Музеи живописной культуры - один из основных сюжетов выставки. Идея открыть по всей России такие, по сути дела, музеи современного искусства возникла у художников сразу после революции, а в 1919-м при ИЗО Наркомпроса было создано специальное Музейное бюро во главе с Александром Родченко с закупочной комиссией в составе Василия Кандинского, Александра Древина, Павла Кузнецова, Роберта Фалька, Аристарха Лентулова и других экспериментаторов. В задачу организации входило покупать произведения авангардистов и рассылать их по городам, в которых имелись художественные учебные заведения, чтобы молодежь училась на правильных, новаторских образцах. К концу 1920-го успели приобрести почти 2000 работ, и они действительно распределялись по всей стране от Вятки до Туркестана - был бы спрос на местах. Музей живописной культуры в Москве (вначале он возглавлялся Кандинским, а после его эмиграции - Родченко) и Музей художественной культуры в Петрограде (1-ым директором стал Натан Альтман, 2-ым - Малевич) были автономны, в провинции - в Нижнем Новгороде, Вятке, Ростове Великом, Ярославле, Астрахани, Самаре - открывались отделы новейших течений при местных художественных и краеведческих музеях. К концу 1920-х, когда утопический проект авангарда потерпел крах, идея умерла: петроградский МХК влился в состав Русского музея, московский МЖК частично передали Третьяковке, поборники нового искусства на местах вроде "краснодарского Пунина" Ромуальда Войцика были репрессированы.
Судьба всех провинциальных собраний авангарда сложилась примерно одинаково: в 1930-е "формалистов" попрятали в запасники, после войны посыпались директивы "списать" или "уничтожить" — сотрудники музеев с риском для жизни занялись саботажем, в 1960-1970-е самые отчаянные из областных музеев отваживались время от времени приобретать что-то у наследников, в музейные экспозиции авангард вернулся лишь в годы перестройки.
Картины на московской выставке сгруппированы по измам - от символизма через беспредметность к кубофутуризму - и объединениям, так что петербургский "Союз молодежи" отчаянно воюет с московским "Бубновым валетом", а экспрессия Кандинского - с геометрией Малевича. И кажется, что идеальный музей, рисовавшийся в воображении Родченко и компании, должен был выглядеть именно так: как вечный бой новаторов с еще большими новаторами, как бесконечное приращение малевичева "прибавочного элемента", как суггестивное пространство, обрушивающее на зрителя потоки новых форм.
В Еврейском музее зритель может сесть на стул или в кресло и разглядывать чины этого авангардистского иконостаса, не отвлекаясь на таблички с именами и названиями: все картины и рисунки идут под номерами, экспликации даны в бесплатном буклете. Безымянность раскрепощает глаз, который вдруг начинает понимать, что Михаил Меньков бывает порой не хуже Малевича, а Сергей Романович не уступает Ларионову и что качество отдельных вещей не столько важно, а важно количество и готовность выступать единым революционным фронтом. Единый фронт соцреализма, где качество на самом деле значило еще меньше, победил в 1930-е и, кажется, вновь начинает побеждать сегодня. По крайней мере Еврейский музей и центр толерантности остается чуть ли единственным из государственных и частных музеев Москвы, где соцреализм совсем не востребован, а востребован, напротив, авангард. Словом, единственный недостаток выставки - в названии не хватает вопросительного знака.

— Юрий Николаевич, каждый день по дороге к мастерской вы идете по торгующим переходам Пушкинской площади, где словно горит призыв Николая Ивановича Бухарина: «Обогащайтесь…»

— Лозунг этот был для своего времени. В ту пору ещё сохранились люди, умеющие хозяйствовать. Николай Иванович считал, что переход к НЭПу есть крах наших иллюзий.

— Какие чувства вызывают у вас наши первонакопители?

— Я их просто не замечаю. Стараюсь не смотреть, ничего не слышать: надо сосредоточиться, углубиться в духовную работу. Я не думаю о том, какой человек меня будет рассматривать. Хочу делать то, что хочу. Я не подделываюсь ни под чьи вкусы. Я вспоминаю мой первый урок в школе. Мои приемные родители Гусман — Борис Израилевич и Ида Григорьевна не рискнули отдать меня в первый класс. С разрешения директора меня посадили во второй — читать и писать я умел, но совсем не знал правил. На уроке учительница спросила класс: что такое предложение? Мальчик быстро ответил: «Мысль, выраженная словами, называется предложением». Спросили и новенького, и я отчеканил затвержденное — «мысль, выраженная словами…»

У нас привыкли думать, что мысль может быть выражена только словами. На самом деле мысль выражается и на холсте красками, и в музыкальном произведении.

