I Галактика Вильденштайнов - Отец

В доме № 57 по улице Ля Боеси располагались апартаменты и галерея Вильденштайнов.

Натан Вильденштайн, основоложник династии, родился в 1851 г. в эльзасской деревушке Теркенрхайм (его эльзасский акцент был знаменит). Когда в 1870 г. Германия аннексировала Эльзас, он решил остаться во Франции и переехал в Витри-лё-Франсуа, где открыл торговлю тканями. Искусство совершенно его не интересовало до тех пор, пока один клиент не попросил его продать картину, приписываемую Ван-Дейку. Осуществив операцию с существенной прибылью, он вдруг понял, в чем суть, забросил ткани и открыл лавку старьевщика. Через год он купил картину Буше за двести франков и перепродал за двадцать тысяч. Последовали другие фантастические находки, блестящие сделки. Все, кто его знал, в один голос говорят, что он был самым одаренным маршаном века – глаз у него был феноменальный: там, где другие не видели ничего, кроме почерневшего лака, он умел разглядеть шедевр.

«Фрагонар, Ватто, Буше, Патер, Грёз, Ланкре, Шарден, Гудон. Когда мой дед стал торговать живописью, эти имена ничего не стоили. Как если бы их просто не существовало. За исключением братьев Гонкур весь век этих художников никого не интересовал. Можно сказать, что он открыл их, вытащил на свет божий. Он один… Мой дедушка был очень далек от салонной живописи, которая была в большой моде во второй половине XIX века. Ото всего остального, впрочем, тоже – импрессионизм, по его мнению, был ужасной дрянью. Натан чтил только живопись старых мастеров. Он говорил мне: «Пойми, Даниэль, нужно работать только с мертвыми художниками. Живые – ведь это совершенно невозможные люди!». Только один из современных художников удостоился его одобрения: «Да, с этим можно работать. Давай!» - это был Ван-Гог. Нужно было слышать, что он говорил о Пикассо : «Пикассо – умница и очаровашка. Но кто-нибудь должен сказать ему, чтобы он прекратил портить холсты!».

В конце века Натан Вильденштайн был одним из пяти крупнейших маршанов Парижа. В начале следующего века он и его партнер Гимпель открыли галерею в Нью-Йорке.


«В начале ХХ века американцы совсем не восхищались французским искусством XVIII века. Нет, в США любили в основном английское искусство живопись с изображением сцен охоты, собак и лошадей. Ценились Хогарт, Рейнолдс, Гейнсборо, Лоуренс… Для богатых американцев эта английская культура была как бы страницей их собственной истории - в отличие от, скажем, Фрагонара. Ей-богу, Фрагонар приходил на ум американскому клиенту в последнюю очередь. Мой дед атаковал своих американских клиентов, живших в Париже, тяжелой артиллерией.

Он повторял им : «В мире нет ничего лучше французского искусства, и те, кто покупает английское искусство – просто идиоты». Его аргументы не имели ничего общего с правдой, или другими словами, он врал как сивый мерин: «Да это же просто фотографии! В Англии никогда не было ни одного настоящего художника, бездарные фотографы – вот они кто!» - когда мой дедуля расходился, его невозможно было остановить. В нашей нью-йоркской галерее ему вторили хором: «Фотографы! Ваши англичане просто фотографы!».В этой нью-йоркской галерее об искусстве вообще с клиентами говорил Гимпель, но конкретные картины с ними обсуждал мой отдаленный кузен Феликс, элегантный, сухощавый, очень утонченного вида. То есть вся «галактика Вильденштайнов» с утра до вечера поносила английское искусство. В конце концов американцы сдались и начали покупать Фрагонаров и т.д. – дедушка умел убеждать людей. Что касается английской живописи, даже мой отец ему поверил. Ну, а я? Я не продаю английскую живопись. Я ни разу в жизни не продал картину английского художника. Вы спросите: и почему же?
Да потому что я дурак!
В Англии много хороших художников, и английская живопись очаровательна.

Кстати, когда кузена Феликса с его внешностью манекена определили в нью-йоркскую галерею, тамошний персонал чуть не взбунтовался. Но мало-помалу он стал отличным продавцом. Папа говорил: «Да как он может ошибиться, он же молчит как рыба!». О какой бы картине ни шла речь, Феликс всегда произносил одну и ту же фразу: «Это прекрасная картина» - и замолкал. Ни слова больше. Он молча ждал вопроса: «Сколько?». Это была система Феликса, функционировала она совершенно великолепно…».

Натан Вильденштайн стал главным экспертом по французской живописи. Его доктрина была такова: «Смелость в покупке, терпение в продаже. Время не имеет значения». Он не боялся покупать по очень высокой цене, когда считал, что работа того стоит. В числе его клиентов фигурировали самые громкие имена: Ротшильд, Вейль-Пикар, Давид-Вейль, Гюльбенкян, Бестеги…

Удивителен не только успех этого человека, удивительно и его преображение – придя к искусству случайно, он горячо полюбил его, счастлив по-настоящему он был в музеях.

Несколько картинок из той жизни

«Дитерле, Жерар и Дюбур

Уже в 1920-е гг. отец и дедушка стали брать меня с собой к прославленным торговцам искусства…Вот это были персонажи! И все совершенно разные! У каждого был свой стиль, свои уловки. Это они создали рынок искусства, это они все придумали. Без них сейчас ничего не было бы. Я хорошо знал тех из них, кому удалось выжить после кризиса 1929 г., надо сказать, выжить было нелегко…

На бульваре Мальзерб располагалась галерея Дитерле, сына Мари Дитерле, художницы и близкой подруги Коро. Этот Дитерле любил живопись, его любимым художником был Коро. Он был экспертом по Коро и удивительно хорошо о нем говорил. Слушать его можно было часами. Он мог рассказать вам всю большую и маленькую историю каждой картины Коро. Он мог рассказать и о картинах, подписанных Коро, но написанных не им!.. Дитерле говорил: «Доброта и дружелюбие Коро были поразительны. Своим друзьям-художникам он не отказывал ни в чем. Он знал, что они жили в бедности. Знал он также, что его подпись поднимала цену картин. Вот он их и подписывал… Коро был чудесным человеком, очень простым. Коро был просто воплощением доброты ». Сейчас я хочу составить сводный каталог Коро – это совместный проект с внуком Дитерле, и выбор соратника, как вы понимаете, не совсем случаен…

В двадцати пяти метрах от Дитерле был магазин маршана по имени Жерар, Рафаэль Жерар. Этот господин в любое время года носил брюки в полоску, черный редингот и высокий жесткий воротник. Вид у него был самый любезный и благожелательный. Когда мы приходили к нему, мой отец говорил: «Послушайте, господин Жерар, покажите нам картины, но только те, которые Вы еще не приукрасили. Вы понимаете, что я имею ввиду?». Дело в том, что этот Жерар был настоящий разбойник. Бандит с большой дороги. Не то чтобы картины, которые он продавал, были фальшивыми. Нет, они были настоящие. Но он давал их своиму реставратору «на улучшение». Тот переписывал их – и безвозвратно портил! К примеру, танцовщицы Дега: Дега рисовал их с очаровательными обезьяньими личиками. Но по решению господина Жерара реставратор вырезал эти личики из пастелей и заменял их такими кукольными головками! Да-с. Танцовщицы Дега – с кукольными головками… Он говорил: «Ну и что? Клиентам больше нравятся такие головки!» и добавлял: «Эти обезьяньи рожицы, нет, господин Жорж, это невозможно, никто их не возьмет!». Не буду объяснять, что эти работы были безвозвратно погублены.
Еще одна особенность господина Жерара: он не желал видеть на своих картинах никаких коров. Коровы подвергались в его присутствии смертельной опасности! Он кричал своему реставратору: «Какой ужас! Смотрите, на этом пейзаже нарисована корова! Сейчас же уберите мне ее! Коров невозможно продать!». Такие работы нам иногда удавалось спасти… Нам удавалось восстановить корову. В жизни я никогда больше такого не видел. Господину Жерару повезло, что все художники – авторы его картин уже умерли. Особенно Дега. Представляете, что бы случилось, если бы Дега увидел кукольную головку на своей работе! Одну-единственную кукольную головку. Он бы просто убил этого господина Жерара. Он бы заставил его проглотить свой элегантный высокий воротник!

Зелигман

Крупнейший маршан… Великолепный особняк. Мы ходили друг к другу с визитами. Обменивались любезностями. Говорили о погоде. Никогда не показывали друг другу ни одной картины. Не показывали даже рам. У нас были одни и те же клиенты…

Петридес

Грандиозный Петридес… Настоящий комик, этот Петридес. Это был самый профессиональный врун из всех маршанов. Он врал, как дышал – а легкие у него были в прекрасном состоянии… Он врал на любой сюжет! Мой отец говорил: «Я предпочитаю иметь дело с ним, потому что я знаю, что он врет. Он знает, что я это знаю, поэтому мне он говорит правду…». В прошлой жизни он был портным. Постепенно он составил себе коллекцию и в конце концов научился любить живопись. А потом началась война. Он взял картины у Фабиани, у других маршанов и стал продавать их немцам. В тех условиях было нетрудно заработать деньги. Так продолжалось в течение четырех лет. Петридес нажил огромное состояние. После Освобождения, понятное дело, ветер для него подул в другую сторону…
Спустя много лет Петридес поселился по соседству с нами. Когда мы встречались на улице, он щупал лацканы моего пиджака. Он их щупал профессионально и говорил мне: «Отличная ткань. Прекрасное качество» - портной в нем, очевидно, не умер…

Джозеф Дьювин

Я бы сказал, что Дьювин стоят над ними всеми. Абсолютно циничный Дьювин, англичанин голландского происхождения. Между прочим, он стал лордом. Чтобы стать лордом, надо много дать, это понятно, нет? Ну, так Дьювин дал сколько нужно – много денег в музеи, много картин…

Он часто говорил мне: «Если бы я не познакомился с твоим дедушкой, я бы не стал тем, кто я есть». И правда, Натан научил его всему, здесь, а этом самом доме.
У Дьювина было одно огромное преимущество перед моими дедом и отцом: пять месяцев в год он проводил в Нью-Йорке. У него был особняк на 57-й улице и самая снобская клиентура Америки. Он жил и в Лондоне. Он жил в Париже. Этот Джозеф был вездесущ. И продавал все – мебель, картины, гобелены, фарфор. Он продавал все, за одним исключением – он не прикасался к современной живописи. Это влияние моего деда.

У Дьювина, который всю жизнь мечтал о сыне, была только дочь, так что я заменил ему сына, он стал мне чем-то вроде крестного отца. Он делился со мной своими рецептами: «Понимаешь, когда какой-нибудь богач приходит ко мне, чтобы накупить себе искусства, прежде всего я спрашиваю его, достаточно ли у него стен. «Нет? Какая жалость!.. Но как же вы развесите свои картины, куда Вы поставите скульптуру?». И я объясняю ему, что сначала нужно обзавестись стенами в должном количестве. То есть сначала нужно приобрести дом. А дальше я беру дело в свои руки, Даниэль, я строю ему дом». И действительно, он брал дело в свои руки. У него была целая армия самых лучших архитекторов и один гений - Фрэнк Ллойд Райт. Райт спроектировал дома для Бейкеров, Вандербилтов, Уайденеров. Затем Дьювин приступал к «декорации». Этот Дьювин тоже был гением в своем роде. Он часто повторял мне : «Даниэль, очень важно породить в клиенте амбиции». Ну и гусь же он был!..

Мой отец и Дьювин – наблюдать за их взаимоотношениями было жутко любопытно. Они проработали вместе всю свою жизнь, накупили чудовищное количество вещей – часто целые коллекции - вскладчину. И в течение всей своей жизни они ругались друг с другом. Дьювин говорил мне: «Твой дед был замечательным человеком, как жаль, что твой отец пошел не в него. Твой папаша – на нем просто клейма негде ставить!». Папа не оставался в долгу: «Таких обманщиков и негодяев теперь уже не делают, он один такой!». И как же им удавалось работать вместе? А я Вам сейчас расскажу.

Мне было шестнадцать лет. Однажды мой отец попросил меня поехать в Лондон. Он объяснил мне: «Пять чудесных Буше выставлены на торги. Ты должен купить их мне». Я поехал в Лондон. Там я остановился в отеле Кларидж. Только я открыл дверь своего номера, как раздался телефонный звонок, Это был Джозеф, он жалобно сказал мне: «Даниэль, мой дорогой, я так по тебе соскучился, приходи на ужин, ладно?». Когда я пришел к нему, голос у него был уже не такой жалобный:

- А что это ты приехал в Лондон?
- Я решил поступить в будущем году в Лондонский университет и приехал, чтобы узнать кое-какие детали…
- Ах, в университет? Кому ты это рассказываешь?! Скажи, зачем ты приехал, а, Даниэль? Не хочешь? Тогда я сам тебе скажу: ты приехал, чтобы купить Буше. Признавайся! Твой отец послал тебя купить Буше!
- Буше? Какие еще Буше? Какая продажа? О чем ты вообще говоришь? Я хочу поступить в университет, Джозеф…
- Даниэль, ты – такой же засранец, как твой отец! Вам не стыдно так вести себя со мной?!
- Да не знаю я никаких Буше…

Тут он схватил телефон и попросил номер моего отца в Париже.
- Жорж, твой сын сидит рядом со мной и пудрит мне мозги. Он говорит, что записался в Лондонский университет. Хватит шутить! Он приехал, чтобы скупить Буше, я точно знаю!
- Да нет, Даниэль будет учиться…
- Ну ты и дерьмо! Значит, ты решил действовать в обход меня, так, что ли? Давай, выкладывый, не отнекивайся!
- Джозеф, мой сын…
- Негодяй! Ну подожди, ты увидишь, во что тебе обойдутся эти Буше! Я тебе клянусь, мало тебе не покажется! Сдохну, а не отступлюсь!
- Делай что хочешь, мне наплевать! И желаю тебе никогда не найти на них покупателя!

Такие сцены повторялись постоянно. Жуткие скандалы, просто ужас. Но в конце концов оба успокаивались… так было и в этот раз :
- Может, договоримся? А, Жорж?
- Ладно, давай.
- Так что, покупаем вскладчину?
- Покупаем вскладчину.

Джозеф передает мне трубку, и отец говорит мне: «Возвращайся, Даниэль, вопрос решен».

Дьювин и Беренсон

Джозеф был неспособен оценить картину. Да он и не пытался – по двум причинам: он покупал только «самые знаменитые» произведения и он умел окружить себя нужными людьми. На него работала целая армия всевозможных экспертов. Для экспертизы итальянский примитивов у него был американец Беренсон, знаменитый Леонард Беренсон… Это был щуплый человечек с повадками аристократа, несколько пресыщенный, несколько чопорный… Дьювин подписал с ним эксклюзивный контракт и выплачивал ему ежемесячную зарплату. Беренсон поставлял Дьювину все появлявшиеся работы великих итальянских мастеров, Дьювин покупал их, а потом перепродавал американским коллекционерам. Но тут было одно «но»: дело в том, что между Беренсоном и Вильденштайнами существовала тайная договоренность. Прежде чем предложить какую-нибудь картину Дьювину, он показывал ее нам. Стало быть, мы выбирали первыми. Если работа нас не устраивала, мы могли отказаться. Это соглашение, а также связанная с ним переписка должны были оставаться конфиденциальными. Топ секрет. Никому не показывать! Даже после смерти Дьювина Беренсон настоял на том, чтобы никто не знал о наших отношениях, и я его понимаю – он требовал 50% прибыли со всех инициированных им сделок!
/…/
Каждый год я проводил три недели в Тоскане на его вилле в I Tatti. Там я часами рассматривал фотографии картин, их были тысячи… Он учил меня распознавать итальянские примитивы. Мы вместе ходили на выставки итальянского искусства…
Теперь считается хорошим вкусом говорить, что у Беренсона не было таланта, и с особым рвением это утверждают те, кто его и в глаза не видел. Я должен сказать, что многому у него научился…».

«Однажды один английский историк искусства написал очень резкую рецензию на папиного «Гогена». Это был Дуглас Купер. В статье были и справедливая критика, и безосновательные упреки. Тогда отец предложил Куперу принять участие во второй редакции, и тот согласился. Он умер в 1984 г., проанализировав всю живопись Гогена. Но когда мы стали смотреть его работу, выяснилось, что есть проблема. Дело в том, что Купер был очень неуживчив и феноменально сварлив. Так вот, он никак не мог допустить, что картина, принадлежащая кому-нибудь из его врагов, может быть подлинной. А врагов у него было чрезвычайно много, клянусь вам. Он ужасно смешил меня, он говорил: «О, этот тип, ведь это просто поганая сволочь! И картина его – фальшивка!». И на таких основаниях он исключил из каталога работы, движения которых можно проследить от мастерской художника до нынешнего владельца. Нам пришлось реабилитировать незаконно репрессированные картины…».

В 1934 г. Натан умер. Деятельность галереи жестоко пострадала от кризиса 1929 г.:

«В конце 1920 гг. три человека купили в музее Эрмитаж большое количество шедевров. Двое из них хорошо известны: министр финансов США Эндрью Меллон и Талейран нефти Калуст Гюльбенкян.
Кто же был третьим? Разумеется, мой отец… Это он организовал сделку и вел все переговоры в Ленинграде. Вообще папа был домоседом, но когда речь зашла о такой сделке, он был согласен идти в Ленинград пешком – ведь это была сделка века! Теоретически такие сделки невозможны: вы же не можете купить картины из Лувра! Идея родилась у Горького: продать картины и закупить тракторы. В Париже к моему отцу обратился Илья Эренбург, писатель и будущий министр. Он подолгу живал во Франции и даже составил себе небольшую коллекцию. Он представлял советскую сторону. Мой отец поехал в Ленинград. Он никогда не рассказывал подробностей об этой сделке, но я знаю, что он накупил картин на феноменальную сумму. И одни шедевры. И на вес золота. Собственно, наша фирма никогда не скупилась, когда была возможность приобрести шедевр. Он купил Итальянских комедиантов Ватто, портясающих Рембрандтов, великолепных Рубенсов, для Меллона он взял Мадонну Альба, для Гюльбенкяна – шедевр Гудона – Венеру.

Ах, этот Гюльбенкян! Приезжая в Довиль, Гюльбенкян шел искать меня на плаж, где я строил замки из песка – мне было пять лет, - чтобы расцеловать меня. У него были очень большие ступни. Вообще он был невероятно, фантастически уродлив и так же фантастически умен. Он всегда очень хорошо относился ко мне, что не помешало ему попробовать «завербовать» меня, когда мне было двенадцать лет - очень характерно для Гюльбенкяна. Он обожал искусство и считал себя не клиентом моего отца, а его партнером. Отец никогда ничего у него не покупал, наоборот, это Гюльбенкян покупал у моего отца, покупал очень много. Но иногда они покупали вскладчину. Если представлялось дело, сулящее хорошую прибыль, без Гюльбенкяна не обходилось никогда. И вот, когда мне было двенадцать лет, он начал меня обхаживать: «Даниэль, а твои родители дают тебе деньги?». Я ответил: «Бабушка дает мне деньги на бега, мне хватает». Он продолжил: «Давай-ка я дам тебе немного денег на всякий случай… Знаешь, деньги могут понадобиться в любой момент… Скажи, ты ведь обедаешь за одним столом с дедушкой и папой, верно? Так вот, я попрошу тебя только об одном: пересказывай мне все, о чем они говорят за столом, ладно?». Он хотел знать, что мы покупаем, у кого, за сколько. Он хотел заручиться шпионом в стане противника. Я промямлил : «Нет, нет… нет… Я не буду этого делать…». Он не растерялся: «Молодец! Я просто проверял тебя! Ты славный мальчик!».

Что до Эндрью Меллона, это был крупный банкир. Он решил создать Вашингтонскую Национальную Галерею, профинансировал ее на 100% и оставил ей всю свою коллекцию. А коллекция у него была замечательная! Он покупал у всех – у Дьювина, у Кнёдлера, у нас…Это он поручил нашей нью-йоркской галерее купить для него в Эрмитаже все, что его интересовало. У него были все списки. Собственно, у нас они тоже были. Эрмитажные картины мы знали наизусть. Гюльбенкян, конечно, тоже. Он перечислил моему отцу вещи, которые он хотел получить – сам он категорически отказался ехать в СССР, он был уверен, что там его убьют.
Эта поездка в Ленинград чуть не разорила нас – сразу после нее разразился кризис 1929 г. Нам пришлось продать картины, купленные в Эрмитаже, за 20% заплаченной нами цены…».

Но Жорж не только устоял, нет, он сделал больше – он развил международную деятельность своей галереи: преимущество галактики Вильденштайн перед прочими состояло не в развитой ими сети галерей и не в покупательной способности, но в сочетании этих двух элементов: какой-нибудь куртье обнаруживал у старой дамы из провинциального городка работу Гогена. После долгих уговоров, дама, наконец, соглашалась доверить ее ему на продажу. Куртье мчался в галерею Х. «Ах, Гоген! – восклицал маршан, - ну хорошо, оставьте его мне, я потом посмотрю его…».
Через неделю куртье звонил в галерею: «Нет-нет, я не забыл, позвоните мне через недельку…». Старая дама начинала волноваться, куртье нервничал – ведь если она передаст своего Гогена кому-нибудь другому, прощайте, комиссионные! – и звонил Вильденштайну :

-У меня присевшая на корточки таитянка Гогена, 100х81, подпись в правом углу…
- Интересно… Сколько?
- Пятдесят…
- Нет, давайте за сорок.
- Ладно.
- Ну, приносите своего Гогена.

Этой способностью молниеносно оценивать картину Жорж Вильденштайн был обязан своей любовью к архивам. Всю свою жизнь он пополнял свою библиотеку, в которой было сто тысяч фотографий, триста тысяч книг, сто тысяч каталогов – это позволяло ему моментально установить состав какой-нибудь австрийской коллекции или просчитать стоимость запаснииков галереи в Рио де Жанейро.

Однажды, незадолго до начала Второй мировой войны, на каких-то затрапезных торгах в отеле Друо он увидел портрет монаха. Он тут же вспомнил увиденную когда-то гравюру, очень похожую на этот холст – эта гравюра входила в состав каталога графики Ватто, составленного Жюльеном. Жорж Вильденштайн поручил своим сотрудникам купить полотно.
Вечером, когда он возвратился с бегов на ипподроме Лоншан, работа лежала на его рабочем столе.
- И сколько? – спросил он.
- Четыреста двадцать.
- Черт побери, четыреста двадцать тысяч! Дороговато, однако!
- Да нет, сударь, четыреста двадцать франков.

