело. Потом перестал быть.

В: Я вот читала, что выражение «московские митьки» изначально считалось оксюмороном, почему?

О: Ну да, были такие неполноценные. Все пили и рисовали картинки, потом началась какая-то выставочная деятельность. А потом появились деньги, и про это я не хочу говорить. Произошла внутренняя структуризация — Володя Шинкарев, Саша Флоренский и Митя Шагин стали таким «политбюро». Все это грустно.

В: Почему произошел раскол среди митьков?

О: Обычная история рок-групп. Когда люди в поездах, гостиницах, самолетах вместе 10 лет — это очень тяжело. Выставок были тысячи. Все хотели митьков, всем они были понятны. Только в СССР было 300 выставок. Теперь у всех сольные диски, как у рок-музыкантов. Все уже выросли и существуют отдельно.

В: Мне кажется, митьки — такие русские хиппи.

О: Возможно. Вот только насчет секса у митьков было не так, как у хиппи. Есть такое слово «неудобно». Митек — он же как, напивается рядом с женщиной и спит мертвым сном. Неудобно… Познакомится на танцах с девушкой, приведет домой, нажрется, а утром извиняется. Они ж сестренки…

В: Но после того как митьки бросили пить, по-моему, они потеряли свое лицо, кураж исчез.

О: Когда смертью пугают, бросишь. В эпистолярном жанре это все смешно, а в жизни грустно, когда человек пьет, ссытся, блюет, то есть ужас-ужас. И когда этот ужас почти что наступил, они поехали в Америку лечиться. Но не все бросили. Я, может, еще какой-то годик протяну.

В: Как вы относитесь к тому, что митьки сейчас дружат с Валентиной Матвиенко, к их политической активности?

О: Это не митьки, это Митя Шагин. Да нормально я к этому отношусь. Так сложилось, что митьковский центр ВХУТЕМАС митькам дал Собчак, они с Собчаком дружили, а мы — московские митьки — с Музыкантским, делали митьковскую елочку на Манежной площади. Если власть предлагает тебе что-то интересное и при этом надо не с голой жопой бегать по Манежной площади, а в тельняшке, — то можно. А с голой жопой — никогда!

В: Можно сказать, что вы — митек до сих пор?

О: Не знаю, я не думал про это. Вот недавно была выставка винных этикеток на «Винзаводе», и Митя попросил нарисовать этикетку, я с удовольствием нарисовал. Когда я могу где-то поучаствовать, я с удовольствием участвую. Но вот когда я пришел на эту выставку и увидел толпу человек пятьсот в тельняшках, часть из которых приехали на «Бентли»…. То есть они раньше были в тельняшках, а теперь у них «Бентли». И вроде я не митек — я с этими людьми себя не ассоциирую. Двадцать лет назад художники и народ были едины. В этом была прелесть.

В: Сейчас современное искусство встраивается в систему гламура, становится сегментом роскоши.

О: Ну это, что ли, гламурное? (Показывает на стены со своими работами.) Понятно, что если картинки в рамочку вставить и повесить в Барвихе, то будет гламурно. Но у меня нет мотивации рисовать ради того, чтобы продавать. Денег, конечно, хочется, но не до такой степени, чтобы голых девок рисовать с блестящими попками.

В: Мне кажется, ваше искусство сильно погрустнело по сравнению даже тем, что было пятью годами раньше. Например, серии «Абстракцисты и пидарасы» или про масонов были гротескные и очень смешные. А в последнее время вы часто рисуете катастрофы — машины взрываются, строительные краны падают, ледокол врезается в город.

О: Я пока доезжаю от метро до дома, вижу три аварии ежедневно. Катастрофа — она может быть тотальной, плюс еще и кризис сейчас. Но жизнь продолжается внутри всего этого ужаса, самолет летит.

В: Вам нравится, что сейчас происходит в современном искусстве?

О: Мне может не все нравиться, но я всегда на стороне художника. Пепперштейн мне очень нравится. Вот добрые люди говорят, что я у него все срисовываю.

В: В вас обоих есть нечто психоделическое.

О: Паша рисует такие детские инфантильные картинки. Все это из детства, у меня тоже оттуда. Потом, мы работаем на территории визуального искусства. Если ты что-то толково изобразил, то текстуально это не нужно описывать. Эстетика — вещь самоценная.

В: Вы за искусство, которое само за себя говорит?