— Может быть, от музыки ждут больше чувств, чем мысли?

— Но чувства — это тоже в каком-то роде мысль…

— У деловых людей развито предчувствие удачи. Знаменитый парижский маршан Дюран-Рюэль, покупатель и продавец картин молодых импрессионистов, наживался, но ведь не давал художникам умереть с голоду.

— А русские купцы Морозов и Щукин собирали полотна Матисса. Я вот думаю: почему купцы почувствовали, что Матисс — великий художник? Там такая живописная мысль, которой раньше у других мастеров не было. А в жизни всё связано: мысль живописца, мысль философа, мысль музыканта и, возможно, мысль делового человека. Морозов и Щукин, вероятно, находили некую параллель своим деловым качествам в живописи Матисса.

— Ваши приемные родители приняли трудное решение, взяв вас в дом. А были у них свои дети?

— Был сын, но уже сидел на Колыме. Двое приёмных детей выросли и разлетелись. Позже Бориса Израилевича арестовали, и я оказался в детдоме…

Я не стала допытываться, каково было там мальчику, не знавшему, чей он сын. Но, видно, тогда и складывался его молчаливый диалог с природой. Картины и акварели Ларина не имеют литературного сюжета. Конкретный пейзаж, если говорить возвышенно, только вдохновляет автора. На природе он лишь делает набросок — работа начинается дома. Замысел и душевный настрой повелевают, какой цвет, какая пластика оживит полотно. Знатоки говорят о космической природе работ Ларина. Действительно, их мотив и пластика уловлены словно бы взглядом оттуда. Я сказала об этом своём впечатлении:

— На ваших полотнах и в акварелях природа первозданна; Адам и Ева ещё не сотворены Создателем.

— Вот об этом мне уже говорил петербуржец, патриарх русской живописи Павел Иванович Басманов, а надо сказать, — на его акварелях всегда присутствуют человек: «На ваших работах, Юрий Николаевич, изображена земля, существовавшая ещё до того, как на ней появились мои люди».

Когда есть художественная идея, тогда интересно работать. Раньше я просто срисовывал ветки деревьев или что-то. Но это было скучно. Но лет в тридцать я поступил в Строгановку. В живописи в особом взаимоотношении мотив изобразительный и мотив цветопластический. Это два полюса — сюжетный и цветовой — между собой борются.

«В мире творится чёрт знает что»

— Юрий Николаевич, сейчас за произведения живописи на аукционах платят бешеные деньги. Как вы относитесь к купле и продаже произведений искусства?

— Всякая коммерциализация искусства ничего хорошего в себе не таит. Но в результате наших рыночных дел должен зародиться бизнесмен, знаток живописи, как Морозов и Щукин. Нынешние бизнесмены ещё малокультурные бизнесмены, не подготовлены.

— Но покупают живопись и закордонные гости. Вкус у них вроде бы воспитан.

— Это только кажется. Дело в том, что сейчас в мире творится чёрт знает что. И в тамошних галереях не всё безусловно.

— А вы часто бываете на выставках наших художников? Что вы думаете о них?

— Конечно, бываю. Есть один художник, не назову его, он один из самых богатых наших художников. Но меня его живопись не интересует; люди же платят деньги за него — тысячи.

— А почему они платят? Возможно, это меценатство: покупаю, чтоб поддержать художника?

— Нет. В концептуальном способе работы есть некое изобретательство: «этого ещё не было». Но новое — не значит хорошее. Существуют абсолютные критерии пластического искусства, начиная с наскальных рисунков. Рисунки художников Возрождения пластичны. Сезанн пластичен. Это всё ветвь нормального развития искусства. А есть ветвь, избравшая кроссвордно-ребусный метод. И там можно делать всё, что угодно.

— А ваши картины покупали?

— Первым мою картину приобрел известный русский коллекционер Яков Евсеевич Рубинштейн. Мои вещи есть в Италии, акварели — в Русском музее и Третьяковке. Масло — в Государственной галерее Армении. Много в частных коллекциях. Но я жадный: стараюсь не продавать. Хочется сделать большую выставку за рубежом.