Пошли за Жюльеном: Жорж не ошибся, это была работа Ватто – теперь она находится в одном из музеев США.

Начиная с 1955 г., он решил проанализировать все архивные документы до 1850 г. «Это работа для трех поколений» - говорили ему. «Ничего, у нас есть время» - отвечал Жорж. Со свойственной ему щедростью он публиковал все найденные материалы, которые оказались полезнывми многим его коллегам.

В 1938 г. в галерее Вильденштайнов «Изобразительные искусства», переехавшей на улицу Фобру-Сент-Онорэ состоялась совершенно невероятная выставка сюрреалистов. Организаторами ее были Андрэ Бретон и Марсель Дюшан. Среди экспонатов фигурировали «угольные сталактиты», «дождливые такси», «улица манекенов» и другие чудеса, авторами которых были Макс Эрнст, Дали, Миро, Джакометти…


«Выставка была – сдохнуть со смеху! Хорошо, что дедушка ее не видел, он бы такого не пережил… Хотя вообще-то не факт. Скорее всего, он бы посмеялся от души.
Дали был любимчиком моего отца. Знаете, Дали был совсем не сумасшедшим, о нет! Тот еще был хитрец – исправно играл свою роль на публику. Роль безумца. Чтобы поддержать его, папа покупал у него работы. В некотором смысле он был его артистическим директором. Это он направил Дали к Жюльену Леви, знаменитому нью-йоркскому маршану современного искусства, и в 1941 г. тот организовал Дали выставку в Нью-Йорке. В то время Дали едва ухитрялся сводить концы с концами. Мой отец сказал ему: «Ты все делаешь не так. Ты должен придумать что-нибудь этакое, чтоб тебя заметили!». Получив приглашение от Уитни, прославленных коллекционеров и невероятных снобов, Дали заявился на прием в пижаме и с козой на поводке, предварительно бросив камень в витрину Тиффани. Вот что он придумал, чтобы его заметили. И тут уж его правда заметили, не вопрос…».

Богатство запасников галереи трудно вообразить: в наше время в нью-йоркской галерее хранятся четыреста итальянских примитивов; один Фра Анджелико, два Ботичелли, восемь Рембрандтов, столько же Рубенсов, три Веласкеза, восемь Эль Греко, пять Тинторетто (один из них четырехметровый), три Тициана, двенадцать Пуссенов, восемьдесят Фрагонаров, семь Ватто… Что касается живописи модернистов, которая переходит из рук в руки чаще, то в галерее всегда имеется не менее двадцати Ренуаров, пятнадцати Писарро, по десять Сезаннов, Ван-Гогов, Гогенов, Сера и Коро и двадцать пять Курбе.

Жорж Вильденштайн стал заниматься и современной живописью, однако всегда следовал своим вкусам и без колебания отделывался от работ, которые ему не нравились: так, говорили, что перед войной он ликвидировал двести пятьдесят работ Пикассо (Вильденштайн-внук опровергает эту версию). Он не любил ни Матисса, ни Миро, ни андинского, но ценил сюрреалистов за «техническую законченность»…

Во время Второй мировой войны семья Вильденштайнов укрылась на юге Франции. В июне 1940 г. Вишистское правительство лишило их французского гражданства. БОльшая часть принадлежавших им картин была конфискована. В январе 1941 г. им удалось уехать в США. Роже Декуа, директор лондонской галереи Вильденштайн, согласился представлять их интересы в Париже во время Оккупации в качестве «управляющего делами» и попытался «арианизировать» фирму, чтобы избежать ее ликвидации, но нацисты отказались подписать документы об этой «арианизации». Они назначили временного администратора, который создал фирму, взявшую в лизинг галерею Вильденштейнов со всем ее содержимым.

Надо сказать, в 1995 г. во Франции вышла книга историка Эктора Фелисиано «Пропавший музей», в которой он дает Жоржу Вильденштайну несколько двусмысленную характеристику - с одной стороны, он «пострадал от нацистов, его имущество было расхищено», но с другой – «параллельно он продолжал через подставное лицо осуществлять свою деятельность во время Оккупации». Даниэль Вильденштайн и его сыновья Алек и Ги подали на Фелисиано в суд за то, что он оклеветал их отца и деда. В 2000 г. апелляционный суд признал себя некомпетентным, но счел, что у Фелисиано были некоторые основания трактовать таким образом роль Жоржа Вильденштайна во время войны.


«Мой отец жил искусством и ради искусства. Все остальное не имело значения. Все или почти все. Отец был олержим мыстью о смерти и невероятно, неправдоподобно суеверен. Он знал все приметы, абсолютно все!.. Не класть туфли на кровать– кто-нибудь умрет. Не проходить под приставной летницей. Не носить зеленого. Не открывать зонтика в доме. Но все это – еще ничего. У нас было кое-что поинтересней. Например, мой отец никогда на наступал на черные плиты. Соответственно, когда он возвращался домой, - а в прихожей пол был вымощен черными и белыми плитами, - он ступал только на белые плиты. В галерее плиты были белые и красные, там ему было все равно, на что ступать. Но на черную плиту наступить было нельзя – это была стопроцентная гарантия, что в доме будет покойник! Я говорил ему : «Ну давай уберем эти чортовы черные плитки и вымостим весь пол белыми?». Он отвечал : «Нет, нет, нельзя – эти плитки были здесь, когда папа купил дом…». Между прочим, прежде чем войти в дом, необходимо было потрогать стену ограды…».

«Не очень люблю хвастаться своими подвигами, но не могу не рассказать о «деле Боннара», это была самая большая удача в моей жизни. История это фантастическая.

Мой отец очень любил Боннара, и кстати сказать, эта любовь была взаимна. Папа так любил его, что организовал ему три выставки – одну в 1934 г. и две после войны. Между прочим, Пьер Боннар подарил моему отцу автопортрет, который он написал, глядя на себя в зеркало. Я познакомился с ним здесь, в нашем доме. Он был похож на бухгалтера: худой, очкастый, застенчивый, с тихим голосом, которым он пользовался довольно редко. Он редко показывал свои эмоции, был замкнут. В отличие от Пикассо или даже Вламинка он совсем не впечатлял, не был персонажем. Но тем не менее он всегда был моим любимым художником. Я считаю Моне и Боннара одними из самых крупных художников ХХ века. Боннар олицетворяет последние слова умираюшего Гете: «Света…».

В время своего периода Наби Боннар работал плечом к плечу с Вюйаром. Кто из них был лучше? Иногда один, иногда другой. А потом Боннар нашел цвет. Он нашел его, как в свое время нашел для себя цвет Фра Анджелико. И внезапно вышел в другое измерение, оставив всех далеко позади себя… Его цвет имматериален. Это цвет, который видишь во сне, воображаемый цвет, сотканный из сотен нюансов. Этот цвет похож на самого Боннара – в нем нет ничего угрожающего, он состоит из одной только нежности. Это идиллический фейерверк, чудесная симфония, полная человеческого тепла. И это по-настоящему написано. Такого цвета нет ни у одного другого художника этого времени. Посмотрите на фовистов – работы у них яркие и цветные, это точно, но они пользовались чистыми красками, кладя одну рядом с другой. Посмотрите на Брака. Пикассо говорил о нем: «Картины Брака написаны дерьмом всех возрастов!» - от младенчества до сенильности. Да и сам Пикассо – Вы знаете, как я любил в нем и художника, и человека – не обладал чувством цвета. Правда, Боннар, в отличие от Пикассо, не был рисовальщиком. Его рисунки практически лишены художественной ценности. Рисунок был ему нужен для организации идей. У Боннара все дело в цвете.

Короче говоря, я безумно люблю Боннара.

Он умер в 1947 г. Жена его умерла раньше него, в 1924 г. Официальная версия жены Боннара была, что ее зовут Марта де Мелиньи, и она родом из старой и именитой итальянской семьи. В течение тридцати лет совместной жизни Боннар не подозревал, что на самом деле ее звали Мария Бурсен, и она была дочерью плотника из Буржа. Она клялась ему, что она сирота, и что кроме него у нее никого нет на всем белом свете. Поженились они довольно поздно, оформив брак в режиме общности имущества. В то время Боннар был нищим художником, да и Марта была не богаче – она стала его натурщицой, как только он занялся живописью.

И вот в 1942 г. Марта умерла, Боннар, живший в то время в Лё Каннэ, поехал в Канны к своему нотариусу. Тот спросил его, не оставила ли покойная документа с таким текстом: «Я передаю моему мужу все, что мне принадлежит». Выяснилось, что ничего подобного Марта де Мелиньи не оставила. И это было чревато большими неприятностями. Это означало, что будет приведена в действие административная процедура, которая могла обернуться для Боннара серьезной головной болью: будет произведен розыск возможных наследников Марты, – даже если в принципе таковых не должно было быть, – а в течение этого розыска мастерская Боннара будет временно опечатана. Дело в том, что в то время у художников не было никаких моральных прав, и в частности, права на окончание работы, на произведения, хранившиеся в их мастерских. То есть он не являлся владельцем своих работ. Все, что находилось в его мастерской, нераздельно принадлежало обоим супругам. Вот я рассказываю об этом, и Вам наверняка кажется, что все это пустяки, но из-за этого морального права Дерен помер от отчаяния – прямо в день его развода ему запретили входить в свою мастерскую. Когда у него отобрали половину его картин, он плакал и кричел: «Ведь они не закончены, дайте мне дописать их!».
Чтобы избежать всех этих неприятных осложнений, хитроумный нотариус предложил Боннару написать эту бумагу самому, что тот и сделал, со спокойной совестью подписав ее «Марта де Мелиньи». Ведь это было чистой формальностью – не будем забывать, что у Марты не было никаких родственников!..

После смерти самого художника, логически, его имущество должно было быть поделено между его наследниками по прямой линии. В мастерской у него осталось около семисот холстов и несколько тысяч рисунков и акварелей. Насчитали восемь правопреемников: дети его брата и сестер и их дети, в том числе Шарль Терасс, племянник Боннара, с которым тот был очень близок. В общем, дело казалось совсем простым – но имейте ввиду, это только начало моей истории. Она развивалась в течение не менее пятнадцати лет, поэтому я расскажу ее в сокращенном варианте, иначе это будет бальзаковский роман.

Стало быть, согласно с предписаниями закона, после смерти Боннара нотариус заказал генеалогическое исследование по личности его жены Марии Бурсен, по своместительству Марты де Мелиньи. И генеолог сделал ошеломляющее открытие: оказалось, что у Марты была сестра! Эта сестра была замужем за англичанином по имени Боуэрс. У четы Боуэрс было четыре дочери, правда, вскоре их стало три – одна умерла. Все три сестры Боуэрс были танцовщицами. Получив доступ к нотариальным документам, они обнаружили поддельное письмо Марты, составленное Боннаром после смерти своей жены. Процесс. Все наследство было опечатано, судебный администратор, ответственный за дело Боннара, перевез содержимое его мастерской в сейфы банка Чейз. Прямых наследников Боннара – Терасса и Боннаров – защищал видный адвокат Морис Гарсон, который нанял целую армию дополнительных адвокатов. Сестры Боуэрс поручили дело Моро-Джаффери. Судебное решение, вынесенное после долгих лет разбирательства, гласило: все наследство переходит к сестрам Боуэрс, так как по закону в случае, если один из супругов совершил подлог, наследство полностью переходит к наследникам второго супруга. Соответственно, Терасс и Боннары оставались с пустыми руками.

Вот в этот момент, в середине 1950-х гг., из зрителя я и превратился в одного из актеров этой пьесы.

Я пошел к отцу и сказал ему: «Мне нужен миллион долларов ». Отец спросил меня: «А можно узнать, зачем?», я ответил: «Сам увидишь». Он дал мне этот миллион, и я считаю, это было очень благородно с его стороны, ведь тогда это были огромные деньги, сегодня это примерно 50 миллионов долларов.

Потом я пошел к Шарлю Терассу, моральному наследнику Боннара (напоминаю, что Терасс знал меня с самого моего рождения и что он был близким сотрудником моего отца, с которым они оставались друзьями). Там я бросился в воду: «Шарль, Вы в полном дерьме!» - и это была печальная правда. А потом я перешел к делу: «Я хочу купить спорные наследственные права всей вашей семьи и предлагаю за них миллион долларов». Вы понимаете, я предлагал миллион долларов за заранее проигранное дело! Терасс и Боннары посовещались между собой и согласились на мое предложение. Затем понадобилось получить согласие судебного администратора, я пошел к нему на прием. Его звали Вьель, контора его находилась на улице Жакоб. Такой удивительный маленький человечек. Он восседал посреди груды документов, поднимавшейся чуть ли не до потолка. «Видите эту стопку, а? Это досье Рено. Я вел его после Оккупации. Это я! Я полностью расчленил Рено! От него остались лишь крошки! Пепел! Пустота! После меня – потоп! Всегда! Когда я занимаюсь какой-нибудь штукой, от нее ничего не остается! Вот, смотрите, эта папка… » - и он стал перечислять все предприятия, которые он распатронил после войны. Я сказал: «Полноте, господин Вьель, успокойтесь… Рено меня не интересует, я к Вам по поводу Боннара».

Он сразу дал свое согласие. Так я взял это дело в свои руки. Официально в апелляционный суд обратились наследники художника - Терасс и Боннары; за кулисами действовал я.
Я установил контакт со всеми восьмью адвокатами – по одному на наследника – и нанял дополнительно несколько звезд коллегии. Среди них был даже будущий министр Юстиции в правительстве генерала де Голля. Этот будущий министр был похож на профессора Нимбуса, в суде он изъяснялся на латыни. Да, на латыни. А что? Имел такое право. Так что я не могу пересказать содержание его выступления - у меня не было субтитров. Но президенту суда оно очень понравилось, он все время смеялся. Адвокат английских претендентов, Моро-Джаффери, потряс зал. Этот грозный противник играл на эмоциях зала: «Несчастных маленьких девочек Боуэрс обделили, ограбили…» - прямо тебе роман Золя! Терасса и Боннаров он выставил алчными палачами, мучителями несчастных крошек. Его защита была великолепна. Но в то же время и очень рискованна.

А апелляцию выиграл я, и сейчас я объясню, почему.

Мы с адвокатами решили придерживаться следующей линии защиты: Боннаровская бумажка подлогом не была. Вот так вот! Боннар ничего не подделывал, и доказать это легко: написав в присутствии нотариуса эту дурацкую записку от имени своей покойной жены, он датировал ее днем, когда она была составлена, то есть через девять месяцев после смерти Марты. Вот если бы он проставил ложную дату, тогда можно было бы говорить о подделке. Но здесь мы имеем дело не с подлогом, а с нотариальной хохмой! У этого документа нет никакой законной силы. У Боннара и в мыслях не было кого-то обманывать, он даже не попытался имитировать подпись своей жены – он просто хотел иметь возможность продолжать спокойно работать в своей мастерской.

Короче, апелляционный суд отменил решение суда первой инстанции. Соответственно, я оказался владельцем половины работ, хранившихся в мастерской. Вы, наверное, думаете, что я прыгал от радости ? Да нет, не так уж, а знаете, почему ? Да потому, что для меня дело было не закончено, далеко не закончено. Я собирался опять обратиться в суд и отстаивать моральное право художника на произведения, все еще находящиеся в его мастерской.

У писателей было такое моральное право. У композиторов тоже. В случае развода или смерти супруга недописанные рукописи и партитуры не входили в общность имущества. Одни художники были лишены права на завершение своих произведений. Стало быть, нужно было создать судебную практику, прецедент.

Вообще, что это за моральное право ? Считается, что художник может продолжать работать над любой картиной, находящей в мастерской, если ее никогда не выставляли и не репродуциировали. Он может сжечь ее, если она ему разонравилась – как Моне. Может проткнуть ее ногой – как Дега. Он может сделать с ней все, что хочет, эта работа принадлежит ему одному.

Вот такой аргументарий мы представили суду. И суд вынес решение в нашу пользу.

Так что я выиграл дело. Я получил все работы, созданные после смерти жены Боннара, за исключением 25 воспроизведенных картин, которые отошли сестрам Боуэрс. Но они могли подать на апелляцию, и судебная процедура продолжатлась бы еще не один год – а все это происходило уже в 1963 г. Тогда я обратился к ним с следующим предложением: «Скорее всего, кроме этих двадцати пяти картин вы ничего не получите. Но я дам вам 28% от общего количества работ. Я сделаю это прежде всего потому, что вы – родственницы четы Боннар и имеете право на наследство. Но кроме того, я надеюсь, что вы достаточно умны, чтобы понимать, как важен результат этого дела: наконец будет признано моральное право художника на свои работы!». Мы подписали соглашение и стали с ними отличными друзьями. Последняя из них недавно умерла в возрасте 104 лет.

Естественно, не могло быть и речь о том, чтобы Терасс и Боннары остались без картин. Я раздал картины всем представителям семьи. Сначала администратор назначил эксперта для оценки работ. Затем на основании перечня работ и их оценки нужно было составить лоты равной стоимости. Каждый лот должен был включать одну знаковую картину, одинаковое количество натюрмортов, пейзажей, картин набистского периода… Поверьте, это была нелегкая работа, мы проделали ее с моим сыном Алеком. Разумеется, не все получили одинаковое количество работ. Больше всего – около пятисот - осталось у меня. /…/
Я, помню, привел отца посмотреть сейфы банка Чейз. Увидев, что там сложено, папа сказал просто: «В жизни мы не делали такой грандиозной операции…»

Предварительно пронумерованные лоты распределяли в помещении банка. Среди присутствующих была пятилетняя родственница английских сестер, жребий бросала она. Я предложил наследникам, которые того желали, обменяться своими работами. Все прошло без сучка без задоринки. Вот и конец истории. От этого приключения у меня на сегодня осталось сто восемьдесят работ Боннара. Самые чудесные. Самые великолепные. Сколько стоит сейчас Боннар? Знаковые работы – от 5 до 7 миллионов долларов, другие – между 500000 и 2 миллионами. Но эти суммы ничего для меня не значат. Знаете, почему эти работы все еще у меня, почему я оставил себе самые прекрасные? Потому что я их люблю. Потому что это работы художника, в которого я влюбился, которого я люблю больше всего на свете. И это единственная причина, по которой я пошел на этот невероятный риск.
Я бы не сделал того, что я сделал для Боннара, ни для одного другого художника. Я бы мог купить себе мастерские других художников. Мог бы, но не купил – у меня никогда не было такого желания. Я мог бы купить, например, мастерскую Вламинка. Я его хорошо знал. Ни разу за свою жизнь я не слышал, чтобы Вламинк говорил об искусстве, ему на него было, в общем-то, наплевать. Искусство для него сводилось к простому принципу: писать – продавать, писать – продавать. До 1910 г. он был большим художником, потом, до 1920 г. - очень хорошим художником, Позже все исчезло, он писал по поточной системе. Недавно его дочь рассказала мне, что часто приходили люди с тем, чтобы он подтвердил подлинность своих работ: «Ведь это Ваша работа, правда?». Он систематически отвечал нет. Однажды он был у человека, который показал ему его раннюю работу. Вламинк говорит ему: «Что? Чтобы я написал эту хрень? Вы что, смеетесь?» - и бум! лягнул картину и прорвал ее насквозь! Человек молча достал письмо, которое написал сам Вламинк в момент продажи. Вламинк, он был такой!

Мы покупали ранние работы Вламинка, до 1920 г., для галереи Елисейского дворца, которую мой отец открыл примерно в 1935 г., когда рынок выправился после депрессии. Она была очень хорошо расположена, напротив отеля Бристоль. Мы продавали там Дерена, Вюйара, Синьяка, Руо. Директором там был Жан Метэ, один из самых умных и веселых людей Парижа. Большой шутник. Когда я начал «операцию Боннар», он говорил: «Ух-ты, я так и вижу судебную распродажу! Вот он, вот аукционист с молотком! Он все распродаст, лотами, лотами в дюжину! Я так и слышу, как он кричит: «Все должно исчезнуть, дамы и господа! Ну-ка, кому тринадцать Боннаров по цене дюжины?!».

/.../

«До войны мы поддерживали близкие отношения с двумя крупными немецкими коллекционерами.
Промышленник Отто Кребс поручил нам продать всю свою коллекцию, это были замечательные работы импрессионистов. Вырученные деньги предполагалось передать на борьбу с раком. Но коллекция должна была быть продана только после смерти самого Кребса, а он умер в 1941 г. В 1945 г. все картины из коллекции Кребса исчезли.

Второго коллекционера звали Отто Герстенберг. У него тоже было великолепное собрание импрессионистов. Герстенберги были нашими близкими друзьями, они не скрывали своих антинацистских взглядов. После смерти Герстенберга в 1939 г., перед самым началом Второй мировой войны, его дочь Маргарете Шарф продала нам 50% лучших вещей из коллекции своего отца, в том числе совершенно изумительную Площадь Согласия Дега. Сделку совершила наша американская фирма, Вильденштайн Инк. Мы купили эти картины, чтобы перепродать их, как этого хотела госпожа Шарф. Картины хранились в Берлине на специальном складе, недалеко от места, где впоследствии был построен бункер Гитлера. Оставалось только распорядиться, чтобы картины переслали нам в США. Но в это время началась война.
В 1946 г. я поехал в Берлин посмотреть, что осталось от этого склада. Горстка пепла – склад полностью сгорел. Все наши работы были объявлены потерянными.

В конце войны советские и вывозили из Германии все, что могли – все равно это было гораздо меньше, чем то, что украли или разрушили на их территории – нацисты были настоящими специалистами по уничтожению библиотек, церквей, расхищению музеев… Это было не хорошо организованное расхищение, как во Франции, а дикий грабеж. И нужно признать, что России не удалось вернуть практически ничего. Но и сами они между 1945 и 1946 гг. хорошенько опустошили Германию. Что они вывезли? Никто этого толком не знает.

После исчезновения СССР, в 1991 г., мы узнали, что коллекции Кребса и Герстенштайна были вывезены в СССР и хранятся там в тайных запасниках Эрмитажа и ГМИИ. Мы с братьями Шарф попытались найти способ получить работы обратно. Мой сын Алек и оба брата Шарф поехали в Санкт-Петербург. Там они встретились с директором Эрмитажа Михаилом Пиотровским. Сначала он им сказал: «Мы готовы вернуть вам картины. Единственное условия: выплатите нам треть их стоимости». Но Пиотровский – умный человек. Он подумал и предложил другие условия: «Музей все равно этих денег не увидит. Лучше просто оставьте нам треть картин. А пока вы будете думать, мы организуем выставку этой коллекции». Ельцин был тоже согласен вернуть нам работы. Но вся эта история затянулась… И в конце концов, ничего из этого не вышло: выставка в Эрмитаже пользовалась огромным успехом, ее продлили, в дело вмешались политики. В Москве члены Думы, представители националистов и коммунистов, делали воинственные завяления: «В войне мы понесли огромные человеческие потери. Наша страна была разграблена. Мы никому ничего не должны и ничего не будет возвращать». Они заблокировали ситуацию…
Таково состояние дел на сегодняшний день. Все-таки, не возвращать имущество, принадлежащее частным лицам, американской фирме или фонду борьбы против рака, мне кажется, это неправильно. Но если русским нравится выставлять себя на посмешище свего мира, я тут не при чем. Мне это не мешает спокойно спать.
Вообще, в 1946 г. я не мог предположить, что немцы перевезли наши картины в башню Берлинского зоопарка, так что как только я увидел горстку пепла, в которую превратился склад, я поставил на этих картинах крест…».