О: Если провести аналогию с кинематографом, то есть интеллектуальное кино, я его посмотрю ради образовательного интереса, а есть фильм Авербаха «Чужие письма», оно не совсем интеллектуальное, но мурашки по коже идут. Меня интересует территория чувственного, а не интеллектуального. Мне режиссер Данелия нравится наравне с Тарковским.

В: Мне кажется, ваши работы напоминают кадры из фантастических фильмов.

О: Я на «Мосфильме» проработал ветродуйщиком десять лет. В СССР надо было где-то работать. Окончил мосфильмовские курсы художников-декораторов и остался на студии, но чтобы поменьше что-то делать. Если видите где-то дождик или снег в кино — это я.

Константин Батынков. Динозавр.
Из серии Аллегория/Рыцарский романс. 2006.
Виниловые обои, акрил. 105,7х197. Courtesy галерея pop/off/art, Москва

В: Почему вы почти все время рисуете зиму?

О: Есть банальное объяснение: у меня десять лет была мастерская в подвале без окон. Там цветное очень тяжело рисовать. Да и вообще у нас восемь месяцев в году снег. На самом деле я не знаю, почему я что-то рисую. Меня прет и прет. Я не могу по большому счету объяснить, почему я эти картины нарисовал. Сейчас вот у меня нет мастерской и просто жуткие страдания. Попил день, два, и нужно скорее рисовать, а рисовать негде.

В: Вы очень много работаете, практически как человек Возрождения. (У Константина проходит несколько выставок год.)

О: Это не я много работаю, это другие ни хера не делают (кипятится). Это совершенно очевидный факт!

В: Не бывает по этому поводу проблем с галеристами — вы же работаете сразу с несколькими галереями?

О: Никто ничего не делит. Все спокойно. Все уже поделили. Мои галеристы — Михаил Крокин, Вера Погодина, Сергей Попов, и еще у меня есть венская галерея «Каренина». Я не скандальный человек, мне сколько дадут — я всегда говорю «спасибо». Сам не продаю картины последние лет десять, мне очень не нравится момент продажи (тут на мой диктофон выливается содержимое Костиной рюмки — видимо, дух ВВП вмешивается в наше интервью. Он ворчит: «Митьки, митьки, вот они митьки-то». Диктофон после такого крещения работает лучше прежнего, и мы продолжаем разговор. Атмосфера становится все более теплой и непринужденной.)

В: Ну, митьки — это ж свобода.

О: Свобода… Я был в СССР гораздо более свободным человеком, чем в этом капиталистическом обществе. Не было свободы говорить чего-то лишнего, передвигаться, но были внутренние свободы. Сутки через трое работаешь сторожем — ты свободен, рисуй, чего хочешь. А сегодня деньги, продажи…

В: Сейчас зато можно путешествовать.

О: Я вот ездил-ездил и уже 5 лет никуда не езжу. Неинтересно мне стало. У людей одни и те же проблемы. Я нигде ничего не нарисовал, ни в Африке, ни в Америке, ни в Аргентине, ни во Франции.

В: Не вдохновляет?

О: Ну, сидишь ты на берегу океана, пьешь кальвадос с художником Пономаревым… Природа настолько самоценна, что мотивации работать у меня лично не возникает никакой. Или сидишь у Байкала, омуль, шашлыки. Какой дурак будет пытаться это изобразить? Или в Париже на ТрокадерО: у тебя сырок лежит на лавочке вонючий, с плесенью, дорогой по московским меркам, а там три копейки стоит. Не в пафосном московском супермаркете купленный, а в сырном магазине. Я год в Париже жил, три года в Тулузе. Все у меня было хорошо. Но потом уперся в тупик какой-то. Французы очень не любят иностранцев. Я уже заговорил на французском языке, но как Равшан и Джамшут, очень бегло, но так…

В: Да, грустно…

О: Чего грустить?! «Ужас-ужас» — это не мое. Хотя чем дальше, тем больше я ничего не понимаю. Боюсь болезненной смерти. Хочу свободы, равенства, братства. Хочу умереть спокойно, неожиданно. Больше ничего не хочу — ни славы, ни денег.

В: Мы все выпили.

О: Давай на «ты». Вот ты чего хочешь по жизни?

Далее беседа стала протекать в еще более непринужденной митьковской обстановке. А с вами, уважаемый читатель, мы на этом месте попрощаемся.