— У нас стоят дорого краски, кисти, холст. Как вы обходитесь?

— У меня в 89-м году была первая большая выставка на Крымском валу. И я ещё долго жил запасами тех денег. Мама несколько раз привозила из-за границы краски, кисти…

— А вы не выезжали?

— Нет. Здесь какие-то странные принципы. В 87-м у меня была в США выставка, но отец мой ещё не был реабилитирован, естественно, о поездке моей не могло идти речи.

Спасение — в живописи и любви

— У многих художников изумительно красивые жены. Я вспомнила о Бебутовой, жене Павла Кузнецова, глядя на вашу Олю. Правда, она совершенно в другом стиле. Но грация, но умная сдержанность жеста…

— Я перенёс 8-ми часовую операцию. Меня оперировал гениальный нейрохирург Александр Николаевич Коновалов. Он спас мне жизнь. После операции я еле ходил. И в это время умирает от рака моя жена, Инга Баллод. Она была журналисткой. И, честно сказать, я растерялся. Как жить? За сыном Колькой я, увы, не мог ухаживать. Мама моя тоже была не совсем здорова. И вообще мне было тяжело. Спасибо живописи. Ленинградский художник Георгий Ковенчук сказал мне однажды: «Юра, тебе нужна мастерская?» — «Да» — говорю. «Я тебе помогу». Так я оказался в этой мастерской. Был 88-й год. Я даже жил здесь. Пригласил сюда своего ученика Мишу Якушина — я много лет преподавал в художественном училище «Памяти 1905 года». В эти тяжелые дни мне очень помогла Оля. Она врач и очень хороший. Я долго ходил к ней руку тренировать. Ходил, ходил, а потом занятия кончились. Я стал звонить ей. У неё семья, сын — ровесник моего Кольки. А мы так подружились с Олей. Нам было очень скучно друг без друга. Оля — чудо. Мне её послал Бог.

В нем побеждает дух преодоления

— Как вы воспринимаете новое поколение?

— Очень сложно воспринимаю. Совсем другие люди. На их долю пришлось такое крушение. Сын никогда не интересовался моим делом, хотя его мать была одаренным художником. Инга закончила архитектурный. Прекрасно рисовала. С Колькой мне было труднее — я всё хотел научить его преодолению. Но Колька — свободный человек.

— В картинах ваших ощутимо одиночество. Очевидно, оно сидит в вас с тех детдомовских пор?

— Мне трудно сказать. Всё очень странно. В детстве я очень любил шутить и веселиться. Хотя чувствовал — что-то такое тайное есть в моей судьбе. Приёмный родитель мой — Борис Израилевич, прислал мне письмо со стройки Волго-Дона. Он писал: «Дорогой Юрочка, как хорошо работать гидротехником». Ведь я поступил в гидротехнический институт под его влиянием. На словах всё у него было в порядке. Но на листочке письма я заметил вмятины букв — исправительно-трудовой лагерь. И был потрясен: за что его туда?

— А в каком возрасте вы узнали, что ваш отец — Бухарин? Что вы почувствовали тогда?

— Узнал в 20 лет. Об этом написала моя мама в своей книжке «Незабываемое». А если сказать честно — я даже не помню своего состояния. Мой друг — философ называет это эффектом забывания… тяжелого.

— А живописью стали заниматься по примеру отца, он же тоже увлекался?

— Работы отца я увидел совсем взрослым, когда вернулся в Москву. Я долго не мог найти ничего, что соответствовало бы моему уровню лености. Я ничего не умел. В институте учился плохо. Закончил гидротехнический и ничего не хотел. Двенадцать лет проработал в гидротехнике. Тяжело заболел туберкулёзом.

В Москве поступил в Строгановку, на вечерний факультет дизайна. Мне нравились краски, и я знал, что буду заниматься живописью. А потом знакомство с Ингой. Она забросила живопись, как только я начал рисовать.

— Совершила жертвоприношение. Есть ли у вас любимые картины?

— Нет. У меня много хороших картин. Я знаю себе цену. Пока многие меня не понимают. Потом поймут…

Он сжёг свой перевод на костре

— Ваши мысли о Боге.

— Я не верующий. Не верю, возможно, из-за принципа: все художники, которых я не люблю, называют себя верующими. Но на холсте всё же видно!

— Он может говорить о Боге, а картина выдаёт его дьявольскую сущность?