«Дедушка и отец «вырастили» меня маршаном живописи. В чем состояла наша профессия? Мы покупали картины у людей, в семье которых они хранились двадцать, пятьдесят, может быть, триста лет. Мы продавали их любителям искусства, которых радовало обладание этими картинами, и которые также хранили их долго.
Все это ушло в прошлое. Теперь все изменилось – и отношение к времени, и отношение к картине. Беренсон говорил мне незадолго до своей смерти, в 1950-х гг. : «Мы были picture dealers. А теперь пришло время picture brokers…».
/…/

Ментальность покупателей изменилась, теперь они покупали картины не из любви к искусству, а чтобы предохранить свой капитал от эрозии или даже преумножить его, одним словом, рынок искусства стал биржей, где картины играли роль акций. Художественная их ценность не имела никакого значения, важна была только их товарная ценность. За месяц цены вырастали на 20%. Картины все чаще переходили из рук в руки.
И в этой лихорадке некоторые забывают о разнице между посредственной картиной и шедевром. Ренуар написал за жизнь 5600 работ, может быть, 400 из них по-настоящему хороши. Остальные стыдливо называют «коммерческими произведениями» - это когда художник, написав шедевр, варьирует его на все лады – пока рынок не насытится. Пикассо был настоящим мастером такого «насыщения рынка», он говорил: «Есть спрос. Вот чего хочет рынок. Ну, так дадим людям то, чего они хотят!». И давал…
Но в этом роде никто не может сравниться с Шагалом. Господи, слышали бы вы, что он говорил! Это было ужасно смешно: «А, эта дама хочет большой крест? Сейчас мы все сделаем. Так, вот ей скрипач, тут крест, тут дева… Все, этого более чем достаточно!». Но в 1980-х гг. эти жуткие Шагалы прекрасно продавались. Впрочем, продавалось все.
А потом, в начале 1991 г., рынок внезапно обрушился. Даже щедевры пострадали – они подешевели на 10-20%. «Коммерческие произведения» пострадали больше – от 40 до 60%. Я уж не говорю о современной живописи…

/…/

Но этот кризис никого не спокоил. Спекуляция продолжается. Работы меняют руки еще быстрее. И публика интересуется только художниками в моде: Пикассо нынче ценится? Дадим вам Пикассо! И дерьмо Пикассо продается за шальные денги. Но кого интересует живопись Жюля Дюпре? Да никого! А ведь это очень хороший художник. Раньше можно было продвинуть незаслуженно забытого художника прошлого. Но раньше СМИ не оглушали вас ежедневно котировкой художников. Биржевые аналитики категоричны: котируется только мода…».

Он родился 8 ноября 1851 г. в Фегерсхайме, в Эльзасе. Он всегда говорил моей бабушке, что был единственным сынов в семье, что его отец, сефардский раввин, умер до его рождения.
Найдя старые документы гражданского состояния, я почувствовал, что дело неладно, стал рыть дальше, и надо сказать, что я до сих пор не отошел от того, что я раскопал… Сядьте поудобней!.. Представьте себе, у моего дедушки было три брата и три сестры. Их отец умер в 1879 г. и был он вовсе не раввином. К тому же Вильденштайны были ашкенази. Порядочный сюрприз, верно?
И это еще не все.
Мой дедушка скрыл от нас свою личную трагедию: в 1870 г., когда он уехал из Эльзаса, его отец проклял его…
Такое нагромождение вранья небанально. Бабушка так и умерла, не узнав об этом… Для меня это было не просто неожиданностью, это было землетрясением – оказывается, дедушка, которого я обожал, был лжецом. Он обманул нас всех – моего отца. Меня. Всех. Почему он так перекроил свое прошлое? Почему он лгал? Чтобы восстановить картину, было необходимо изучить на факты.
Его семья жила в Фегерсхайме с 1709 г. – до этого времени архивы не сохранились. Отца моего дедушки звали Лазар. Он торговал почтовыми лошадьми и скотом, как и все его предки с 1709 года. Когда моему деду исполнилось 14 лет, он продолжил это дело. Для торговли скотом нужно было знать все тонкости кредитных механизмов, это была непростая профессия. Неслучайно Альбер Кан, ставший крупнейшим банкиром, был выходцем из Эльзаса и в прошлом торговал скотом. Купля-продажа лошадей была значительно проще. Грубо говоря, это было бандитское ремесло: загнанную клячу за три дня приводили в товарный вид и тут же перепродавали, так что вы покупали фактически мертвую лошадь… Разумеется, торговец лошадьми отлично распознавал и хороших лошадей. Кстати говоря, Натан умел это делать. На торгах в Довиле, увидев, что мой отец колеблется, он говорил: «Делай, что хочешь. Но я бы купил вот эту». И всегда показывал на великолепную кобылу, которую отдавали почти даром. В то время мне это казалось странным. Теперь я лучше понимаю, в чем было дело. И я знаю, откуда в семье появился «лошадной вирус»…
В 1808 г. по декрету Наполеона некий Натан бен Лазар получил право выбрать себе фамилию. Похоже, что его вдохновил старинный феодальный замок в верховьях Рейна – замок Вильденштайн. Что еще можно сказать? Это практически все. В конце концов, меня при этом не было… о 1808 г. у нас были только имена – Жак бен Натан или Натан бен Жак… Мой дедушка обожал аббата Грегуара. Он возвел его, так сказать, в посмертные идолы. Именно этот аббат предложил дать евреям возможность иметь постоянные фамилии… Для совершенно необразованного Натана Французская революция стала предметом страсти: «Мы были никем, - скандировал он, - а французская революция 1789 г. сделала из нас настоящих людей». Участвовать в выборах было для него священным долгом, он с этим не шутил. Можно сказать, что это был почти единственный сюжет, над которым он никогда не подшучивал. Он преклонялся перед Клемансо. И ненавидел немцев.
В 1870 г. в семье Вильденштайнов произошла страшная драма. Пруссаки захватили Эльзас. Мой дед уехал из Федерсхайма, покинув семью. Наверное, это было нелегко. Наверняка дело не обошлось без кровопролития… В Эльзасе существовала старинная традиция, которая касалась всех – католиков, протестантов, евреев. Ее можно сформулировать так: тот, кто покинул Эльзас и свою семью, никогда не возвращался обратно. Его имя вычеркивали из анналов, он более не существовал. Само его имя забывалось. Если он вдруг появлялся, ему отказывали в куске хлеба. Он был проклят на всю жизнь. В те времена, если люди хотели уехать из Эльзаса, они уезжали всем семейством. Мой дедушка уехал один. Отягчающее обстоятельство: он был старшим из семи детей, стало быть, он знал, что его ожидало, но все-таки уехал. Он отказался стать немцем, в нем жила решимость остаться французом. Это ключ для понимания судьбы Натана и, соответственно, нашей судьбы. Когда я был молод, то не мог, конечно, вообразить, какой кошмар он пережил, но все-же видел, что отъезд из Эльзаса дался ему нелегко. Он нес в себе какой-то тайный стыд, тяжелую рану. И я сомневаюсь, что он побывал в Эльзасе даже после Версальского договора, даже после 1919 г. Не думаю. Он часто говорил мне: «Ты знаешь, Даниэль, боши все еще хозяйничают у нас». Жуткая фраза… Его шесть братьев и сестер стали немцами… Нужно знать, что когда его отец умер, дед купил небольшой домик в Фегерсхайме – чтобы иметь возможность сказать: у меня там семейный дом. Но это был не дом моих предков.
Другая загадка: кокетливая могила Лазара на еврейском кладбище Фегерсайма. Я почти уверен, что заказал ее Натан. Но на надгробии не упомянуты ни его мать Бабетта, ни его братья и сестры – как будто все оникуда-то уехали. От них не осталось никаких следов. Что с ними сталось? Что произошло? Теперь уже не узнаешь… Там меня тоже не было.
В 1870 г. Натан попытался войти в Париж, но Париж был недоступен. Город был осажден. Тогда он направился в Витри-лё-Франсуа. Почему именно туда? Не потому, что место называлось Витри, а потому что это Витри было Франсуа – французское. Да, он он любил Францию до такой степени. Дело зашло еще дальше, это даже странно: Натан открыл филиал в Нью-Йорке в 1898 г., а умер он в 1934 г., так никогда и не посетив эту самую Америку. Он был более чем домоседом. Конечно, он ездил в Нидерланды – за Рембрандтом, за Рубенсом, и вообще голландскую живопись нужно было покупать там… Но мой дедушка очень неохотно покидал свою страну, свою Французскую республику. Он пожертвовал семьей, чтобы остаться французом.
В 1871 г. Натан проходил военную службу в 48-м полку пехоты в Шалоне-на-Марне. Затем он пошел на работу к портному в Витри-лё-Франсуа. Куда он мог еще пойти? Подмастерье у портняжки… В еврейской иерархии ниже стояли только бродяги. Наверняка ему пришлось несладко. Он продавал ткани – тот самый человек, который продаст американскому миллионеру Джону Д. Рокфеллеру Портрет Антуана Лорана Лавуазье с женой Давида… Он всегда был фантастическим продавцом – один из всей семьи. Ни у моего отца, ни у меня самого, ни у моих детей не было этого таланта. А у него был. Это было у него в крови. Он интуитивно распознавал вкусы, желания, страсти с большой точностью. Однажды одна из его клиенток в Витри спросила его, не может ли он продать несколько картин, от которых она хотела избавиться. Картины? Почему бы и нет? Охотно. Было только одно смущающее обстоятельство: он ничего не понимал в картинах. Совершенно ни черта, он был полный ноль. В качестве культурного багажа у моего деда был только французский язык, выученный в школе – он ходил в школу до четырнадцати лет – и эльзасский диалект, на котором ему было не с кем разговаривать. Но он не отступился. Он сказал да и поехал в Париж.
В Париже он забрался в Лувр, он не выходил оттуда десять дней. В течение десяти дней он смотрел. Наблюдал. Старался понять. Смотрел снова и снова. Воспитывал свой глаз. Даниэль, важны лишь две вещи – любить Францию и ходить в Лувр. Вы должны знать: до последнего дыхания дедушка продавал шедевры во крупнейшие музеи мира. Во все – кроме Лувра. Он не мог. Продать полотно в Лувр – он не мог себе этого даже представить. Он любил Лувр и людей, работавших в Лувре. И его отношения с Лувром остались отношениями очарованного посетителя – из-зи этих десяти дней… Я вспоминаю, как он рассказывал об этой декаде, изменившей всю его жизнь. Он говорил с пылом, свойственным людям, одержимых верой. Как атеист, которому внезапно было видение, и который постригся в монахи. Он говорил мне: «Я не мог даже представить себе, что существует такое». И верил он только в такое. Он продал картины своей клиентки. Заработал 1000 франков. Но не растранжирил их. Нет, он тотчас инвестировал их в холсты. Он обошел все дома в Витри, купил одного Буше и пастель Кантена де Латура, перепродал их и немедленно купил другие полотна. Вот так началась наша история.
События стали развиваться с большей скоростью после знакомства дедушки с Лорой Леви, моей будущей бабушкой. Надо полагать, что этот бедняк без кола и двора, почти бродяга, единственным добром которого был невероятный акцент, впал в полный восторг от блестящей и гостеприимной семьи Леви…
Леви были сефарды родом из Каркасона. Сестра бабушки была матерью Дариуса Мило. Ее брат женился на дочери провансальского поэта Валабрега, которого не один раз писал Сезанн. Музыка. Поэзия. Живопись. Это были образованные люди. Они жили в Париже на бульваре Мажанта – там 11 февраля 1856 г. родилась моя бабушка. Я помню, как она рассказывала мне о своем детстве, это было так чудесно!.. Каждый день отец водил ее смотреть, как улетает воздушный шар, развозивший почту – этот воздушный шар потом приземлялся за Парижем, где придется. Он развозил «Газету отсутствующих». «На первой странице, - рассказывала бабушка, - были опубликованы новости, а вторую страницу оставляли пустой, чтобы люди могли на ней писать сами». Она изображала мне своего отца, возмущавшегося тем, что «эти парижане лопают зверей из зоопарка!». Самсон Леви задыхался от негодования: «Отвратительно, эти люди готовы съесть своих собак! Людоеды!». Этот человек, много размышлявший о пагубах цивилизации, публиковал революционные тракты. Он был из людей, которые верят в идею свободы. Он считал, что свобода – совсем не плохая вещь. Я помню, как в 1930-х гг. – она умерла 6 февраля 1937 г. – бабушка говорила мне: «Твой прадедушка был коммунистом!». А я отвечал ей: «Ерунда… Никогда в жизни. Твой отец был коммунаром, это совсем другое дело. Кто придумал коммунизм? Маркс. Энгельс. Роза Люксембург. Все ашкенази, одни только ашкенази. Ты, конечно, понимаешь, что он бы никогда не доверился им». Когда ты думаешь о продолжении этого коммунистического фельетона известно, на знаешь, плакать или смеяться…
После падения Коммуны Леви уехал из Парижа и обосновался в Витри-лё-Франсуа, где открыл типографию. Там бабушка получила свой аттестат зрелости – в то время этот аттестат что-то значил, можно даже сказать, что он много значил. Она писала. Читала все, что попадалось ей под руку. Это она привила моему отцу любовь к книгам. Я уверен, что это она открыла глаза дедушке, научила его видеть красоту. Бабушка всю жизнь любила живопись - до своей последней ночи.
Почему он лгал ей? Наверное, есть какое-то объяснение… Наверное.
В эпоху их знакомства существовала огромная пропасть между ашкенази и сефардами. С точки зрения ашкенази сефарды были отвратительными существами, прищедшими из Испании с заходом в Азию или Африку! Если называть вещи своими именами, это была дорожная грязь… Для сефарда ашкенази были грязнулями и невежами!.. В то время девушки из сефардов не выходили замуж за ашкенази. Нет, никогда. Ну, и наоборот. Невозможно было даже представить себе, что дочь ашкенази выйдет замуж за сефарда. Вот в таком контексте мой дед и наговорил небылиц бабушке: якобы его отец был ашкенази, раввин, и в добавок ко всему покойный. Риск, что кто-нибудь объявится из этого немецкого Эльзаса и разоблачит его, был небольшой – ведь они похоронили его в душе. В каком-то смысле Натан отплатил проклявшему его отцу той же монетой: он досрочно отправил его в горний мир… Но как можно заснуть сефардом, а проснуться ашкенази? Грандиозно… Я помню, у него были даже молильные книги – сефардские. Наверняка он купил их специально на этот случай… Я так и слышу его: «Я не ем эту дрянь в панцыре! И я не шучу! Когда мне подают омара, я не ем ничего, кроме клешней!». Да, в плане религии дед был большой насмешник. Такой атеист на эльзасский манер.
Но что он никогда не открылся бабушке, даже в конце жизни – я должен признаться, что этого я понять не могу… Ведь это безумие. Как он мог не признаться ей? Между прочим, сейчас, в восемьдесят два года, я вдруг понимаю, что у меня наверняка где-то есть кузены – и это после того, как в течение всей своей жизни я доказывал с пеной у рта, что бОльшая часть Вильденштайнов, претендовавшие на родство с нами, либо врали, либо эксцентрики…
Натан и Лора поженились в доме Леви в Париже 31 марта 1881 г. 4-го апреля в синагоге Назарета состоялось религиозное бракосочетание. У бабушки было небольшое приданое, которое очень пригодилось: оно позволило им обосноваться в Ретиро, где они сняли небольшое и скромное помещение.
Начинали они скромно.

Синдром шляпы

Добился бы дедушка успеха без бабушки? Совсем не факт. Я бы сказал, что на нее приходится 50%. Может быть даже немножко больше. Да, может быть.
Бабушка была легка на подъем. В глазах этой женщины, одинаково сильно любившей искусство и ипподромы, блестел ум. Она научила меня всему. Я родился в 1917 г.: уже в четыре года она брала меня с собой повсюду – на ипподромы Отей, Лоншан, Сен-Клу. И я играл. Мне приходилось подниматься на цыпочки, чтобы забросить монетку в окошко кассы, а бабушка стояла за мной и ставила на всех лошадей, так что я выигрывал во всех заездах… Я сопровождал ее и на показах коллекций высокой моды. «Ты увидишь, Даниэль, это очень забавно». И действительно, это было очень забавно. Так много прелестных девушек. Уже в четыре года мне это нравилось… Дедушка хотел, чтобы бабушка была элегантной. Он любил, когда она была одета по самой последней моде. Мы ходили к сестрам Калло. Это была эпоха перьев. Перья на шляпах. Боа. Дед называл ее госпожа Пернатая. «Ну-ка, госпожа Пернатая!». А я называл ее Ама, это значило «Моя Мама».
Деда я окрестил Тото, и ему нравилось. Физически он походил на Тото, внешне он был уродлив, но уродлив интересно. Очень худой. Совсем маленький. С усами – дань эпохе. Прическа бобриком. И светло-голубые глаза… Он был веселый, жовиальный, всегда оптимист. Среди своих он охотно рассказывал небылицы. Смеялся над своими же несмешными шутками и удручающей игрой слов. Зачастую он вдруг заливался смехом безо всякой причины. О, он любил веселиться… Я знаю, это не то, чего ждешь от человека, открывшего Фрагонара и Ватто, но это так.
Ама и Тото.
Это была впечатляющая пара.
Я помню, как в 1920-е гг. они повели меня в кино, фильм был немой. Герой фильма носил странную шляпу, все над ним смеялись, но к концу фильма такие шляпы носил весь город. Когда мы вышли из кинотеатра, дед сказал: «Понимаешь, Даниэль, наше ремесло – это найти шляпу и надеть ее прежде, чем все другие».
Он нашел себе шляпу, это было французское искусство XVIII века.

Человек XVIII века

Фрагонар, Ватто, Буше, Патер, Грёз, Ланкре, Натье, Шарден, Гудон. Когда мой дед стал торговать живописью, эти имена ничего не стоили. Как если бы их просто не существовало. Эти художники и скульпторы, вообще этот век не интересовал никого, кроме братьев Гонкур. Можно сказать, что дедушка открыл их, вытащил на свет божий. Он один…
В последней четверти XIX века в официальном искусстве царила Барбизонская школа. Бугро, Кабанель, Каролюс-Дюран. Сколько дряни. Но иногда и настоящие художники. В всяком случае, таковы были вкусы того времени. Большой Бугро – не такой уж плохой художник – продался за 10 миллионов долларов и был увезен украшать стены бара в Чикаго. Что сказать о Кабанеле? Да уж лучше ничего не говорить. Лучшим из них был Каролюс-Дюран, самым способным. Он мог стать большим художником. Его ранние натюрморты великолепны, даже лучше, чем Мане. Но он захотел стать членом клуба модных художников…
Мой дедушка был очень далек от салонной живописи, которая была в большой моде во второй половине XIX века. Ото всего остального, впрочем, тоже – импрессионизм, по его мнению, был ужасной дрянью, всем, что угодно, но только не живописью. Импрессионисты угнетали деда. У него от них начиналась депрессия. Когда мой отец, совсем еще молодой, стал вертеться около этих художников, дед тяжело вздыхал, я знаю. Наверняка он надеялся, что с возрастом это у моего отца пройдет. Натан чтил только живопись старых мастеров. Все остальное не существовало. Он говорил мне: «Запомни, Даниэль, работать нужно только с мертвыми художниками. Живые художники – совершенно невозможные люди!». Он все понял. Только один из современных художников удостоился его одобрения: «Да, с этим можно работать. Давай!». Это был Ван-Гог. Так что нет правила… Нужно было слышать, что он говорил о Пикассо : «Пикассо – умница и очаровашка. Но кто-нибудь должен сказать ему, чтобы он прекратил портить холсты!».
Каждое утро дед ходил на аукционные торги. Потом он заходил к старьевщикам – в то время они все заходились восторгом от готики, так что он спокойно покупал свой восемнадцатый век. У него была любимая теорема: «Тот, кто ходит на Друо каждый день, всегда сможет обеспечить себе и на пропитание, и на покупку новых вещей. А если у меня не получается, ну что же? Значит, я дурак!». В Версале уже давно не было королей, но этот убежденный и безденежный республиканец открыл для себя живопись Старого Режима с ее золотом, париками, женщинами в великолепных нарядах, эту атмосферу кадрили, менуэта, балов, эту воздушную беспечность монархии. Он полюбил ее – и только ее. Он любил ее всю жизнь. Он находил, что она весела. Весела. Я должен признаться, что это не то слово, которое я бы употребил для ее описания. Но дед, этот утопист, говорил: «Роскошь принадлежит всем! Народу она нравится. Это приятное и полезное для народа искусство». Дедушка объяснял своим клиентам, почему нужно было непременно покупать Ватто, Буше, Фрагонара: эти шедевры непременно изменят их существование! И они действительно изменили существование дедушки. Он был искренен. Прост. Всегда очень прост. Он никогда не учил никого жить. Он никогда не говорил им о таких-то школах, влияниях того-то. На это ему было начхать. То есть история искусства никогда его не интересовала. Ни одной минуты за всю жизнь. Притягивала его только красота… И он умел делиться своими эмоциями. Говоря о картинах, он говорил о любви, и слушать его было чудесно.
Квартал Ретиро. Дом 56 по улице Ляфит. Потом улица Анжу… Каждый переезд был этапом. Бабушка рассказывала мне: «Если вдруг у нас появлялось немного денег, то уже на следующий день от них ничего не оставалось. Ни копейки. Карманы были совершенно пусты… Необходимо было все сразу же растратить, это было необходимо, чтобы подняться на одну ступеньку…». Дед вторил ей: «Денежки круглые, их придумали, чтобы они катились!».
Вначале он покупал восемнадцатый век почти даром, но ему было необходимо создать рынок. Создать спрос. Бабушка заведовала питанием и относилась к нему очень серьезно. Она сама отлично готовила, провести ее было невозможно. Все должно было быть идеально. Они давали роскошные обеды, по двум причинам: во-первых, «это нас прославит..», а во-вторых мой дедушка никогда не помещал рекламы. Вместо этого они приглашали к себе – журналистов, литераторов, людей, связанных с искусством. На обедах они жевали, потом шли писать о дедушке и его художниках. Таким образом, бабушка стала пиарщицей и восемнадцатого века, и дома Вильденштайн. У нее всегда был лучшие повара в Париже – настоящие художники, оставившие след в истории гастрономии. «Тут нет ничего сложного, - говорила Ама, - достаточно просто предложить им зарплату больше, чем в Тур д’Аржан. Так что к чертям скупость, поехали, вперед!». Я знаю, что она это делала на последние деньги…
Но бабушка всегда говорила: «Еда обязательно должна быть очень хорошей – по крайней мере, тогда на нас не обидятся…».
С самого начала она стала заниматься корреспонденцией. Даже когда они смогли нанять секретаршу, она перечитывала и правила все, что диктовал дедушка. Она была женщиной ХХ века, а он остался человеком XIX… Дома у нас был телефон. Но этот телефон мог трезвонить, сколько влезет: мой дед никогда не брал трубку. Он терпеть не мог «этой чертовой штуки, заставляющей вас немедленно отвечать «да» или «нет». Отвечала по телефону бабушка. Да и вообще он уступал ей честь разбираться со всеми неприятными делами. В то время было не принято, чтобы женщина блистала в обществе. Она не должна была казаться умнее своего мужа. Умнее клиентов. Умнее друзей. Она не должна была блистать, точка. Когда разговор заходил об искусстве, бабушка была достаточно тонка, чтобы оставаться на заднем плане в этом мужском обществе, созданном мужчинами для мужчин. Однако она превосходно знала искусство. Они – чета Вильденштайн - вместе утвердили престиж французского искусства XVIII века во всем мире.
Через много лет в Французском Институте один незнакомый мне человек обратился ко мне: «Я немного старше Вас. Но когда я был молод, я все время слышал только о Вашей семье. Мы жили на углу улицы Анжу. Под нами находился магазин Ваших дедушки и бабушки. И мой отец все время повторял мне: «Вместо того, чтобы терять время на обучение медицине, ты бы лучше последовал примеру Вильденштайнов! Вот умные люди! Вот молодцы!». Вообразите, я слышал это в течение всей своей молодости…». Этот человек был профессор Хамбургер. Прославленный специалист. Я был польщен.

В двадцать три раза дороже

Очень быстро картины стали сами находить Натана. Эти были картины из замков, они принадлежали разоренной французской знати, у которой не осталось ничего, кроме благородных корней. Картины приносили ему домой. Он стал известным. Мой дед был человеком XIX века. К 1900 году его уже сравнивали с Зелигманом. Какова разница между торговцем искусством и тем, что называют «большим маршаном»? Это просто. Большой маршан покупает целые коллекции – у частных продавцов или на публичных торгах. А коллекции были великолепные. Среди самых замечательных нужно назвать продажу с торгов Дусе, Жака Дусе. Знаменитый кутюрье, знаменитый коллекционер. Крупный клиент моего деда, продавшего ему много картин. Когда Дусе решил продать свою коллекцию с торгов, Натан ее выкупил. Он заплатил несколько миллионов франков, в то время это были большие деньги. Но потом он получил за нее в двадцать три раза больше, чем заплатил.

Лицензия старьевщика

В 1903 г. мы переехали в дом № 57 на улице Боэси и больше уже никуда не переезжали. Архитектор Вайи, которому мы обязаны зданием Одеона, построил этот особняк для себя самого. Этот переезд потребовал от семьи больших финансовых жертв, но он соответствовал принципу «еще одной ступеньки». Это был новый этап. Теперь можно было выставлять содержимое своих запасников. Так сказать, архитектура XVIII века на службе живописи XVIII века. В этом особняке можно было хорошо показать и живопись, и скульптуру, и гобелены, там было все, что нужно – стены, салоны, галереи. Эта театральная мизансцена и роскошь отвечали и стратегии, и фантазму, это был способ провозгласить: «Нам надоело, что нас принимают за лавочников!..». Все маршаны должны были получить лицензию старьевщика. Собственно говоря, это правило до сих пор остается в силе. Чтобы продавать Рембрандта, нужна лицензия старьевщика. С другой стороны, это правило соответствует действительности, мы и есть старьевщики. В самом буквальном смысле слова: мы продаем предметы, бывшие в употреблении, а не серийные изделия, только что произведенные на заводе. Старьевщик. Некоторым никак не удается переварить этот термин. Знаменитые маршаны Бернхайм-Жён, вывесили у себя в витрине табличку «Издатели по искусству» и «Дом основан в Безансоне в 1795 г.». Это выглядело престижнее. Я помню, как мой отец спросил Жоса и его брата: «Какой такой дом, это что, дом терпимости?». Они не сочли шутку смешной.
Особняк оказал желаемое влияние на богатых людей – вопрос тщеславия. Им казалось, что все картины, допущенные в этот особняк – сплошные шедевры. Они думали, что мои дедушка с бабушкой никогда не ошибаются. Но они ошибались иногда, не часто, но ошибались. Как все люди.
Надо сказать, были люди, которых этот особняк жутко раздражал: немецкие евреи. Деду было трудно с ними общаться. Он не разделял людей на евреев и протестантов. Но они были немцы, точка. Я должен признаться, что некоторых из них он просто ненавидел. Это были банкиры, промышленники. Наши клиенты. Которые потчевали моих дедушку и бабушку своим густым презрением к непростительному успеху этих «сефардских лавочников», «вульгарных торгашей». Дед называл их ганеф, ворами. Это, наверное, было единственное слово на идише в его словаре. «Эти ганеф гордятся тем, что они немцы. После того, что боши сделали с Эльзасом…». Не зря он был другом Клемансо. И его личная трагедия преследовала его…
Бабушка рассказывала мне как минимум два раза такую историю: госпожа Стерн, жена банкира, скала ей однажды: «У вас очень красивые ковры. Какая жалость, что платим за них мы…». Бабушка так и не простила г-же Стерн эту элегантную деликатность.
Забавно… В Соединенных Штатах все по-другому, можно даже сказать, что там все наоборот. Там к маршанам искусства относятся с уважением. Они считаются скорее интеллигентными людьми. В них видят любителей живописи, книг, вообще прекрасного, у которых можно купить что-нибудь первостепенное. Эта покупка озарит вашу жизнь. Она принесет вам радость, спокойствие, равновесие, а также пищу для размышлений… Во Франции - попробуйте, скажите, что вы маршан – и в воздухе сразу запахнет презрением. Так было вчера, так будет и завтра. Помню, совсем незадолго до войны я решил вступить в клуб гольфа Сен-Клу. Членами его были всевозможные аукционисты, банкиры, фабриканты унитазов… мне отказали. Нет. Торговцев нам не нужно. Проходите мимо, не задерживайтесь. Здесь вам не место.
Прямо напротив моего рабочего стола висит знамя Французской революции: оно было на поле боя в кампаниях Вальми, Женапп, в других кампаниях… Купил его, разумеется, мой дед. Он хотел, чтобы оно всегда висело у него в офисе – чтобы напомнить посетителям, что Революция сделала нас свободными и равными. Она интегрировала нам и наделила правами. Это знамя – это глаз моего дедушки. Я тоже повесил его у себя в кабинете. Я похож на своего деда. Как и он, к Французской революции я отношусь со страстью… Под знаменем я повесил чудесную акварель с текстом Декларации Прав человека и гражданина. У каждого должен быть этот текст. Каждый должен перечитывать его время от времени, это полезно. А под акварелью я поместил Конституцию 1792 г. и маленькую модель гильотины. Меня всегда интересовала гильотина. У меня даже есть одна гильотина – единственная гильотина, сохранившаяся от французской революции! Да. Гильотина в Консьержери более поздняя, ее передали туда из полиции, на ней гильотинировали в XIX веке. В принципе, в музее Карнавале имеется нож, которым отрезали голову Людовику XVI. Но полная гильотина эпохи Революции сохранилась в одном экземпляре, и она находится у меня. У меня к ней слабость. В 1989 г., когда я готовил выставку в Америке: The winds of Revolution (Ветер революции), эту гильотину выставили в Друо на торги. Я заплатил за нее 250000 франков. Это недорого за реликвию 1793 года. Она работала в Фёре, недалеко от Лиона. Честно говоря, я бы предпочел парижанку – мне бы очень даже подошла гильотина с площади Согласия, но , как говорится, невозможно объять необъятное… Эту гильотину мне доставили с полным списком тех, кто стал ее жертвой. Аристократы и кюре. На верхней ее части вырезаны маленькие фригийские колпаки… В каком-то смысле стиль Людовика XVI предвосхищает гильотину : это предмет с прямыми углами, очень интересный зрительно. Честное слово, на этой выставке она была видна очень хорошо: ее подсветили синим белым и красным светом, и можно сказать, затмевала все остальное.
Но сейчас я со своей гильотиной выгляжу просто дураком… Она хранится на складе в Нью-Йорке. Я обязательно выпишу ее. Давно пора подарить ее в музей Французской революции.
Она великолепна.

Когда я познакомился с нею, ей было уже далеко за двадцать, но она была все еще очень красивой. Она одевалась у Пакена, Вьонне, Пуаре – и у каждого покупала всю коллекцию! Эта женщина никогда в жизни не надела платье, пальто, шляпу во второй раз.Эти латиноамериканские богачи всегда напоминали мне Бразильца Оффенбаза из «Парижской жизни». Кстати, у нас были и бразильские клиенты – семейство Гинле – их можно было назвать богатыми людьми, и даже более чем богатыми… Они разбогатели на дереве, золоте, кофе, на всем. Они жили в самых роскошных особняках XVII округа Парижа. Они покупали картины, скульптуры, гобелены. Они покупали восемнадцатый век, а поставлял им его, разумеется, мой дед.
До Первой мировой войны богатые американцы, обосновавшиеся во Франции, тоже покупали искусство, например, банкиры Уайденер, у которых Париже был особняк, Вулворт и другие. Они покупали французское искусство. В то время было необходимо повесить у себя на стенах Фрагонара или Натье, если вы хотели прослыть «приличным человеком»… После войны американцы вернулись к себе в Америку, забрав с собой картины, мебель и прочие безделушки. Это было начало конца эпохи… Эти люди стали наезжать в Париж только эпизодически, и Париж стал уже не тот… Но там, в Нью-Йорке, они продолжали покупать восемнадцатый век. Все, что мы им продали, в конце концов попало в Метрополитен или в другие американские музеи. Эти замечательные коллекционеры все передали в музеи, а ведь в то время щедрость не имела ничего общего с налогообложением.
Наши клиенты съезжались со всей Европы: например, Марксель де Немеш, венгерский барон. Особенно много было австрийцев и немцев: Отто Кребс, крупнейший берлинский маршан Пауль Кассирер, Отто Герстенберг; и, конечно, братья Тиссен. Эти Тиссены покупали во Франции еще до войны. После нее они стали покупать еще больше. У них было, чем платить – их военные заводы не пострадали от бомбардировок. Впрочем, наши тоже – торговцы оружием были в отличных отношениях друг с другом… Однако Тиссены не были для нас крупными клиентами. Что думал о них дедушка? Ответ был безжалостный, но не удивительный: «Это боши…».
Ханс сидел на своих миллиардах в Лугано; со временем он стал величайшим коллекционером. Но его брат Фриц был симпатичнее. Вначале он финансировал Гитлера, но потом опомнился… Опомнился поздновато, это точно, но лучше поздно, чем никогда. Сначала из Швейцарии, а потом, когда его оттуда выдворили, из Франции он отдавал на борьбу с нацизмом все, что у него было – в Германии все его имущество было конфисковано. После войны он часто бывал у нас. Он покупал своего любимого художника – Фрагонара… В 1940 Петен выдал его Гестапо – великий момент в истории! Это было включено в условия перемирия. Стало быть, Фрица увезли обратно в Германию, а там его послали в Дахау.
В 1960 гг. Я познакомился с его единственной дочерью, графиней Цихи (?). Она жила в Аргентине. Замечательная женщина. Мы подружились. Тиссенам удалось вернуть имущество, но она не хотела возвращаться в Германию. Германия была ей отвратительна. Воспоминания о своем отце… Она говорила: «Наш дом все стоит, Даниэль. Поезжайте туда, будьте там, как дома». Я поехал, я посетил дом Фритца на юго-востоке Германии, на границе с Австрией. Роскошное, фантастическое имение с лесами и водопадами. Мне казалось, что я очутился в декорациях к опере Вагнера. Я узнал картины, которые он купил у моих деда и отца, несколько Фрагонаров… И я снова увидел лицо Фрица Тиссена.
Это был смелый человек.

Великий Морис

Не следует забывать французских клиентов. Артюр Вейль-Пикар, король пастиса, с орденом Почетного Легиона на потертом костюме – замечательный коллекционер.
Г-н Давид-Вейль, банкир. Потрясающий человек, всю жизнь щедро даривший музеям. Это был один из наших крупнейших клиентов. Он стал покупать восемнадцатый век уже в конце девятнадцатого. Картины, скульптуры, гобелены, он постоянно покупал… А потом, в конце 1930 гг., он вдруг влюбился в девятнадцатый, в широком смысле: от Коро до Сезанна… В его особняке в Нейи все стены были уже завешаны. Не осталось ни одного свободного квадратного сантиметра. Так знаете, что он сделал? Он передал свою коллекцию восемнадцатого века моему отцу, чтоб тот продал ее в Соединенных Штатах. Он освободил свои стены и опять начал коллекционировать!
Ротшильды. Наши крупные клиенты. Самые крупные. Настоящие любители искусства, они всегда искали Самое Лучшее. Уникальное. Они стали ходить к деду, как только он открылся. Барон Джеймс, барон Эдмон, барон Эдуар. Но особенно Морис… Великий Морис. Самый просвещенный любитель искусства. Невероятный знаток. Если бы он был маршаном, он был бы лучше всех…
Барон Морис был другом нашей семьи. Он приходил сюда к половине седьмого, присаживался в салоне и прощался в восемь часов. Каждый день что-нибудь притягивало его взгляд, интриговало его и возбуждало. Иногда он приносил двух Буше, а уходил с Ватто. Он так много покупал здесь, что у него было право и вернуть картину. Он часто менялся картинами, и его коллекция от этого всегда выигрывала. Так же он вел себя и у продавцов старинной мебели.
Он был похож на Людовика XIV, невероятно высокомерный. Должен сказать, что с ним было не соскучиться. По Парижу ходила такая история: как-то раз он повстречался с одним англичанином, обладателем огромного живота. «вы ждете девочку или мальчика?» - спросил Морис. Англичанин не растерялся: «Если родится мальчик, я назову его Джорджем, в честь короля. Если родится девочка, я назову ее Викторией, в честь королевы. Но если родится дерьмо, я назову его Морисом – в Вашу честь!».
Большинство людей его просто ненавидели. Я вспоминаю бал в его особняке: я видел, как люди гасили свои сигары о картины. Погасить сигару о шедевр, какой позор…
Дедушка и отец любили Мориса. И Морис тоже любил их.

Вильденштайн и Гимпель

В 1889 г. дедушка нашел себе партнера – эльзасца Гимпеля. Его сын, Рене Гимпель, оставил нам свой чудесный Дневник коллекционера. В январе 1945 г. он умер от истощения в концлагере Нойенгамме. Их совместная работа продолжалась до отъезда Гимпеля в США в начале Первой мировой войны. Дедушка окантовал письмо обезумевшего от страха Гимпеля из Соединенных Штатов, где тот писал о том, что немцы наверняка войдут в Париж… Рене Гимпель всегда был в очень дружеских, сердечных отношениях с нашей семьей. Я не был с ним знаком. Его дети – прекрасные маршаны, это все, что я могу сказать.
Гимпели прекрасно владели английским языком. Целью партнерства с домом Вильденштайнов была работа в англосаксонских странах. У Мартина Колнаги в Лондоне Гимпель и дедушка продавали англичанам то, чего им хотелось, например, Гварди… И покупали по дешевке французскую живопись Старого Режима. Там ее было много. Она появилась там во время Французской революции – наши предки опустошили немало замков. В течение двух лет они с большой маэстрией проводили в Версале и в Париже публичные торги – с экспертами, объяснительными записками, сертификатами и резервной ценой. Если картина не достигала резервной цены, ее снимали с торгов, а потом выставляли на следующие. Эти люди были профессионалами, это ясно. Англичане много покупали на этих торгах. Сто лет спустя купленные картины потеряли свою привлекательность. Соответственно, дед смог скупить их – для того, чтобы перепродать, естественно.


Завоевание Америки

В начале ХХ века американцы совсем не восхищались французским искусством XVIII века. Нет, больше всего в США ценилось английское искусство и «спортивная» живопись: своры собак, красные сюртуки жокеев, охотничьи рожки. Ценились Хогарт, Рейнолдс, Гейнсборо, Лоуренс… Для богатых американцев эта английская культура была как бы важной страницей их собственной истории - в отличие от, скажем, Фрагонара. Ей-богу, Фрагонар приходил на ум американскому клиенту в последнюю очередь, он и не знал, кто такой Фрагонар… Какую же стратегию разработал дедушка? Он атаковал своих американских клиентов, живших в Париже, тяжелой артиллерией.
Он вел себя прямо как Гитлер, его аргументы не имели к правде никакого отношения, или другими словами, он врал как сивый мерин – и все на один сюжет… «Единственное подлинное искусство в мире - это французское искусство, и те, кто покупает английское искусство – просто идиоты». Когда мой дедуля входил в раж, его невозможно было остановить: «Да это же просто фотография! В Англии никогда не было ни одного стоящего художника, бездарные фотографы – вот они кто!» - и добавлял: «Англичане – нули без палочки!». В нашей нью-йоркской галерее ему вторили хором и в такт: «Фотографы!».Вообще в этой нью-йоркской галерее об искусстве с клиентами говорил Гимпель, но конкретные картины с ними обсуждал мой отдаленный кузен Феликс. Элегантный, сухощавый, очень утонченного вида. Родом этот Феликс был не из Фегерсхайма, а из окрестностей Мюлузы. Знал ли он о прошлом Натана. Соблюдал ли закон молчания? Не могу сказать. Он никогда не словом не обмолвился мне о драме… Натан знал его отца, который в 1892 г. переехал в Америку продавать ткани. Дедушка подумал. Потом он написал отцу Феликса: «Твой дурак-Феликс уже на месте, пусть займется делом. Все-таки он из Вильденштайнов. А люди требуют Вильденштайнов». Вот так. То есть и в Париже, и в Нью-Йорке вся «галактика Вильденштайнов» с утра до вечера поносила английское искусство. В конце концов американцы сдались и начали покупать Фрагонара и все остальное – дедушка умел убеждать людей. Что касается английской живописи, даже мой отец ему поверил. Ну, а я? Я не продаю английскую живопись. Я ни разу в жизни не продал картину английского художника. Вы спросите: и почему же?
Да потому что я кретин!
В Англии много хороших художников, и английская живопись очаровательна.

Нью-Йорк

Вначале кузен Феликс с внешностью манекена вначале таскал картины. Но мало-помалу он стал продавцом. Отличным продавцом. Папа говорил: «Да как же он может ошибиться, ведь он молчит, как рыба!». О какой бы картине ни шла речь, Феликс всегда произносил одну и ту же фразу: «Это прекрасная картина» - и замолкал. Ни слова больше. Он молча ждал вопроса: «Сколько?». Это была система Феликса, функционировала она совершенно великолепно… В частной жизни Феликс вел себя совсем по-другому, он был скорее словоохотливым. Он начал работать около 1900 г. и умер в 1957 г. Это он, Феликс, рассказывал мне о героических годах – о начале нашей деятельности в Америке, о наших клиентах.
Джи. П, Морган, банкир. Он одним из первых переступил порог нашей галереи. Говорят, это был приветливый и дружелюбный человек. Он приходил в галерею со своими дочерью и любовницей. Они участвовали в выборе картин. Он спрашивал их мнение. Феликс говорил: «Он ни разу не пришел со своей женой – нормально: он ее терпеть не может». После кризиса 1929 г. коллекция Моргана была выставлена на публичные торги. Я думаю, у меня все еще есть несколько картинок, купленных на этих торгах…
Юлиус Бах, император Уолл-стрита. Немецкий еврей, биржевой брокер, крупнейший брокер Америки. Феноменальное состояние. Он рассказал Феликсу: «На Уолл-стрит я самый уважаемый, самый чтимый человек. Но стоит мне только вернуться домой, на 60-ю улицу, как никто даже не здоровается со мной». Те же люди, которые в полдень лизали ему сапоги, вечером отворачивались. Как и везде, в Америке было немножко антисемитизма… Феликс часто виделся с ним, Бах покупал у него, особенно он был охоч до великих фламандских, голландских и испанских мастеров – великолепные работы Гойи, Рембрандта. Так он составил себе первоклассную, замечательную коллекцию. Не очень большую, – около сорока полотен – но каких полотен!.. Теперь их можно увидеть в Метрополитене, они там висят. Он отдал все. Он стал trustee Метрополитена, членом Совета администрации. Они не могли не назначить его. Феликсу он сказал: «Благодаря этой коллекции мне теперь подают руку. Даже в верхнем городе, Феликс. Даже в верхнем городе. Но если бы не коллекция…».
Рэндолф Херст, владелец New York Journal. В каком-то смысле они с дедушкой были похожи. Он промывал людям мозги своей газетной империей, как мой дед –восемнадцатым веком. Может быть, Херст был самым крупным клиентом нашей галереи в Нью-Йорке. Процитирую Феликса: « Он был очень высокий, очень угрюмый, говорил фальцетом. Забудь Орсона Уэллса в Гражданине Кэйне…». У Херста было огромное состояние и часто сопровождающая его болезнь: покупательская лихорадка. Это была настоящая, тяжелая патология. Он покупал везде, он покупал все – от средневековых клуатров до возрожденческих фонтанов. По его указаниям их разбирали по камням, а потом собирали в его имении в Сан-Симеон с неким подобием средневекового укрепленного замка, насквозь фальшивым. Там он хранил свои сокровища, среди которых были прекрасные вещи. Он покупал только старину. Бронзовые, свинцовые, мраморные статуи, и вообще, все, что угодно. Мы продавали ему искусство восемнадцатого века – французскую скульптуру. Начиная с 1930 г., он стал покупать и живопись – Ватто, Греза, Фрагонара. Но не для себя, а для своей любовницы, очаровательной Марион Дэвис. Когда она умерла, все эти вещи были проданы в Нью-Йорке на публичных торгах.
Феликс любил ездить к Херсту в Сан Симеон. Он утверждал, что игра стоила свеч: «Свой рабочий стол он поставил в прихожей, которая была немного больше, чем вокзальный холл. Там был огромный и мрачный орган. Прислуга была невидима. Он не хотел никого видеть. Все это вместе было ужасно грустно…». Разговаривали они, прогуливаясь в парке. Иногда раздавался какой-то слабый звук. Херст извинялся и скрывался за деревом. За каждым деревом был телефон. Феликс не верил своим глазам: «У каждого дерева был свой телефон! И все это в лесу!».
В начале 1950 гг. Мне довелось присутствовать в Нью-Йорке при невероятном событии. После смерти Рэндолфа Херста осталось более двадцати тысяч предметов и около пятисот картин. Эту коллекцию не продавали на публичных торгах, ее не передали какому-нибудь маршану, чтоб тот продал ее. Ее ликвидировали в больших магазинах Гимпеля. Как если бы полотна Рембрандта продавали в Галери Лафайет. Под коллекцию выделили целый этаж магазина Гимпеля и армию продавщиц. На каждом предмете, на каждой картине была этикетка с ценой. Вы могли купить себе что-нибудь за 2000 долларов или за миллион долларов. Это был незабываемый спектакль. Я там много купил. Все маршаны бросились туда. Как только какой-нибудь предмет уходил, на его место тут же клали другой.
Распродажа этой коллекции длилась почти два года.