— Одному художнику я прямо и сказал: «Ты верующий. А в работе твоей нет духовности». Если взять «Троицу» Рублева, там же всё — пластика. И божественный цвет, и всё органично. У наших художников вместо духовности — церковные атрибуты. Даже папское благословение не сделает их духовнее…

— Юрий Николаевич, на вашу долю выпало немало страданий. Не пытались ли вы писать мемуары?

— Нет. Совсем другое… Когда я узнал, что в Америке вышла книга профессора Принстонского университета Стивена Коэна о Бухарине, я взялся её перевести — хотел быстрее узнать об отце.

— Вы знаете английский?

— Совсем не знал.

— И все-таки рискнули. Перевод записывали?

— Естественно. Кстати, после обыска у Антона Владимировича Антонова-Овсеенко, когда книгу Коэна изъяли, мою рукопись перевода мне пришлось сжечь. Дело было так. При обыске случайно присутствовала моя мама. Она мне потом позвонила и предупредила, что могут и ко мне прийти.

— Гоголь сжигал свои рукописи в камине, а где сжигали вы?

— Прямо во дворе — пошли с Ингой и кинули в костер.

— А если бы это был единственный экземпляр рукописи, смогли бы вы сжечь?

— Нет, не смог бы. Увезли бы куда-нибудь и спрятали. Есть друзья. Стивена Коэна я не перевел бы, если бы мне не помог Евгений Александрович Гнедин. Мой друг, писатель Камил Икрамов, назвал его одним из замечательнейших людей ХХ века. По благородству, по высоте духа мне его сравнить не с кем. Он был выдающимся советским дипломатом, сотрудником Литвинова. Его арестовали в 39-м. Он сидел в одном лагере с Камилом Икрамовым и фактически его воспитал; ведь Камил был арестован мальчиком.

Так вот, Евгений Александрович по четвергам согласился проверять и корректировать то, что я перевел из Коэна за неделю. Там у меня было множество ляпов. Книга очень сложная — экономическая, философская. Я говорил Евгению Александровичу: «Это мой третий вуз».

В течение 4-х лет каждый четверг мы с ним работали. И псевдоним взяли переводческий — Е.Ю. Четверговы. К сожалению, Евгений Александрович не дожил до выхода этой книги у нас в «Прогрессе». В те годы он, можно сказать, заменил мне отца. Совершенно необыкновенный человек. Его потрясающие книги вышли на Западе, но не у нас. Гнедин умер в 83-м.

— К сожалению, я не знакома с творчеством Гнедина. О чем его книги?

— Это размышления над своей судьбой. Он стал переосмыслять догматы марксизма, но не отказался от своей революционной юности. Он был автором «Нового мира» при Твардовском. Блестящий публицист. И книжка такого человека у нас не издана!

— Юрий Николаевич, а вы могли бы припомнить самое сильное ваше впечатление за последние годы?

— Наверное, моя последняя встреча с любимым югом. Когда мы с Олей сошли с трапа самолета, я разревелся: наконец-то, после восьми лет я снова вижу южное солнце, южные краски. Половина моих работ связана с югом. Я люблю цвет. При всей моей любви к России, должен сказать: цвета, радостного цвета у нашего края мало. А на юге я получаю его с избытком.

Осознание полноты бытия

Врачи говорили Юрию Николаевичу, что жить ему на юге нельзя. Физически он себя чувствовал там плохо. Зато пишется хорошо! Это почти непереносимое противоречие и даёт художнику предельное состояние: страдающий человек и сильно чувствующий художник пребывают в конфликте… Вечный удел художника — быть в конфликте с самим собой, испытывать рефлексию…

Нарушив первоначальную договоренность, я все-таки спросила Ларина о его матери Анне Михайловне Лариной.

— Я восхищался ею. Она была потрясающей женщиной. Её книгу перевели во многих странах. Мама сохранила идеалы юности.

К сожалению, Юрий Николаевич после операции преподавать уже не мог. Зато почти каждый день, без выходных, иногда и по ночам он оставался наедине с холстом или листом обоев, на котором умудрялся добиться в акварелях тончайших цветовых переходов. Художника совсем не занимало, как он выглядит со стороны. Ходил в усталых джинсах и чёрном свитере. Носил старую кепку, которую один шутник назвал кепкой Бухарина.

Не для моды родившийся человек обращал свой взор в глубину души. Только работа давала ему забвение и осознание полноты бытия.

Наталья Дардыкина