Натан и Жорж Вильденштайн

Живая библиотека

В 1882 г. у дедушки с бабушкой родилась дочь Элизабет, уродина, дура и кривляка. Три таких качества в одной девочке – это уж слишком. Это, можно сказать, непростительно. После Элизабет трое детей не выжили, и, наконец, в 1892 г. родился мой отец Жорж Вильденштайн.
Я должен признаться, что мой отец никогда меня особенно не восхищал. Наверное, даже наверняка, я был неправ. Мой отец был плохим отцом. Соответственно, я стал плохим сыном.
Мой отец обожал свою мать, почитал ее безмерно. Когда дед куда-нибудь уходил, бабушка просила моего отца следить за ним. Она сама мне призналась. Надо сказать, у дедушки была слабость к женскому полу. Утром он объяснял бабушке, что должен съездить в Тулузу купить картины, а после обеда она случайно натыкалась на него на углу улицы. Бедная, ей пришлось с ним нелегко. Но посылать сына следить за отцом – признаюсь, я не понимаю…
Между моим отцом и дедушкой образовалась огромная, непереходимая пропасть. Это был разрыв во вкусах, в стиле, культурная бездна. Начать с того, как они относились к одежде. Внешний вид имел для Натана большое значение, может быть, потому что он начал с нуля. Я запомнил его всегда элегантным – идеально сидящие костюмы; жилеты из парчи с вытканными цветами; гетры; шляпа; трость. Отец, напротив, носил легкие черные костюмы, темно-синий галстук на белоснежной рубашке – так он одевался и зимой, и летом. Он считал, и нельзя сказать, что он был совсем неправ, что дедушка «перебарщивал». Отец говорил: «Папа – простой человек. Он не должен щеголять в таком виде. Нужно блистать речами, мыслью, а не твидом». Мой папа был совершенно блестящим человеком. Характер у него был жесткий, суровый, строгий – он не был ни оптимистом, ни весельчаком, хотя и любил смеяться. У него было острое чувство фразы. Он охотно острил, он так хотел вызывать восхищение…
Коротко говоря, мой отец был живой библиотекой. В шесть лет он начал собирать почтовые открытки и репродукции картин, а также читать. Читать все – и литературу, и книги по искусству. Он прочитывал книгу за час и запоминал ее на всю жизнь – и это не преувеличение, это правда. Моего отца можно было показывать в цирке, я никогда такого не видел. В каком-то уголке его мозга хранилось более трех миллионов гравюр из четырехмиллионного собрания Национальной библиотеки. Дома у нас было несколько десятков тысяч книг – отец все прочел, все усвоил, все запомнил. У него была энциклопедическая память. И единственной вещью, которая была ему действительно важна, за исключением его матери, было искусство.
Для дедушки жизнь была проста: «Уважающий себя маршан не имеет права оставлять картины для себя. Он должен выставить ее на продажу». Дедушка не был коллекционером. Он не понимал, как можно быть маршаном и коллекционером, он считал, что это безумие. Дедушка любил свои картины, но все равно, нужно было продавать и покупать, продавать и покупать. Для моего отца это непрерывное движение было намного менее важно. В этом плане я похож на него. Прежде всего нужно получать от полотна наслаждение. Картина – это всегда удовольствие, это открытие. Это влюбленность, но без обета верности – однако, разумеется, есть холсты, расстаться с которыми невозможно. Мой отец был привязан к нашему торговому дому, но еще больше он был привязан к самой живописи. Он обожал покупать, терпеть не мог продавать и громогласно заявлял об этом: «Ненавижу!».
Вообще в нем сосуществовали два человека: с одной стороны, параноик, который жил в параллельной действительности, который все проверял три раза и опасался всего мира. У него была целая сеть информаторов и шпионов. Он намеренно лгал, чтобы выведать правду – прямо директор ФРБ… У него даже был тайный адвокат, который контролировал работу его явных адвокатов, мэтр Тюрпо, король секрета, единственный, кому отец полностью доверял. Когда я входил к отцу в кабинет, Тюрпо тотчас закрывал рот ладонью и переходил на шепот… Тюрпо, король закулисных интриг.
Но у отца были и хорошие черты. Он был очень щедр. Он не был ни расчетлив, ни подозрителен, в деловых отношениях он не показывал никакой жесткости. Если он видел перед собой человека, чистого сердцем, то мог просто подарить ему картину. Например, у г-на Алазара, консерватора музея Алжера, не было денег на картины. Мой отец, очень хорошо к нему относившийся, дарил ему полотна. Они прекрасно понимали друг друга, могли часами и неделями обсуждать концепт идеального музея – каким он должен быть. Папе нравилось только такие люди – интеллектуалы. Или чокнутые… Чаще всего, чокнутые интеллектуалы.
Дедушка жил в окружении бонвиванов. Ему нравились жизнерадостные люди. Среди них был Эллё, изготовлявший поддельные рисунки Ватто, Болдини, которого не пустили в Соединенные Штаты, потом что он попытался изнасиловать светских дам, позировавших ему для портретов. Это были дружки моего дедушки. Среди них был Форен. Форен был самый главный. Дед обожал Форена – но не художника Форена, не карикатуриста Форена. Он совершенно не выносил творчество Форена, ему нравился человек, его веселый и ультра-общительный характер. Они были самыми лучшими друзьями в мире. Хотя Форен был анти-дрейфузаром, в нем не было антисемитизма ни на грош. Я немного знал его. Форен был славным человеком настоящим весельчаком – полная противоположность Дега. Этот Дега был совершенно бешеный. Его антисемитизм доходил до безумия. В семье Дега всегда поминали дурным словом – «мерзкий Дега»… Тем не менее, это художник невероятно тонкий. Он действительно наследник Ватто. Злодейство и гениальность. Этот вопрос занимал Пикассо, он говорил мне: «Ты понимаешь, гениальность художника – это сумма всех его пороков». Может быть. Он сам был гением. Замечательный тип.
В окружении Натана всегда были несколько видных республиканцев – Анри Рошфор, Рэмон Пуанкаре и самый главный – Клемансо, Тигр, идол моего деда. После подписания Версальского договора Клемансо приехал к нам. У него не было денег – ему никогда не хватало денег – но у него была картина Пуссена, и он решил ее продать. Он попросил Натана заняться ее продажей. У дедушки и ы мыслях не было заработать на этой сделке, он хотел только одного – продать картину как можно дороже! Это был для него вопрос чести, гордости – он не просто любил Клемансо, он его боготворил… Дед послал Пуссена в Соединенные Штаты. Однажды в нашу Нью-Йоркскую галерею пришел какой-то американец. Он купил этого Пуссена, не торгуясь, и заплатил наличными. Когда же его спросили: «Куда же вам доставить вашу работу?», он ответил: «Пошлите ее туда, откуда ее привезли, г-ну Жоржу Клемансо…». Этот анонимный американец ушел, и больше его не видели. Так Пуссен вернулся в Париж. Надо сказать, мой дед долго ломал себе голову: «Как же он мог узнать, кому принадлежала работа?». На ней не было указано имени владельца, стало быть, этот человек видел ее у Клемансо. Может быть, он был во Франции во время войны? Во всяком случае, благородством он был не обделен. Эта загадка так и осталась неразгаданной. Тайна Пуссена Клемансо.

Вирус искусства

Каждый день дедушка возвращался из отеля Друо к обеду. У него в желудке был настоящий будильник. После обеда, с двух до четырех, он ездил на бега, потом опять работал: до восьми часов вечера принимал клиентов. Ровно в восемь часов он пил кофе с молоком и ложился спать. Он не ужинал. Он говорил: «В Эльзасе люди не ужинают! А значит, и я не ужинаю!». Я так никогда и не понял, почему в Эльзасе люди не ужинают.
Мой отец всегда сопровождал его в Друо. По пятницам он ездил на блошиный рынок Бирон, там он покупал старинные книги, документы, анлюминюры. В отличие от деда, он ложился поздно. С конца 1920-х гг. каждый вечер, с пяти часов до пол-одиннадцатого, он проводил со своей возлюбленной, Газетой Изящных Искусств. Его любимая газета. Моя бедная мать ждала, что он придет ужинать, она злилась, она жаловалась, иногда устраивала ему монументальные скандалы. Он отвечал: «Я возвращаюсь, когда хочу». Отец жил в искусстве и для искусства. Он подцепил вирус искусства, все остальное не имело значения.
Ну, или почти все. Отец был одержим мыслью о смерти и невероятно, неправдоподобно суеверен. Он знал все приметы, абсолютно все – приметы общеизвестные плюс свои собственные! Не класть туфли на кровать – это к смерти. Не проходить под стремянкой. Не носить зеленого. Не открывать в доме зонтика. Ладно, все это еще ерунда. У нас было кое-что поинтересней. Например, мой отец никогда на ступал на черные плиты. Соответственно, когда он возвращался домой, - а в прихожей пол был вымощен черными и белыми плитами, - он ступал только по белым плитам. В галерее плиты были белые и красные, там ему было все равно, на что ступать. Но на черную плиту наступить было нельзя ни в коем случае – это была стопроцентная гарантия, что в доме будет покойник! Я говорил ему : «Ну давай уберем эти чертовы черные плитки и вымостим весь пол белыми?». Он отвечал : «Нет, нет, нельзя – эти плитки были здесь, когда отец купил дом…». Между прочим, прежде чем зайти в дом, он обязательно должен был потрогать стену ограды – она заменяла ему дерево. Отца угнетало все, что напоминало ему о смерти. Он не хотел ее видеть, слышать о ней. Когда ему приходилось писать в Фигаро некрологи, слово траур он закрывал ладонью. Во всем этом было что-то болезненное. У него в кармане была монетка в два су, которая была ему дороже, чем все запасники галереи, дороже, чем все его состояние, дороже, чем все в мире. Чтобы уберечься от чего-то, нужно было подбросить ее в воздух и поймать. Странно: после его смерти я не нашел этой монетки… Я бы выбросил ее в мусорную корзинку без промедления. Спектакль его неврозов вылечил меня от любой формы суеверности на всю жизнь.

Жорж и Жана Вильденштайн

В 1912 г. отца призвали в армию. Дедушка был знаком с полковником, определявшим новобранцев, и тот пристроил его в Министерство обороны. Папа попал в секретариат генерала Ньо. Там он сделал невероятное открытие. В кабинете генерала висела покрытая сажей, грязью и пылью картина, на которой с трудом узнавался Наполеон в своем императорском кресле. Отец долго крутился вокруг нее, а потом попросил разрешения почистить ее… Ему разрешили. Наверное, он подпрыгнул от радости – расчистка картин была самой главным его удовольствием в жизни, когда он занимался ею, в нем даже появлялось что-то человеческое. Вечное напряжение покидало его, он расслаблялся. Расчистка только что купленной картины – это был его спорт. Он был вне себя от восторга, он был совершенно счастлив. Из-под оболочки буржуа на свет божий вылезал студент Школы Изящных искусств… Иногда было слышно как, расчищая картину, он напевает себе под нос куплеты феноменальной скабрезности… Сольный концерт. Репертуар был широк – от Афинского Музея до Сеансов Софи. Не просите меня спеть их вам, я не смогу, мне будет слишком стыдно. В Афинском музее речь по крайней мере идет об искусстве… Короче, отец принялся расчищать Наполеона. Постепенно картина вновь обрела свой колорит, а потом показалась и подпись – Ingres Pixit anno 1806. Венчание Наполеона на царство. Отец вернул к жизни шедевр Жана Огюста Доминика Энгра. Ему только что исполнилось двадцать лет.
Когда началась война, его послали в тыл, работать в штабе. На это имелась причина: у отца был туберкулез в тяжелой форме. Он страдал туберкулезом всю жизнь. В конце 1916 г. его реформировали. На его рабочем столе стояла фотография своих одноклассников по лицею Карно. Все они погибли.
За два года до начала войны он женился на своей подруге детства, Жане, моей матери.
Моя мать была очень красива, очень элегантна… Она обожала тряпки. Была в общем-то хорошей матерью. Ее отец был Леопольд Леви, художник, вместе с Кабанелем уехавший в Англию. Там она и родилась. Мать ее была из старинной семьи Ля Мартиньер. Впоследствии Леви ушел из ателье Кабанеля. Он вернулся в Париж и открыл на улице Пигаль магазин старинной мебели и предметов декоративного искусства. Картинами он не занимался. Он не мог продавать картины – маршанов живописи он, художник, считал последними из последних. Даже торговля мебелью казалась ему недостойным занятием. Согласитесь, что для торговца мебелью такие взгляды чреваты неприятностями… Этот дедушка, которого я никогда не видел, был идеалистом. Говорят, что он выдавал такие фразы: «Этот мир слишком уродлив. Я бы хотел жить лет через сто!». Он умер в 1914 г.

Вильденштайн и Розенберг

Я родился 11 сентября 1917 г. По Парижу стреляли из Берты. В двух шагах от улицы Ля Боеси разрывались немецкие снаряды. Мама родила меня не в Париже, в в Верьер-де-Бюиссон. Там у нас был замок Мариенталь, купленный дедушкой. Мы владеем им до сих пор. Я знаю только двух человек, рожденных в этом уголке, моя подружка Луиза де Вильморен и я сам. Луиза, которая говорила мне: «Ах, моя страна – это ты!»…
Во время родов дед прогуливался в саду. Он сказал: «Если родится мальчик, бейте в колокол. Если же будет девочка, ничего не надо». Он похоронил свое семейное прошлое и, стало быть, его интересовало только будущее. Будущее его семьи. Вдруг раздался звон колокола… Говорят, он подпрыгнул от радости! Он действительно ждал меня…
Отец работал с Шарлем Терассом, племянником Боннара и будущим консерватором дворца Фонтенбло. Позде Шарль рассказывал мне, что мой дед склонился над колыбелью. «Вылитый ваш портрет», - сказала няня. А Тото ответил: «Неужто я такой страшный?».
Я бы хотел сказать два слова о няне. Мисс Джесси Нолан, ирландка и католичка. Я звал ее Мэмэ. Она очень много значила для меня. Приехав к нам, она совсем не понимала по-французски. Спустя несколько лет, она говорила лучше, чем член Академии. Мэмэ, Тото, Ама… Это был мой треугольник. Теперь она покоится в склепе моих родителей.
В начале 1918 г. дед решил провести зиму в Биарице. Он арендовал виллу, которая называлась, кажется, Фиалки. Совсем рядом Пикассо расписывал стены виллы Мимозы, принадлежавшей богатейшей даме из Чили… В восемнадцать лет отец заинтересовался импрессионизмом, кубизмом и прочими -измами, но не слишком говорил об этом дома. Трудно было представить, чтоб он мог обсуждать это искусство с дедушкой, который относился к нему с полным презрением.
Во время наших каникул в Биарице Пикассо написал портрет моей матери. Потом она рассказывала мне, как проходили сеансы: «Иногда он переставал работать и подходил к твоей колыбели поиграть с тобой, колыбель стояла рядом со мной…». Я редко встречал людей, более милых, терпеливых и добрых к детям – и я знаю, о чем говорю, я вертелся около него до четырнадцатилетнего возраста.
Его открыл Канвейлер, крупнейший маршан, влюбленный во Францию. Немецкий еврей из Манхайма. Дедушка обожал его. Он говорил: «Он, конечно, вляпался в эту якобы живопись, но какой пыл, какая страсть. Какое великодушие!». У моего отца были с Канвейлером отличные отношения. В каком-то смысле они были похожи. Канвейлер тоже был заражен вирусом искусства, но при этом сохранил человечность. У них были одинаковые политические убеждения – разумеется, левые. Они проводили время в бесконечных спорах о смысле искусства или какого-нибудь конкретного произведения. У них была общая страсть к книгах, к издательству, к журналистике. Позже оба они примкнули к сюрреалистам и играли в движении первостепенную роль.
Из-за войны Пикассо остался без маршана. Так любившему Францию Канвейлеру пришлось покинуть ее по причине своего немецкого гражданства французскую территорию и уехать в Швейцарию… После войны Франция конфисковала все его имущество. Все картины. В 1940 г. история повторилась – на этот раз имущество Канвейлера конфисковали нацисты.
Биариц предпледелил важное событие: мой отец скооперировался с Полем Розенбергом, и они подписали контракт с Пикассо на пятнадцать лет.
Братья Розенберг, Поль и Леонс, по происхождению немецкие евреи. Они не работали вместе. Они не очень ладили друг с другом… Леонс был интеллектуалом высокого полета и визионером. Леонс увидел Пикассо. Леонс увидел Мондриана. Но Леонс бл плохим деловым человеком. Поль тоже хорошо знал живопись, но он был очень далек от визионерства. Это был умный, блестящий и очень забавный человек. И он был прирожденным торговцем. Просто гений. Вообще если бы эти братья работали вместе, они бы всех заткнули за пояс.
Мои дедушка и бабушка очень любили Поля. Он немного занимался брокерством для нашей галереи. Бабушка души в нем не чаяла. Это они представили Полю его будущую жену – одну из трех дочерей господина Лоевюса, крупного винного негоцианта. В еврейской среде это было нередко, молодым людям подбирали невест: «Он должен жениться на вот этой! Оп-ля! Ну вот, дело сделано!». В 1918 г. Поль тоже приехал в Биариц. Дедушка сказал: «Надо помочь ему открыть свою фирму», и устроил его в двух шагах от нашей галереи, в доме № 21 по улице Ля Боеси. Два нижних этажа предназначались для галереи, на двух верхних располагались апартаменты Поля Розенберга и его семьи. В том же квартале были арендованы два этажа для Пикассо. Таким образом, все было под рукой… За Пикассо нужно было присматривать, чтоб он не продавал работы на сторону… Кроме всего прочего мой отец установил в своем кабинете красный телефон с двумя особыми линиями: одна была соединена с галереей Поля, а другая – с мастерской Пикассо. Пикассо часто приходил к нам домой, он был невероятный весельчак и остроумец. Я помню, как он говорил моему отцу: «Ну что, что мы будем делать теперь, кубики? Кружки? Квадратики? Давайте, заказывайте, мы нарисуем!». Это был настоящий профессионал…
Этот контракт с Пикассо отец подписал в нарушение своих самых святых принципов. Он всегда был против контрактов между маршаном и художником. Он говорил: «Великий художник делает в среднем две хорошие работы из десяти и один шедевр из двадцати. Вот эти-то работы и нужно покупать. И не скупиться, если нужно, платить дорого». Так он и поступал. Он купил лучшие работы Брака. Лучшее у Боннара, у Руо. Отборные работы. Отец всегда умел выбирать.
Я бы сказал, что дед решил финансировать галерею Поля Розенберга, чтобы помочь моему отцу, конечно, но и с задней мыслью: чтобы папа не приносил эту «жуть» домой. Конечно, он доверял моему отцу, но он не хотел видеть этих картин здесь. Нет, с этим смириться он не мог. Там, в конце улицы – он ничего не имел против. Вообще дедушка не возражал против того, чтобы под одной крышей Моне, Гоген, Пикассо продавались вперемешку с Фрагонаром и Ватто. Но не в нашей Парижской галерее. В Нью-Йорке. И знаете, почему? Да потому что там он этого не видел, так что это его совсем не раздражало. В Нью-Йорке дед дал только одно указание: приветливо встречать всех посетителей – не только снобов, нет. Всех. Всех тех, кто умел ценить красоту. И еще одно: «Никаких баров! Мы тут не для того, чтоб спаивать клиентов!».
Вначале доля моих деда и отца в галерее Розенберга была очень значительна. Постепенно он выкупил у них бОльшую часть долей. Скажем, это моя версия истории. Отец и Поль расстались в 1933 г. Они поделили между собой немало Пикассо, Ван Гогов и Мане. Позже рассказывали, что мой отец тут же избавился от своих двухсот пятидесяти Пикассо – как будто шлея ему попала под хвост. Я вот думаю: не сам ли он распустил эти слухи? Все возможно. Во всяком случае это неправда. По разным причинам. Во-первых, он никогда не поступил бы так со своим другом, а Пикассо был его другом. Во-вторых, эти холсты отправили в Нью-Йорк. Там, в разгар мирового кризиса, их было невозможно продать. Стало быть, отец распродал своих Пикассо лет за двадцать. Но он продал не все, кое-что он оставил себе. Да и у меня есть несколько Пикассо… Не самых плохих.
Разрыв между отцом и Полем Розенбергом не имел к живописи никакого отношения. Была какая-то история, связанная с женщиной. И в результате они возненавидели друг друга свирепой ненавистью. Просто как Капулетти и Монтекки… У некоторых способность ненавидеть принимает характер наследственного долга. Мне кажется, что это ужасно глупо. Романтично, может быть, но глупо. Люди ненавидят друг друга всю жизнь, а в один прекрасный день выясняется, что они уже забыли причину той вражды… Даже моим детям, которых в ту эпоху еще и не было на свете, пришлось пожинать плоды этой ненависти. Это ужасно несправедливо. Но главное, это глупо. Вот что я думаю по этому поводу.

Появление библиографа

Я рассказал вам о красном телефоне. Мой отец всегда обзаводился всеми новинками. Работал он, как и читал, очень, очень быстро. И он покупал все оборудование, которое могло помочь ему работать еще быстрее.
Так он приобрел белинограф. Это изобретение было настоящей революцией. Внезапно нам стали присылать фотографии картин из Лондона, из Нью-Йорка, отовсюду. Можно подумать, что белинограф изобрели для моего отца. Он обеспечивал скорость и доступность коммуникации со всей планетой. Изображения были черно-белые. Но в чем состоит наше ремесло? Нам не присылают ежедневно пачками Тулуз-Лотреков, Ван Гогов и Ренуаров, нет, увы. Нам присылают фотографии анонимных картин, и мы должны определить их авторов. Но прежде чем проверить свою интуицию по каталогам с гравюрами, нужно составить себе мнение о картине. А составить его можно только по черно-белой репродукции. На оттенках серого. Цвет обманчив. На фотографиях цвет все подавляет и скрывает письмо художника.
Разумеется, видеть картину в оригинале еще лучше. Чтобы убедиться, что картина подлинная, нужно осветить ее натриевой лампой. Это тот самый желтоватый свет, которым освещаются туннели. Натрий убивает цвет. Натрий восстанавливает руку художника.
Честно говоря, я не знаю маршанов, которые все еще осматривают картину при натриевой лампой. Теперь главное – посмотреть на оборот картины. Имена, штампы. Происхождение. Кому она принадлежала.
На мой скромный взгляд, и я говорю только за себя, лучше все-таки смотреть на лицевую сторону картины.

Воскресные дни в Лувре

Однажды дедушка взял меня за руку, подвел к картине и спросил: «Ты думаешь, что это Гойя, Даниэль?».
Что это что? Гойя? А кто это такой? Надо уточнить, что мне было пять лет.
Но дедушка продолжил: «Это фальшивка, Даниэль. И если твой глаз не видит, не догадывается об этом, ты просто дурак…».
Я знаю, что с моим отцом он такого номера не выкидывал. Я сделал из этого заключение, что я был ему дороже, чем отец… Я был самый важный. Я был королем. Я мог делать все, что угодно, я мог сказать дедушке и бабушке совершенно все.
Каждое воскресенье дед водил меня в Лувр. От счастья я парил на облачке. Мы садились в Лоррен, роскошный автомобиль с шофером – нужно ли уточнять, что дед не умел водить? Я даже не уверен, что он хоть раз проехался на велосипеде.
С большим тактом вначале он показал мне скульптуру. Это фундаментально, чтобы пробудить у ребенка интерес к искусству. Нужно показывать ему вещи, которые он может понять, то есть трехмерное изображение. Ребенок может обойти вокруг него. Ему легко идентифицироваться со скульптурой, легко понять ее, она его забавляет. Это основа катехизиса. «Бог создал человека по своему образу и подобию». Дедушка водил меня смотреть свою любимую античную и средневековую скульптуру. Я грезил перед каменными рыцарями и доспехами, которые так хорошо ассоциируются с историями Вальтера Скотта. Мы ездили и в базилику Сен-Дени. Мне очень нравились тамошние покоящиеся. Кстати, о покоящихся: я вспонимаю, как маркиз де Бирон сказал дедушке: «У меня в замке их было штук десять… И я их очень выгодно продал!».
В египетском зале Лувра мы часами стояли перед Писцом на корточках, этим чудом из чудес. «Посмотри, Даниэль. Вот что такое шедевр. В этом музее нет ничего прекрасней…». Дедушка не читал мне курса истории искусства, он ее и не знал. Он говорил о формах, о цветах, о выражении лиц. Он объяснял мне, почему ему это казалось прекрасным. Он не давил на меня, он никогда не пытался заставить меня полюбить что-нибудь. Этот человек, влюбленный в красоту, знакомил меня с искусством без ухищрений, легко, щедро. Вот и все. Во всяком случае мне ужасно нравились эти моменты, проведенные в музее…. Когда ты проводил свои воскресные дни, слушая, что дедушка рассказывал про череп Писца, перейти к Балерине Дега совсем не трудно. Совершенно ясно: прежде, чем вылепить свою большую четырнадцатилетнюю балерину, Дега неделями смотрел Писца на корточках.
Потом дед стал водить меня смотреть живопись, свою живопись. И очень правильно сделал. Когда искусство начинает волновать ребенка, нужно правильно выбрать картины, которые вы ему показываете. Лучше воздержаться от любой формы абстракции, показывать ему очевидную и радостную живопись. Французский восемнадцатый век в этом отношении идеален. Буше и госпожа Помпадур – прекрасный выбор для атаки… Мы стояли перед этими картинами, и дедушка совсем просто рассказывал, что хотел создать художник. Он напоминал мне: «Ты видишь, Даниэль, ему это не удалось. Потому что это никому не удается. Достичь этого невозможно. Но вот что он хотел сделать…». Замысел художника. Замысел! Он объясняет искусство во все эпохи. Он объясняет и Рембрандта, и Сезанна, и Энди Уорхола. Стоя перед картинами, дедушка говорил мне о жизни. Он объяснял меня жизнь. «Только не думай, что жизнь была прямо вот такая. Это идеализированная жизнь. Жизнь, но улучшенная…». Он понимал психологию ребенка. Речь его была проста, он употреблял свои привычные слова, и все это не могло не заинтересовать маленького мальчика, каким я был тогда. Он говорил: «Ты, конечно, знаешь, что в Версале женщины ходили по малой нужде под лестницу. Поэтому подолы платьев были отвратительные, ужасно грязные. На картине этого не видно, но ты можешь об этом догадаться…». Все, что он мне рассказывал, было так живо.. Интересно, просто, наполнено здравым смыслом. Этот в общем-то бескультурный человек нашел действительно умный подход, чтобы пробудить в ребенке желание узнать об этом побольше.
Мой отец вел себя совсем по-другому.
Поход в Лувр с отцом – это была грандиозная лекция. Для начала, мы никогда не останавливались перед шедеврами. Никогда. Потому что в восемь лет я должен был уже знать их. Все. Это семо собой разумелось. Мы шли прямо к второстепенным художникам, и урок начинался. Он говорил о влияниях, которые испытал этот художник, о картинах за картиной, о том, что художник видел и перенял, о нюансах, о достоинствах и слабостях школы этого художника… Он погребал меня под лавиной имен, слов, которые я не всегда понимал. В десять лет, каждый раз, как мы возвращались с какой-нибудь выставки, он устраивал мне экзамен. Я должен был описать и прокомментировать все выставленные работы. Мой отец не знал, что такое психология, он не был знаком с самой ее идеей. Слово «удовольствие» для него не существовало - мы пришли сюда не развлекаться! Это было безумие. Я больше не мог. Тото никогда не говорил о влиянии того и сего, был художник, он ставил холст на мольберт и писал свою картину. Все. Вот так, внезапно, из одной крайности я попал в другую. Вообще-то в двенадцать лет ребенку хочется и поиграть… Меня в двенадцать лет погрузили в прикладную философию, критику и историю искусства, послали в энциклопедизм полевым шагом. И всегда насильно. Отца никогда не заставляли делать что-нибудь. Его мать обучала его всему мягко, без принуждения, она давала ему свободу. У меня этой свободы не было… Я должен был стать таким, как он. Тотчас и без рассуждений.
Я не похож на него. Я никогда не был таким, как он… Я никогда не мог выносить насилия, шантажа, уроков морали. Ни от отца, ни от кого бы то ни было на этой планете.
Чтобы подытожить, я узнал от отца много вещей. Но ему совершенно не удалось воспитать меня по своим критериям. Бывают отцы, которые умеют заинтересовать ребенка, дать ему знания. Другие этого не умеют. Интеллект не играет в этом никакой роли, папин интеллект был ослепителен.
Не буду скрывать, что я часто ходил ябедничать бабушке. Я жаловался на капрала. Она давала ему нагоняй, и меня оставляли в покое. Он не смел возражать ей. Потому что его мать была для него всем.

Моне в Пантеоне

Когда мне было восемь лет, отец взял меня с собой к Клоду Моне в Живерни. Он хотел, чтобы у меня остались воспоминания. Он был прав, я ему очень благодарен…
Моне со своей белой бородой был очень похож на Деда Мороза, который не здоровается с детьми. Он измерил меня странным взглядом. Он боялся, что я затопчу его клумбы, его цветочки, его водяные лилии или не знаю что – ведь я мог уничтожить его мотивы. В то время Моне мог легко позволить себе купить замок с лесами. Но он купил это плохонькое имение с малюсеньким садиком. Потратился он только на сад с прудом.
В 1918 г. Моне спросил Клемансо, может ли Францию заинтересовать произведение, которому он хотел посвятить остаток своей жизни. Тигр восхищался Моне. Более того, он его любил. После его смерти остались его чудесные письма, замечательные страницы, которые он написал об этом художнике. Стало быть, благодаря Клемансо, Моне стал работать над своим проектом больших Кувшинок. Он работал над этими Большими Декорациями до своей смерти в 1926 г.
В то время я разделял художников на две категории – тех, кто были любезны с детьми, и тех кто игнорировал их. Я поместил Моне во вторую категорию и отплатил ему за это. Я начал книгу о Моне в 1937 г. и писал ее почти пятьдесят лет – если от меня ждешь чего-нибудь, не надо торопиться.
В 1997 г. я написал президенту республики письмо. В нем я просил перенести прах Моне в Пантеон. Это был бы прекрасный жест – после изумительной выставки Кувшинок в Оранжери… кто еще сделал такой прекрасный дар Французской республике? Кто? Какой художник? Нет таких. Он один. В Пантеоне покоится Жозеф Мари Вьен, художник Революции, которого никто не знает…
Моне в Пантеоне, Франция это заслужила.
Я уже давно призывал к переносу Моне в Пантеон, но это был глас вопиющего в пустыне… Президент Жак Ширак ответил, что идея его соблазняет. Ну, так я жду. В восемьдесят два года можно позволить себе не торопиться… Может быть, я смогу присутствовать при этом чуде? А может быть, нет. Но я знаю, что когда-нибудь оно свершится, и что Франция будет гордиться тем, что великий художник находится в Пантеоне Республики.
Это позволит устранить одну несообразность. Дело в том, что Моне похоронили в Живерни в гробнице первого мужа его второй жены. Гроб Моне положили на гроб коллекционера Ошде. Вы спросите, в чем проблема? Да вот в чем: над склепом воздвигнуто распятие в полтора метра высотой. А Моне ненавидел Церковь и все, что было связано с религией и сутанами.
Да, он был таков.

На бульваре Мальзерб располагалась галерея Дитерле, сына Мари Дитерле, художницы и близкой подруги Коро. Этот Дитерле любил живопись, его любимым художником был Коро. Он был экспертом по Коро и удивительно хорошо о нем говорил. Слушать его можно было часами. Он мог рассказать вам всю большую и маленькую историю каждой картины Коро. Он мог рассказать и о картинах, подписанных Коро, но написанных не им!.. Дитерле говорил: «Доброта и дружелюбие Коро были поразительны. Своим друзьям-художникам он не отказывал ни в чем. Он знал, что они жили в бедности. Знал он также, что его подпись поднимала цену картин. Вот он их и подписывал… Коро был чудесным человеком, очень простым. Коро был просто воплощением доброты ». Сейчас я хочу составить сводный каталог Коро – это совместный проект с внуком Дитерле, и выбор соратника, как вы понимаете, не совсем случаен…
В двадцати пяти метрах от Дитерле был магазин маршана по имени Жерар, Рафаэль Жерар. Этот господин в любое время года носил брюки в полоску, черный редингот и высокий жесткий воротник. Вид у него был самый любезный и благожелательный. Когда мы приходили к нему, мой отец говорил: «Послушайте, господин Жерар, покажите нам картины, но только те, которые Вы еще не приукрасили. Вы понимаете, что я имею ввиду?». Дело в том, что этот Жерар был настоящий разбойник. Бандит с большой дороги. Не то чтобы картины, которые он продавал, были фальшивыми. Нет, они были настоящие. Но он давал их своему реставратору «на улучшение». Тот переписывал их – и безвозвратно портил! К примеру, танцовщицы Дега: Дега рисовал их с очаровательными обезьяньими личиками. Но по решению господина Жерара реставратор вырезал эти личики из пастелей и заменял их такими кукольными головками! Да-с. Танцовщицы Дега – с кукольными головками… Он говорил: «Ну и что? Клиентам больше нравятся такие головки!» и добавлял: «Эти обезьяньи рожицы, нет, господин Жорж, это невозможно, никто их не возьмет!». Не буду объяснять, что эти работы были безвозвратно погублены.
Еще одна особенность господина Жерара: он не желал видеть на своих картинах никаких коров. Коровы подвергались в его присутствии смертельной опасности! Он кричал своему реставратору: «Какой ужас! Смотрите, на этом пейзаже нарисована корова! Сейчас же уберите мне ее! Коров никто не берет!». Такие работы нам иногда удавалось спасти… Нам удавалось восстановить корову. В жизни я никогда больше такого не видел. Господину Жерару повезло, что все художники – авторы его картин уже умерли. Особенно Дега. Представляете, что бы случилось, если бы Дега увидел кукольную головку на своей работе! Одну-единственную кукольную головку. Он бы просто убил этого господина Жерара. Он бы заставил его проглотить свой элегантный высокий воротник!
В двух шагах от Жерара находилась галерея Дюбура… У него были очаровательные картины. Дюбур торговал художниками от Коро до кубистов. Этот Дюбур был неподражаем, он был такой один… Маленький толстяк, одетый с иголочки. У него всегда был вид совершенного болвана, ничего не знающего и не понимающего… Он играл эту роль болвана роль с блеском, отлично зная, что делает. Замечательный торговец, он меня просто завораживал…

Зелигман

Другие крупнейшие маршаны - Зелигманы… Великолепный особняк. Мы ходили друг к другу с визитами вежливости. Обменивались любезностями. Говорили о погоде. Никогда не показывали друг другу ни одной картины. Не показывали даже рам. У нас были одни и те же клиенты…

Дюран-Рюэль

Это была очень крупная галерея, Поль Дюран-Рюэль был первооткрывателем. У меня сохранились воспоминания о нем, как о маленьком усатом человечке с глазами, которые все видят. Он умер в 1922 г. Я больше знал его внуков, Шарля и Пьера, оба они были очень элегантны: настоящие знатоки и большие друзья нашей семьи. Я очень любил Шарля, и мне кажется, что любовь эта была взаимна. Мне было очень больно, когда Шарль объявил мне: «В 1874 г. мы поддержали первую выставку импрессионистов. В 1974 г. галереи больше не будет. Я закрываюсь, Даниэль… Целый век – этого достаточно». Он действительно в 1974 г. закрыл свою галерею, располагавшуюся на проспекте Фридлянд. Я очень горевал. Мне не верилось, что эта потрясяющая галерея, которой мы всем обязаны, перестанет существовать. Почему?
Но теперь, после стольких лет, мне кажется, я лучше понимаю решение Шарля. Я думаю, что ему стало невыносимо расставаться со своими картинами. Он больше не мог смотреть, как они покидают его. Он решил остановиться, это было слишком тяжело – как если бы он истекал кровью… После смерти Шарля его сын Жак лет десять работал у меня. А, к моей радости, сейчас у меня работает его внучка Клер. Это замечательная девочка. Она работает с творчеством Писарро, у нее редкий глаз! Глаз Дюран-Рюэлей. И она такая красивая…

Воллар

Я очень хорошо знал Амбруаза Воллара, он был одним из моих самых любимых.
Это был массивный мужчина с небольшой бородкой, он говорил баритоном и всегда появлялся в матерчатом колпаке, скрывающем его лысину. Он ужасно боялся простудиться. Колпак свой он носил круглый год и снимал его только когда позировал Ренуару или Боннару. Скорее всего, он понимал, что выглядит смешно. Он говорил моему отцу: «Вы не считаете, что я с этой штукой на голове похож на еврея?». Отец отвечал: «Да нет, вовсе нет, вы похожи на самого себя, на дитя островов…». Он был родом с острова Собрания. В 1880 гг. он приехал во Францию с пустыми карманами. Пришлось ему трудно. Он начал с самых низов, служил у маршанов, на всем экономил и покупал художников, которые ему нравились: Ренуара и Сезанна – это были единственные художники, которых он мог покупать, потому что они был совсем недороги. Когда я познакомился с ним, у него были миллионы. Скуп он был патологически, бесплатно он бы не сказал вам, который час. На все свои деньги он покупал картины. И книги.
Он очень любил красивые издания и вообще издательскую деятельность. На этом они сошлись с моим отцом. Они совещались, какую выбрать типографию, какой шрифт, корпус, кому заказать книгу…
Нестрашно, если надо было протестировать десять ремесленников и попробовать десять шрифтов, он это делал. Тут он денег не жалел. С людьми, работавшими над его книгами, он был очень щедр и очень любезен… В последние годы жизни Воллар приходил к нам по воскресеньям, это превратилось в ритуал. Он приходил после обеда и уходил часам к одиннадцати. Они с моим отцом часами вели ученые беседы о форме какой-нибудь заглавной буквы.
Мы ходили к нему раз или два в неделю попытаться купить какую-нибудь картину… Все всегда было разложено на полу штебелями. Никаких рам. Он очень любил свои запасы. Чем больше они разрастались, тем большо он был счастлив, это отражалось на его лице. Воллар был очень раздражителен. Если вы хотели купить Сезанна, нужно было попросить Ренуара. Во всяком случае, не Сезанна… Да, например, Ренуара… Если вам везло, он доставал вам Сезанна, называл цену, и лучше было не торговаться. Потому что в противном случае вам приходилось ждать не меньше двух недель, чтоб он простил вам оскорбление, которое вы ему нанесли. Когда он дулся, он говорил: «У меня ничего нет!». А штебеля фантастических работ стояли перед вашими глазами. Он был резок, зачастую неприятен с незнакомыми людьми и страшно боялся, что его обворуют. Но вообще это был чувствительный, простой и очень забавный человек…
Однажды, когда мы были у него, папа спросил: «Скажите-ка, а почему я не вижу Боннара. У вас его нет?».
Воллар чуть не задохнулся: «Что? У меня нет Боннара? Еще как есть, у меня полно Боннаров!».
Отец продолжил: «Тогда, может быть, вы могли бы показать их нам?».
И действительно, он вынес нам целую стопку Боннаров. Изумительные картины. Период Наби. Отец посмотрел их и сказал: «Великолепные. Но что странно: но одна работа не подписана».
Тут Воллар пустился в долгое объяснение: «Подождите, вы все поймете… Я пошел к Боннару в мастерскую и сказал ему: «О, какая прекрасная работа! О да, великолепно! Мне очень нравится. И эта тоже мне очень нравится. И эти тоже… Ах, я не могу решить… Вы не позволите отвезти их домой, а там я приму решение?». Я отвез их домой, немного подождал, а потом опять поехал к нему узнать цену. И тут оказалось, что он забыл про эти работы. Он продал их мне очень дешево. Но теперь я боюсь попросить его прийти сюда подписать их, потому что он увидит их и назначит совсем другие цены. Понимаете?».
Метод «Воллар». Изобретенный им. Запатентованный. Может быть, на острове Согласия так покупали и продавали бананы, но тут речь шла не о бананах, а о Боннаре!.. Удивительно. Я слышал такое только раз в жизни.
У этого человека был глаз. У меня дома есть уникальные документы, его инвентарная опись за 1923 г.: три тысячи работ с аннотациями, сделанными его рукой. У меня есть несколько его учетных книг. Все работы отборные. Когда он умер, некоторые ухмылялись, говорили, что он нередко ошибался. Какой бред! Например, то, что он покупал Вальта, это совсем не ошибка. Если работы художника не стоят больших денег, это еще не значит, что он не большой художник. Луи Вальта – большой художник, его только начинают открывать… Напомню походя, что Ватто, Буше и Фрагонару пришлось ждать более века, пока мой дедушка не вытащил их из небытия…
Амбруаз Воллар подписал контракт с Жоржем Руо, который был у него на зарплате. Я помню, как Руо вопил мне в ухо: «Воллар, какой подонок! Он сделал себе копию моих ключей! Он опять украл мои работы!». Руо относился к Воллару с некой смесью уважения и бешеной ненависти. С уважением – потому что Воллар издал его гравюры к Перевоплощениям Папаши Юбю, Цирку Летучей Звезды и много других чудесных работ, и Руо гордился ими… С ненавистью – потому что он не хотел, чтобы кто-нибудь прикасался к его работам, пока он не подпишет их. Но дело в том, что он никогда не заканчивал своих работ. Он считал, что ни одна его работа не закончена. Соответственно, он не хотел отдавать их Воллару. Воллар, который каждый месяц выплачивал Руо зарплату, действительно заказал копию ключей от его мастерской и как только Руо куда-нибудь уходил, он действительно забирал работы. Между прочим, впоследствии дочь Руо отказалась признать неподписанные работы. Она очень обижалась на Воллара, считала, что из-за него ее отец был несчастен. Руо был талантлив, но какой ужасный характер! Мой отец очень любил его. Отец всегда любил помешанных.
Мы недавно разговаривали с внуком Руо, он говорил: «У меня был замечательный дедушка, он все время пел нам полковые куплеты!». Руо, которого я знал, был всегда в плохом настроении, злой, как чума. Ругал всех других художников на чем свет стоит. Похвалил бы хотя бы одного – так нет! Послушать его, так это все были сплошные ничтожности. Слушать его было в конечном итоге утомительно. Однажды, чтоб разозлить его еще больше, я спросил: «А что вы думаете о Гюставе Моро?». Он прямо подскочил в воздух: «Гюстав Моро1 Ведь это ужасная гадость! А собственно, почему вы говорите мне о Гюставе Моро?». А я: «Да потому, что Гюстав Моро был вашим учителем. Я думал, он научил вас чему-нибудь, нет?». Он притих: «А-а-а, да, действительно. Да, если бы не он, я бы, может, и не стал художником…». Но тут опять проявился его воинственный характер, и он прибавил: «… но я стал художником, и я его превзошел, и вообще, этот Моро – ничтожество! Да, полное ничтожество!». И опять двадцать пять. Как он только его не обзывал. Как он только их всех не обзывал. Он убивал их пятьюдесятью различными способами. Честно говоря, мне кажется, он был сумасшедший.
Мистический безумец. Собственно, он и не скрывал этого. На груди у него висел большой крест. Он беспрестанно говорил о Страшном Суде. У него были видения. Господь сказал ему: «Ну-ка нарисуй эту штуку!». Господь водил его кистью. Он, естественно, повиновался. И злился на Воллара, дикаря и язычника, для которого не было ничего святого. И правда, Воллар походил скорее на вудуиста – но это я фантазирую. Как бы то ни было, он все сносил от Руо и вообще прощал талантливым художникам. Гений искупал их недостатки. Воллар был глубоко убежден, что нормальные, уравновешенные люди не представляют никакого интереса. Он извинял художникам их слабости. Он понимал их, чувствовал. Он их любил. И он так хорошо говорил о них - все становилось понятно. Он выходил из себя только когда Руо поливал грязью других художников, с которыми он работал…
Однажды мы ужинали у Мамаши Катрин, на Монмартрском холме. За столом сидели Руо, Вламинк, Дюнуайе де Сегонзак, еще кто-то… Разумеется, Воллар тоже был там. Этот ужин организовал Жан Меттэ, сын Андре, замечательного керамиста. О, я никогда так не смеялся! Это было убийственно. Руо крыл Воллара за то, что тот привел на этот ужин, он обзывал его всеми именами, а Воллар поддакивал, а потом отмахнулся: «ну вас, идите-ка вы нафиг». Руо задыхался от ярости, он не мог проглотить ни куска. Все остальные рыдали от хохота и подливали масла в огонь, науськивали Руо, обстановка была, как в Школе Изящных искусств.
Мы приезжали к Воллару утром, к девяти часам, и оставались до половины двенадцатого. Он принимал нас в своей столовой, где стояли штабеля картин. Картины были и в других местах, они были везде, и я был единственным, кому позволялось разгуливать по всей квартире. Мне и в голову не приходило притронуться к какой-нибудь картине. Я очень уважал этого человека – он всегда был солидарен со своими художниками. Именно поэтому он ненавидел критиков искусства. Он презирал их. И то правда: когда читаешь, что они писали о Сезанне, легко представить себе, что он о них думал.
Он был очень словоохотлив. Великолепный болтун. Когда он беседовал с моим отцом или с Полем Валери, ни в коем случае нельзя было прерывать его. К нему могли прийти самые важные американские клиенты на свете, он никогда не отвлекался. «Да пошли они нахрен!..». У него всегда было что показать – но не картины. Картины он не показывал никогда. Это могло быть письмо, переплет, страница из книги… Он говорил мне» «Ну-ка, послушай», и начинал читать пассаж из Лурда Золя. «Скажешь, это не доктрина коммунистов?». Но нет, это была не доктрина коммунистов. Эта книга теперь находится в моей библиотеке. На полях ее – записи, сделанные Волларом.
После его смерти один молодой человек, работавший для него брокером, уехал в Югославию с ящиком картин. Ящик шириной в 60 см. – этого хватило бы, чтобы открыть музей… Впрочем, он и передал их в музей. Он сказал, что Воллар подарил их ему. Чтобы Воллар что-нибудь кому-нибудь подарил? Меня до сих пор разбирает смех…

Петридес

Грандиозный Петридес… Настоящий клоун, этот Петридес. Это был самый профессиональный врун из всех маршанов. Он врал, как дышал – а легкие у него были в прекрасном состоянии… Он врал на любой сюжет! Мой отец говорил: «Я предпочитаю иметь дело с ним, потому что я знаю, что он врет. Он знает, что я это знаю, поэтому мне он говорит правду…». В прошлой жизни он был портным. Постепенно он составил себе коллекцию и в конце концов научился любить живопись. А потом началась война. Он взял картины у Фабиани, у других маршанов и стал продавать их немцам. В тех условиях было нетрудно заработать деньги. Так продолжалось в течение четырех лет. Петридес нажил огромное состояние. После Освобождения, понятное дело, ветер для него подул в другую сторону…
Спустя много лет Петридес поселился по соседству с нами. Когда мы встречались на улице, он щупал лацканы моего пиджака. Он их щупал профессионально и говорил мне: «Отличная ткань. Прекрасное качество» - портной в нем, очевидно, не умер…

Одермат

Некоторые маршаны напоминают мне американских скорняков, которые стали проектировать немые фильмы на белых простынях; в конце концов из этого родился Голливуд. Говоря это, я думаю об Одермате. Этот полукитаец, сын эльзасской шлагбаумщицы, едва умел читать. В Париже он открыл магазин женской обуви, отличный магазин, дела у него шли хорошо. Но он забросил штиблеты ради искусства – как Петридес в свое время принес искусству в жертву штаны. Ко всякому костюму нужны ботинки, надо думать, поэтому Одермат начал свою карьеру маршана у Петридеса. Там он научился описывать картины, он стал очень образованным человеком. Потом он поехал в Америку. Сначала он работал посредником, а потом открыл свою галерею и заработал миллионы, но не ограничился ими. Он сделал больше: он женился на дочери одного канадца, владельца Canard Line. Такие необычайные судьбы, по ним можно снимать фильмы.

Джозеф Дьювин

Я бы сказал, что Дьювин стоял над ними всеми. Абсолютно циничный Дьювин, англичанин голландского происхождения. Между прочим, он стал лордом. Чтобы стать лордом, надо много дать, это понятно, нет? Ну, так Дьювин дал сколько нужно – много денег в музеи, много картин…
Он часто говорил мне: «Если бы я не познакомился с твоим дедушкой, я бы не стал тем, кто я есть». И правда, Натан научил его всему, здесь, а этом самом доме.
У Дьювина было одно огромное преимущество перед моими дедом и отцом: пять месяцев в году он проводил в Нью-Йорке. У него был особняк на 57-й улице и самая снобская клиентура Америки. Он жил и в Лондоне. Он жил в Париже. Этот Джозеф был вездесущ. И продавал все – мебель, картины, гобелены, фарфор. Он продавал все, за одним исключением – он не прикасался к современной живописи. Это влияние моего деда.
У Дьювина, который всю жизнь мечтал о сыне, была только дочь, так что я заменил ему сына, он стал мне чем-то вроде крестного отца. Он делился со мной своими рецептами: «Понимаешь, когда какой-нибудь богач приходит ко мне, чтобы накупить себе искусства, прежде всего я спрашиваю его, достаточно ли у него стен. «Нет? Какая жалость!.. Но как же вы развесите свои картины, куда Вы поставите скульптуру?». И я объясняю ему, что сначала нужно обзавестись стенами в должном количестве. То есть сначала нужно приобрести дом. А дальше я беру дело в свои руки, Даниэль, я строю ему дом». И действительно, он брал дело в свои руки. У него была целая армия самых лучших архитекторов и один гений - Фрэнк Ллойд Райт. Райт спроектировал дома для Бейкеров, Вандербилтов, Уайденеров. Затем Дьювин приступал к «оформлению интерьера». Этот Дьювин тоже был гением в своем роде. Он часто повторял мне : «Даниэль, очень важно породить в клиенте амбиции». Ну и гусь же он был!..
Мой отец и Дьювин – наблюдать за их взаимоотношениями было жутко любопытно. Они проработали вместе всю свою жизнь, накупили чудовищное количество вещей – часто целые коллекции - вскладчину. И в течение всей своей жизни они ругались друг с другом. Дьювин говорил мне: «Твой дед был замечательным человеком, как жаль, что твой отец пошел не в него. Твой папаша – на нем просто клейма негде ставить!». Папа не оставался в долгу: «Таких обманщиков и негодяев теперь уже не делают, он один такой!». И как же им удавалось работать вместе? А я Вам сейчас расскажу.
Мне было шестнадцать лет. Однажды мой отец попросил меня поехать в Лондон. Он объяснил мне: «Пять чудесных Буше выставлены на торги. Ты должен купить их мне». Я поехал в Лондон. Там я остановился в отеле Кларидж. Только я открыл дверь своего номера, как раздался телефонный звонок, Это был Джозеф, он жалобно сказал мне: «Даниэль, мой дорогой, я так по тебе соскучился, приходи на ужин, ладно?». Когда я пришел к нему, голос у него был уже не такой жалобный:
- А что это ты приехал в Лондон?
- Я решил поступить в будущем году в Лондонский университет и приехал, чтобы узнать кое-какие детали…
- Ах, в университет? Кому ты это рассказываешь?! Скажи, зачем ты приехал, а, Даниэль? Не хочешь? Тогда я сам тебе скажу: ты приехал, чтобы купить Буше. Признавайся! Твой отец послал тебя купить Буше!
- Буше? Какие еще Буше? Какая продажа? О чем ты вообще говоришь? Я хочу поступить в университет, Джозеф…
- Даниэль, ты – такой же засранец, как твой отец! Вам не стыдно так вести себя со мной?!
- Да не знаю я никаких Буше…
Тут он схватил телефон и попросил номер моего отца в Париже.
- Жорж, твой сын сидит рядом со мной и пудрит мне мозги. Он говорит, что записался в Лондонский университет. Хватит шутить! Он приехал, чтобы скупить Буше, я точно знаю!
- Да нет, Даниэль будет учиться…
- Ну ты и дерьмо! Значит, ты решил действовать в обход меня, так, что ли? Давай, выкладывый, не отнекивайся!
- Джозеф, мой сын…
- Негодяй! Ну подожди, ты увидишь, во что тебе обойдутся эти Буше! Я тебе клянусь, мало тебе не покажется! Сдохну, а не отступлюсь!
- Делай что хочешь, мне наплевать! И желаю тебе никогда не найти на них покупателя!
Такие сцены повторялись постоянно. Жуткие скандалы, просто ужас. Но в конце концов оба успокаивались… так было и в этот раз :
- Может, договоримся? А, Жорж?
- Ладно, давай.
- Так что, покупаем вскладчину?
- Покупаем вскладчину.
Джозеф передает мне трубку, и отец говорит мне: «Возвращайся, Даниэль, вопрос решен».

Дьювин и Беренсон

Джозеф был неспособен оценить картину. Да он и не пытался – по двум причинам: он покупал только «самые знаменитые» произведения и он умел окружить себя нужными людьми. На него работала целая армия всевозможных экспертов. Для экспертизы итальянский примитивов у него был американец Беренсон, знаменитый Леонард Беренсон… Это был щуплый человечек с повадками аристократа, несколько пресыщенный, несколько чопорный… Дьювин подписал с ним эксклюзивный контракт и выплачивал ему ежемесячную зарплату. Беренсон поставлял Дьювину все появлявшиеся работы великих итальянских мастеров, Дьювин покупал их, а потом перепродавал американским коллекционерам. Но тут было одно «но»: дело в том, что между Беренсоном и Вильденштайнами существовала тайная договоренность. Прежде чем предложить какую-нибудь картину Дьювину, он показывал ее нам. Стало быть, мы выбирали первыми. Если работа нас не устраивала, мы могли отказаться. Это соглашение, а также связанная с ним переписка должны были оставаться конфиденциальными. Топ секрет. Никому не показывать! Даже после смерти Дьювина Беренсон настоял на том, чтобы никто не знал о наших отношениях, и я его понимаю – он требовал 50% прибыли со всех инициированных им сделок, это были невиданные комиссионные! Он работал в основном для моего отца… Дедушка презирал его: «Да это же просто-напросто жулик! Как я могу уважать этого типа! Чего он ждет? Почему он не идет в маршаны, с такими-то тарифами!».
Каждый год я проводил три недели в Тоскане на его вилле в I Tatti. Там я часами рассматривал фотографии картин, их были тысячи… Он учил меня распознавать итальянские примитивы. Мы вместе ходили на выставки итальянского искусства…
Теперь считается хорошим вкусом говорить, что у Беренсона не было таланта, и с особым рвением это утверждают те, кто его и в глаза не видел. Я должен сказать, что многому у него научился…

Кляйнбергер

В Америкке тоже были прославленные маршаны. Я провел двадцать пять лет в разъездах между Парижем и Нью-Йорком и имел возможность познакомиться с некоторыми из них в 1940-1950 гг…
Кляйнбергер был одним из них. Этот эльзасский еврей, очень серьезный маршан, продавал главным образом голландскую живопись. Человек он был тонкий и очень остроумный. Профессию торговцев искусства он резюмировал по-своему: «Между нами, что это за профессия? Какой-то тип заходит в галерею. Садится. Просит показать, что вы имеете на продажу. Иногда покупает какую-нибудь картинку. А иногда и ничего не покупает. Но так или иначе, он достигает своей цели – убить два часа, в течение которых ему было нечего делать. А потом он поднимается и прощается с вами!». Его филиппика была посвящена некоему Голдману.
Харри Голдман был феноменально богатый коллекционер, свое состояние он нажил на продаже готовой одежды. Он продавал все – от трехдолларового костюма до комбинезона для садовника. Он частенько захаживал к Кляйнбергеру и мог просидеть в галерее часа три. Он требовал, чтобы ему показали абсолютно все, и никогда ничего не покупал. Однажды он сказал Кяйнбергеру:
- Знаете, мне неловко. Я больше не буду приходить, вы теряете со мной много времени.
- Да что вы, вовсе нет, приходите. Мне приятно вас видеть.
- Но ведь я никогда ничего не покупаю у вас!
- Ну и что? Честное слово, я бы хотел, чтоб у меня было хотя бы два таких клиента, как вы!
- Что? Вы хотели бы иметь двух клиентов, как я? Но на что же вы будете жить?
И тут Кляйнбергер выдал тираду:
- Не беспокойтесь, господин Голдман. Настоящих клиентов у меня не меньше сотни!

Кнёдлер

В нашем деле встречаются самые разные клиенты, но и маршаны не похожи друг на друга. До сих пор я нахожусь под впечатлением от одного продавца Кнёдлера: этот высокий и элегантный молодой человек очень хорошо играл в гольф. Он часто играл с клиентами, а потом они шли в галерею, и что бы он им ни показывал, – Рубенса, Моне, Пикассо, - он говорил: «Эта картина грандиозна, как Эйфелева башни!». Клиенты понимающе поддакивали и покупали ее. Увидев это своими глазами, я остался без слов, это был высокий полет. Какой урок мастерства! Он один мог заменить долгую стажировку. Харри Брукс, вице-президент Кнёдлера, которому я впоследствии предложил возглавить нашу нью-йоркскую галерею, подтвердил мне: «Всю свою жизнь этот тип повторял: Эта картина грандиозна, как Эйфелева башня! И у него не было ни одного провала. Я не понимаю…». Еще один гений…

Янг

Попасть в рабочий кабинет Ховарда Янга удавалось очень немногим. Мы с отцом были у него. Этот очаровательный человек жил на втором этаже между Мэдисон-авеню и Парк-авеню. Он продавал английскую живопись XVIII века и несколько американских художников XIX – Уинслоу Хомера, Уильяма Эмерита Чейза, Одюбона с его птицами, американскую живопись такого вот типа… Этот Ховард Янг был похож на портрет Филеаса Фогга в старых книгах, иллюстрированных гравюрами: крепкий, с квадратной челюстью и решительным выражением на лице. В 1920-х гг. продавцом у него работал его племянник по фамилии Тейлор. Янг посылал его на полгода в Калифорнию. Этот Тейлор был женат на невероятно, фантастически красивой женщине. Потом они переехали в Англию, и там у них родилась дочка, которую назвали Элизабет.
В то время, когда мы виделись с Ховардом Янгом, Элизабет Тейлор была уже звездой в Голливуде. Янг завесил ее портретами все стены своего кабинета. Он очень гордился ею, ее карьерой, ее жизнью. Он говорил о ней с бесконечной любовью. Янг уже не покупал картин, наоборот, он ликвидировал свои запасы. «Я когда-нибудь умру, - говорил он, - я хочу оставить свое состояние моей дорогой Элизабет… Она мне как дочка».
Позднее я познакомился с Элизабет Тейлор. Я не решился завести разговор о Янге. Но воспоминания о ней у меня остались, как об умной, обаятельной, великодушной молодой женщине, которая хорошо знала живопись. Да, она знала, о чем говорит.

Он частенько приезжал во Францию и даже составил себе симпатичную небольшую коллекцию. Он представлял советскую сторону. Мой отец поехал поездом в Берлин, а там пересел в поезд на Ленинград. Он никогда не рассказывал подробностей об этой сделке, но я знаю, что он накупил картин на феноменальную сумму. И одни шедевры. И на вес золота. Собственно, наша фирма никогда не скупилась, если была возможность приобрести шедевр. Он купил Итальянских комедиантов Ватто, потрясающих Рембрандтов, великолепных Рубенсов, для Меллона он купил Мадонну Альба, для Гюльбенкяна, шедевр Гудона – мраморную Венеру…
Этот армянин, Гюльбенкян, господин 5%, совершенно невероятный тип!
Приезжая в Довиль, Гюльбенкян шел искать меня на плаж, где я строил замки из песка – мне было лет пять, - чтобы расцеловать меня. У него были очень большие ступни. Вообще он был невероятно, фантастически уродлив и так же фантастически умен. Он всегда очень хорошо относился ко мне, что не помешало ему попробовать «завербовать» меня, когда мне было двенадцать лет - очень характерно для Гюльбенкяна. Он обожал искусство и считал себя не клиентом моего отца, а его партнером. Отец никогда ничего у него не покупал, наоборот, это Гюльбенкян покупал у моего отца, покупал очень много. Но иногда они покупали вскладчину. Если представлялось дело, сулящее хорошую прибыль, без Гюльбенкяна не обходилось никогда. И вот, когда мне было двенадцать лет, он начал меня обхаживать: «Даниэль, а твои родители дают тебе деньги?». Я ответил: «Бабушка дает мне деньги на бега, мне хватает». Он продолжил: «Давай-ка я дам тебе немного денег на всякий случай… Знаешь, деньги могут понадобиться в любой момент… Скажи, ты ведь обедаешь за одним столом с дедушкой и папой, верно? Так вот, я попрошу тебя только об одном: пересказывай мне все, о чем они говорят за столом, ладно?». Он хотел знать, что мы покупаем, у кого, за сколько. Он хотел заручиться шпионом в стане противника. Я промямлил : «Нет, нет… нет… Я не буду этого делать…». Он не растерялся: «Молодец! Я просто проверял тебя! Ты славный мальчик!».

Что до Эндрью Меллона, это был крупный банкир. Я был знаком только с его сыном Полом. В то время, если вы были секретарем Бюджета, то есть министром Финансов, и не наживали себе громадного состояния, вас считали последним болваном. Меллон, который продержался на этом посту более десяти лет, отхватил максимум. Он знал, что случится на Бирже – ведь это он поднимал или опускал ее… Меллон очень любил искусство и никогда не скупился. Все Меллоны были очень щедры. И не только в Америке, в Европе тоже. Вы скажете, они могли себе это позволить… Да, конечно. Но все равно, они никогда не жадничали. Желая оставить свой след в памяти, Меллон решил создать Вашингтонскую Национальную Галерею, профинансировал ее на 100% и передал в нее всю свою коллекцию. А коллекция у него была замечательная! Он был важным клиентом крупных нью-йоркских маршанов, он покупал у всех – у Дьювина, у Кнёдлера, у нас…Это он поручил нашей нью-йоркской галерее купить для него в Эрмитаже все, что его интересовало. У него были все списки. Собственно, у нас они тоже были. Эрмитажные картины мы знали наизусть. Гюльбенкян, конечно, тоже. Он перечислил моему отцу работы, которые он хотел получить – сам он категорически отказался ехать в СССР, он был уверен, что там его убьют.
Эта поездка в Ленинград чуть не разорила нас…

Кризис 1929 г.

Это была катастрофа. Сделка века обернулась полной катастрофой. Сразу после нее разразился кризис 1929 г. Невозможно описать этот ужас. Чтобы вам было понятно: нам пришлось продать картины, купленные в Эрмитаже, за 20% заплаченной нами цены...
Первый раз в жизни я видел, как дедушка плакал. Он молчал, и из его глаз катились слезы.
Плакали не только маршаны. Плакали и клиенты. Наши клиенты. Если для нас это был апокалиптический катаклизм, то что говорить о них?.. В Америке они были должны нам астрономические суммы. Когда вы продаете картины, клиенты платят вам не сразу. Они расплачиваются через полгода, через год. Ну так вот, наши клиенты бросались из окон. Они все потеряли, совершенно все. Они были разорены. И картины возвращались к нам… Не все, однако. Многие из них были арестованы за долги, их продавали на публичных торгах по бросовым ценам, и мы даже не могли выкупить их. Положение в Америке было чудовищное. Здесь тоже. Мы решили пока не поздно купить дом, расположенный разом с нами. Это был особняк Пажу, одного из великих скульпторов XVIII века. Мы не купили его. Его потом сломали.
Наша повседневная жизнь не изменилась, но мы были неспокойны. Дед повторял все время: «Расходы съели всю прибыль». Честно говоря, ему было наплевать на деньги. Он видел, как пустеют его запасники, и знал, что не сможет вернуть эти работы, вот что его огорчало… До кризиса 1929 г. в запасниках хранилось 5000 картин, из которых 500 были шедеврами. Число шедевров упало до 150. Потом до 50. Мы жили с веревкой на шее, у нас не было выхода, нам приходилось продавать чудесные работы за копейки.
Жить дедушке оставалось уже недолго. Нужно было спасти галерею. Нужно было жить. Спасением мы обязаны моему отцу. Он не потерял хладнокровия, не показывал своего беспокойства. Напротив, он говорил: «Нужно идти вперед!». Он оказался настоящим бойцом. Он осознал, что в Англии ситуация была лучше, чем везде. У нас была галерея в Лондоне, но почти бездействующая. Она только-только сводила концы с концами. Управлял ею английский лорд, сэр Роберт Эбди. У него самого была великолепная коллекция. Раньше Эбди был клиентом деда, и Натан обучил его нашему делу – это развлекало Эбди. Он открыл нам галерею на позади Карлос-плейс. Когда представлялась такая возможность, он продавал картины, но теперь нужны были чрезвычайные действия… Отец решил активизировать эту галерею и нанял Роже Декуа.
Декуа был типичным французом своего времени. Он культивировал сходство с Морисом Шевалье. Это был высокий, очень веселый и обходительный сорокалетний человек с большим шармом… Среди маршанов у него была полностью заслуженная кошмарная репутация – репутация изготовителя и продавца подделок. Никто из профессионалов никогда не сказал о нем но одного хорошего слова. Прежде всего потому, что он изготовлял. Один раз Декуа сказал мне: «Я копировал предмет в двенадцати экземплярах. В конце концов, я уже и сам не знал, который был подлинник». Он «видоизменял» старинный бюсты, из мужских бюстов он делал женские. Видите ли, мужские бюсты, в отличие от женских, очень плохо продаются. Он брал великолепные мужские мраморные бюсты, подписанные Пажу, Гудоном, Куазво, и отдавал их на переделку гению, который менял им прическу, грудь, лицо. И в результате Декуа получал чудесный женский бюст с подписью Куазво!
Его мать, г-жа Декуа, была самой лучшей из всех посредников, с которыми мы работали. Она выторговывала картины у аристократов. Она была старой подругой моих дедушки и бабушки. Каждый день она приходила к Аме на чай с пирожными. Она приходила со своей маленькой собачкой Тими, которую она закармливала сахаром. Тими была толстая, как слон. Однажды отец сказал ей: «В Лондоне дела идут очень плохо. Согласится ли ваш сын поехать в Англию?».
Вечером бабушка взорвалась: «Ты сошел с ума! Этот Декуа мошенник! С ним нельзя работать!». Папа ответил: «Англичанам нравится именно такой тип французов». Декуа был краснобай и остроцмец. Он хорошо говорил по-английски, с шиком парижанина… В приливе воодушевления мой отец нашел для лондонской галереи новое помещение, это был особняк, в котором некогда жил адмирал Нельсон, там все еще висела табличка с его именем. Папу ужасно радовала перспектива открыть галерею в доме негодяя, который распатронил нас при Трафальгаре: «Вот он, наш реванш!» - говорил он. Он снял это помещение на пятьдесят лет и назначил Роже Декуа директором. Декуа провел замечательную работу. Это был полный успех. Оказалось, что он прирожденный продавец.

Во Франции мы покупали картины исключительно для англичан – по большей части импрессионистов. С 1933 г. наша фирма потихонечку опять начала функционировать. В 1935 г. Америка вышла из кризиса. Через год дела пошли по-настоящему. К 1937 г. отец восстановил запасы; список шедевров достигал 75% докризисного количества…

Любитель живописи из Голливуда

В Париж приехал один американец, он пришел в галерею, представился: Эдвард Дж. Робинсон. Он только что снялся в фильме Джона Форда Весь город говорит об этом. Это был большой успех. Он сказал моему отцу: «Не думайте, что я избалованная кинозвезда. Мои родители были румынские эмигранты, я жил в бедности. Просто мне повезло – я оказался в Голливуде в нужный момент и заработал немного денег. Я давно хожу по музеям. А сейчас у меня есть 200000 долларов, которые я могу потратить». Это была огромная сумма!
Мой отец как раз незадолго до того купил у одного немца из Дрездена целую коллекцию – коллекцию Отто Шмитца. Это были замечательные холсты – по большей части, импрессионистов, они висел на втором этаже галереи. Мы поднялись, чтоб показать Робинсону нашего «Шмитца». Отец не давал ему никаких советов, он просто сказал: «В этой коллекции все полотна перворазрядные». Робинсон внимательно рассмотрел их., а потом выбрал. Сначала он остановился на Черных часах Сезанна. Нынешняя цена этой работы, которая стоила тогда 35000 долларов, 25 миллионов долларов. Потом он выбрал портрет госпожи Сезанн. Последовали два Гогена: чудесные Цветы и Кони на пляже, очень красивая Берта Моризо, изумительный Сера и Гусар на коне Жерико. В общей сложности он отобрал пятнадцать работ, а потом спросил: «И сколько с меня?». Отец совершенно не умел считать, но все-таки назвал какую-то цифру. Робинсон выписал чек, отдал его отцу и ушел. Папа был ужасно рад. Он сказал мне: «Ну-ка пересчитай на всякий случай». Я пересчитал. Как и следовало ожидать, его цифра не имела ничего общего с реальностью. Я объявил ему об этом: «Ты содрал с него слишком много». Отец побелел: «Какой ужас. Иди к нему в отель. Ты должен вернуть ему чек и объяснить, что произошло…». Наверное, не нужно говорить, что такая перспектива меня совсем не радовала.
Я отправился к Робинсону в отель Георг V, он открыл дверь. Я чувствовал себя не в своей тарелке, – он был похож на гангстеров, которых обычно играл в кино, - но сказал ему, в чем дело. Он рассмеялся и сказал: «Я ждал Вас» и выписал новый чек. «Я понял, что ваш отец не силен в арифметике…». С этого момента Эдвард Дж. Робинсон буквально усыновил меня… Позднее он ввел меня в Голливудские круги, представил режиссерам, актерам, продюссерам. Я даже жил у него… Старик Эдвард стал для меня настоящим крестным отцом. Он поставлял нам немало клиентов – весь Голливуд относился в нему с уважением, а к его картинам – с завистью, потому что у этого человека был вкус. Он советовал и одним, и другим, а совет его заключался в трех словах: «Идите к Даниэлю!». Он даже привел в нашу нью-йоркскую галерею Сэмьюэла Голдвина. Да-да, самого Голдвина – «Г» из МГМ. Робинсон взял Голдвина с женой под руку и привел в галерею. Этот Голдвин был большой молчун. А жена у него была умная и смешливая. Они купили с десяток картин, в числе которых Танцующую Жанну Авриль Тулуз-Лотрека. Между 1918 и 1955 гг. мой отец купил и продал эту картину пять раз. Голдвин сказал, что он очень любит Тулуз-Лотрека. Но может быть, ему просто нравился фильм Джона Хьюстона Мулен-Руж?
Вернувшись из Францмм, Робинсон продолжал сниматься в фильмах и покупать картины. В общей сложности я приобрел для него картин на 500000 долларов. Можно сказать, что его коллекция была на 98% составлена у нас.
В 1950-х гг. он вдруг появился в галерее, бледный и несчастный: «Это катастрофа, - сказал он, - я должен все продать». Он был женат на актрисе Глэдис Ллойд, и она решила развестись с ним. Они никак не могли договориться о судьбе коллекции, и адвокаты его жены потребовали ее продать. В ней было около шестидесяти полотен. Я спросил его: «Сколько ты за нее хочешь?». Он считал, что она стоила два с половиной миллиона долларов. Калифорнийский суд постановил, что продать ее имеет право только американский маршан. Распродажей этой коллекции занялся знаменитый нью-йоркский торговый дом Кнёдлер, который предложил Ниархосу участвовать в этой операции…
Незадолго до этого, в 1956 г., Ниархос в первый и последний раз купил у нас картину. У нас был не особенно веселый, но изумительный Эль Греко, которого отец купил у графини де Ля Беродьер. Снятие с Креста, Пьета Эль Греко – никогда в жизни я не видел Эль Греко прекраснее. По правде говоря, мы не знали, кому его предложить. Одного из наших нью-йоркских продавцов вдруг озарило: «Эль Греко нужен грекам!». Мы связались с Ниархосом. Они пришел в галерею, рпобыл там десять минут, посмотрел этого Эль Греко и ушел, не сказав ни слова. Мы подумали: «Мимо!». Но через неделю раздался телефонный звонок. Звонил Ниархос: «Сколько вы просите за картину?». Я подумал: «А-а-а, так-то лучше». Отец заплатил за Пьету 100 миллионов старых франков. Я назвал ему цену, эквивалент 120 миллионов франков в долларах. Он взял ее. Ниархос покупал картину в первый раз в жизни. 120 миллионов для него ничего не значили. Он вынул из кармана пачку банкнот и сказал, засмеявшись: «У меня всегда под рукой десять миллионов долларов наличными». Настоящий махараджа… Ведь это как если бы кто-нибудь объявил вам, что у него всегда при себе 2 миллиарда долларов в чемоданчике… Уходя, Ниархос бросил мне: «Если у вас будет что-нибудь необыкновенное, звоните мне без колебаний». Однажды появился замечательный Рембрандт, я позвонил Ниархосу, но Рембрандт его не заинтересовал. Напрашивался вывод: «Это был просто грек, которому был нужен Эль Греко». Однако…
Торговый дом Кнёдлер обратился к Ниархосу. Тот пришел к ним, осмотрел коллекцию Робинсона, сказал: «Я беру ее» и тут же расплатился, как если бы она стоила два с половиной франка. Нужно сказать, что коллекция Робинсона составила центральный драгоценный камень, ядро, сердце коллекции Ниархоса. Впоследствии он покупал полотна за 20 миллионов долларов, но ни одну нельзя было сравнить с картинами Робинсона. Во всяком случае, ни одна не превосходила их. После смерти Ниархоса мне доверили оценку его коллекции. Одна только «коллекция Робинсона» стоила 500 миллионов долларов, если бы ее продали в спешке, 600 миллионов, если бы ее продажу хорошо подготовили. Что я хочу сказать? Мы не ошиблись, подбирая для него холсты. И старик Эдвард знал это.
Получив свои два с половиной миллиона долларов, он срочно поехал в Нью-Йорк и скупил все, что ему удалось, на всю всю сумму. Он не изменился, только отпустил себе бородку. В нем не было горечи. Когда я процитировал ему Ива Миранд: «Есть люди, которые пьют молочко от бешеной коровки. Что до меня, то я на ней женился!», от хохота он держался за живот. Что интересно: его бывшая жена тоже пришла ко мне, она спросила: «Скажите, а как можно составить себе коллекцию? Как он это сделал?». Но эта история осталась без продолжения.
Эдвард Дж. Робинсон сохранил верность импрессионистам. Цены на них были уже не те, и он выбирал холсты поскромней, но высокого качества. Он хорошо покупал – чудесных маленьких Дега, замечательные акварели Сезанна. Его сын погиб от передозировки, и у него осталось только искусства. Однажды он участвовал в телепередаче «Sixty Four Thousend Dollar Question» (« Вопрос на шестьсот сорок тысяч долларов »), сюжетом опросника была живопись. Он ответил на все вопросы. Он знал все.
До конца жизни Эдвард относился к нам с благодарностью и нежностью. Он любил вспоминать о своей поездке в Париж и о чудесном дне, когда он переступил порог галереи… «Ты помнишь, Даниэль, в тот день…». И он заключал: «Мне повезло, что вашу галерею я посетил первой».
Это человек, который имел для меня большое значение…

Вильденштайн против Вильденштайна

Дедушка умер 24 апреля 1934 г. В последний год жизни дед не обедал с нами. И умер он наверху, в своей спальне. Это было ужасно… Его последние слова были обращены ко мне, со временемони приобрели драматическую интенсивность… Он просто сказал мне: «Почитай отца и мать». Мне было тогда семнадцать лет. Я не ладил со своими родителями, и он знал это. Мог ли он сказать мне это, не думая о самом себе? Означает ли эти слова, что сам он простил своим родителям? Что его страшная тайна разбила его жизнь. Я не знаю. Свою трагедию дедушка унес с собой в могилу…
Бабушка очень скоро последовала за ним…
Смерть ее была тяжелым ударом для отца. Именно этот момент выбрала его сестра Элизабет, чтобы подать на него в суд. Она требовала половину картин. А это означало смертный приговор галерее Вильденштайн. Отец был готов убить ее, и я должен признаться, что понимал его. Муж моей тетки, Параф, был бездельником. У них были две дочери, некрасивые, но не злые – обе они остались бездетными. Мы виделись очень редко, иногда они приходили к нам на воскресный обед. Одна из них вышла замуж на швейцарца, владельца больших магазинов, вторая – за довольно известного художника сюрреалиста, Курта Зелигмана, и они переехали в Америку.
В отличие от моего отца, тетка никогда не работала со своими родителями. Собственно, он вообще никогда не работала. Но у нее были картины, чудесные картины, подаренные ей моими дедушкой и бабушкой. Она получила свою часть наследства еще при жизни своих родителей. Но она требовала половину всех запасов… Она открыла на улице Берри – галерею Элизабет Вильденштайн. Исключительно чтобы насолить моему отцу. И он действительно страдал ото всей этой истории. Он бился изо всех сил, чтобы преодолеть последствия кризиса 1929 г.; он только начал восстанавливать запасники галереи; а главное – он только что потерял свою мать… И в это самое время родная сестра закатила ему процесс, который длился четырнадцать лет… В конце концов тетке надоели все эти судебные процедуры. Отец уступил ей несколько картин, и все пришло в порядок.

Почему отец купил это?

Два человека, которых я лбил больщше всего на свете, покинули меня. Без дедушки и бабушки жизнь остановилась. Я был несчастен. Я чувствовал себя потерянным. И само собой разумеется, я перестал учиться.
Wildenstein recalatus necesse est. Вильденштайн должен быть оставлен на второй год – так пел мой учитель латыни. В моем дневнике были удивительные пометки. директор написал: «Бездельничал весь год. Не должен показывать никаких признаков утомления». Когда я сказал отцу, что сдал первую часть экзамена на бакалавра, он совершенно не растрогался: «А что, ты мог не сдать?» - у него на языке всегда было ласковое слово… А ведь этот успех на экзаменах представлял собой самое настоящее чудо. Я ничего не знал. Естественно, на следующий год я провалил вторую часть и все лето провел с репетиторами. Там я познакомился с Кристианом Галеа, наследником Воллара, который стал моим другом на всю жизнь.
Почти каждый вечер я возвращался домой утром. Я делал все, чтобы досадить отцу. Постоянные гулянки, Бугатти, девицы и ночные клубы… Самый шикарный был Флоренция, на улице Бланш. Вообще все происходило на Монмартре. Я проводил время с жуликоватыми типами – мне бы не понравилось, если бы мои дети водились с такими людьми. Мы все были очень элегантны… Меня одевал Бёглер, портной дедушки – потом он исчез с горизонта… ]мы ходили на оперетты Мориса Ивена, Рейнальдо Ана… Мы аплодировали Морису Шевалье в Фоли-Бержер. И джаз… Я был без ума от джаза. Записи американских оркестров я знал по пластинкам – в Париже тогда еще их не было, но были великолепные английские музыканты: Джен Хилтон и его Гранд-Оркестр. Он выступал в театре Елисейских Полей, однажды он даже дал гала в Опере. Джаз в Опере. Смокинги и бабочки. Все были во фраках, я могу вам это сказать – я там был…
Я возвращался к трем-четырем часам ночи. В восемь часов утра я уже сидел в кабинете секретарши, читал корреспонденцию, смотрел каталоги. Я делал это не потому, что хотел понравиться отцу, нет, я это делал для себя. Я ни у кого ничего не спрашивал. Но я внимательно разглядывал каждую новую картину, которую доставляли в галерею и задавал себе единственный верный вопрос: «Почему папа купил ее?». Иногда я не находил ответа. Учиться профессии лучше с наставником. Увы, это было невозможно. Мы с моим отцом никогда не дрались, но ругались постоянно. Я орал: «Если ты не можешь примириться с тем, что я не похож на тебя, иди к чертовой матери!». Я не похож на него. У меня в голове нет репродукций миллионов гравюр. Если у меня возникает вопрос всвязи с Фра Анджелико, я иду штудировать пятитомник. И не вижу в этом ничего трагического. Но в то время я нервничал, я все время взрывался. Мать не оставалась безучастной, она говорила отцу: «Это ты ввиноват! Ты ему ничего не объясняешь!» - она защищала своего детеныша… Иногда мне было невмоготу. Я уходил из дома. А возвращаясь дней через десять, не узнавал отца: в нем появлялась человечность, он становился мягким и внимательным, он слушал меня. Как будто страх потерять меня излечивал его от неврозов. О потом все возвращалось на круги своя…

Жорж Вильденштайн и сюрреалисты

Отец чуть не купил культурный ежедневник, который назывался Comoedia. Пресса и издательства интересовали его все больше, а дела галереи – все меньше. В 1930 г. он начал издавать Beaux-Arts. Еще в 1928 г. он купил у Теодора Райнаха La Gazette des Beaux-Arts. Отец очень восхищался этим Райнахом. Он был членом Института. Он знал все. Он знал даже арамейский язык. Он преподавал в Коллеже Франции. Когда у него была там лекция, он приводил своего шофера в зал, потому что там не было ни одного ни одного слушателя. Отец очень гордился тем, что он продал ему, торговцу, эту Газету: как будто его наградили орденом Почетного Легиона. Он боготворил эту Газету. Она достигла тиража в 4000 экземпляров. Отец всегда следил, чтобы в ней не печаталось фотографий полотен, которые могли появиться на рынке, это было для него делом чести – и я продолжил эту традицию. Эта Газета не должна была стать торговым инструментом, ее нельзя было использовать, как боевое оружие. В ней затрагивались фундаментальные вопросы исскуства, и иллюстрировались они оригинальными гравюрами и музейными репродукциями. Газета была его детищем, и он любил ее больше, чем своих собственных детей.
С 1930 г. он стал интересоваться сюрреалистами, и это неудивительно. Мой отец всегда был интеллектуалом, поддерживающим связь с художественными движениями. Может быть, это помогало ему не опустить руки перед чудовищным кризисом 1929 г… Сюрреалисты тоже были интеллектуалами. Что еще важнее, они были большими штниками – правда, потом некоторые из них стали принимаь себя за сверхчеловеков… Моему отцу нравилась эта среда – он всегда любил людей, съехавших с рельсов. Он был очень близок с Бретоном. После смерти дедушки вся эта банда стала регулярно приходить к нам обедать. Там был Жорж Батай, - позже они с отцом вместе издавали книги и журналы – Макс Эрнст, у которого отец покупал картины, Анрде Масон, Мишель Лейрис и очень забавный Марсель Дюшан; отец не купил его Писсуара, он вообще у Дюшана никогда ничего не покупал – ведь он не занимался торговлей мебелью… Там был Дали. И гвоздь программы – там был Дали. Дали отец любил больше всех. Вскоре Бретон, Дюшан и Дали уговорили его организовать большую выставку сюрреалистов, которая состоялась в 1938 г. Хотел бы напомнить, что смотреть посетителям этой выставки пришлось нелегко – их всех заставляли положить на голову мешок с углем!.. Сюрреалисты поклялись отцу: «После выставки мы пойдем спать. Мы умрем. Нам наплевать. Наше слово останется в веках». У меня было впечатление, что я присутствую при похоронах Пиноккьо. Это было великолепно! Папа все сделал, как они хотели. Я присутствовал при организационных работах, они продолжались более полутора лет. Отец пошел к Пикассо и сказал ему: «Ты самый сюрреалистический изо всех, ты должен нарисовать нам картину!». И Пикассо нарисовал. Безумие… Выставка открылась у нас, в доме 140 по улице Фобур Сент-Онорэ, в галерее Изящных искусств. Теперь там находится наша библиотека. Это здание сообщается с нашим домом. На выставке было много огромных экспонатов, разместить их все в галерее оказалось невозможно, и некоторые работы были выставлены у нас дома! Во дворе стояли знаменитые такси, которые заливало водой. Везде были навалены мешки с углем. Выставка была – сдохнуть со смеху! Хорошо, что дедушка ее не видел, он бы такого не пережил… Хотя вообще-то не это еще вопрос. Скорее всего, он бы посмеялся от души.
Дали был любимчиком моего отца. Этот Дали был совсем не сумасшедшим, о нет! Тот еще был хитрец – отлично играл свою роль на публику. Роль шута. Чтобы поддержать его, папа покупал у него работы. Отец всегда заботился о нем. В некотором смысле он был его артистическим директором. Это он послал Дали к Жюльену Леви, знаменитому нью-йоркскому маршану современного искусства, и в 1941 г. тот организовал Дали его первую выставку в Америке. В то время Дали едва сводил концы с концами. Он пытался получить заказы на портреты, но у него ничего не получалось. Мой отец сказал ему: «Ты все делаешь не так. Нужно придумать что-нибудь этакое, чтоб тебя заметили. Сделай что-нибудь сногсшибательное!». Получив приглашение от Уитни, прославленных коллекционеров и невероятных снобов, Дали заявился на прием в пижаме и с козой на поводке, по дороге разбив камнем витрину Тиффани. Вот что он придумал в смысле сногсшибательного. И тут его правда заметили. Папа указал ему, в каком направлении действовать. А тот уж сам придумал конкретные операции. Нет, правда, не может же быть, чтоб мой отец сказал ему: «Надень свою парадную пижаму. Не забудь козу. А вот тебе камень, держи: когда пойдешь к Уитни, запусти-ка его в витрину Тиффани!..».

Я женился в самом начале войны. А потом надел военную униформу, взял своего Сера – и шагом марш в Битш… Линия Мажино… Мозель… Крепость была расположена на востоке города, у реки Битш. Не происходило ровным счетом ничего. Это была странная война. Мы сидели и ждали. Чего мы ждали. Да ничего… Мы сидели в ущелье, как крысы. Вода струилась по стенам, капала с потолков… Сырость… Крики… Драки… Как же там было тоскливо. Когда мне было совсем плохо, я доставал своего Сера и смотрел на него… Он утешал меня и радовал.
Он был со мной в военном госпитале вль-де-Грас, куда я попал с туберкулезом. В июне мы с сера, моя беременная жена и моя собачка Манди вместе оказались на испанских дорогах. На въезле в Бургос нас арестовали члены испанской милиции. И тут Сера покинул меня в первый и последний раз: я в последний момент успел спрятать его под сиденье нашей синей Симки. Они заперли нас в тюремную камеру. Начальник тюрьмы потом признался мне: «Приказ пришел из Мадрида, его подписал сам Франко. Ваш отец сочувствовал республиканцам, так ведь?». Это был намек на совершенно смехотворный проект перевозки коллекций музея Прадо в Женеву. Этот проект был разработан неким Международным Комитетом по спасению сокровищ Испании. Существовал список членов этого Комитета, и Франко был с ним знаком. В этом списке значились имена музейных консерваторов, художников, интеллектуалов. Отец фигурировал в нем на хорошем месте – вместе с Пикассо и всей бандой. К тому же, отец был близким другом Хуана Негрина, бывшего Премьер-министра Испании и шефа испанского правительства в изгнании.
Через три недели мне удалось вернуть себе машину – и картину. Был получен приказ препроводить нас во Францию и выдать немцам… на границе один французский пограничник спас нам жизнь, выдав нас за приграничных жителей. После окончания войны я безумпешно пытался разыскать этого человека, лицо которого осталось в моей памяти навсегда…
Мы с моими родителями и моей младшей сестрой Мириам встретились в По и вместе поехали в Экс-ан-Прованс. Кажется, 25 апреля мы остановились там в отеле Короля Рене. Отель кишел немцами, там помещался Генеральный штаб Люфтваффе и квартировал фельдмаршал Мильх, правая рука Геринга. Они реквизировали аэропорт Мариньян под свои самолеты.
Мы прожили в отеле Короля Рене полгода.
Жизнь в Эксе как бы застыла. Французская интеллигенция встречалась в кафе Дё Гарсон, местном эквиваленте парижского Дё Маго. Отец сидел там целыми днями с Полем Элюаром. Там можно было встретить всех интеллектуалов-коммунистов… Мы были отрезаны от мира, мы были на Луне. Мы не знали, что происходит в Париже. Никаких новостей из дома. Тем летом мы узнали только одно: в июле Вишисткое правительство лишило нас французского гражданства. Это было чудовищное оскорбление памяти моего деда, человека, пожертвовавшего собственной семьей из любви к своей стране… Какое предательство!.. Слава богу, что он этого не видел! Мне было очень обидно, а главное – стыдно за этих людей…
Мы не знали, что мародерство уже началось. В конце августа Роже Декуа приехал в Экс из Нью-Йорка. После вступления Великобритании войну Декуа вернулся в Париж и предложил моему деду: «В Лондоне никаких дел больше не будет. Давайте я поеду в Америку». Через год он вернулся и сказал: «Я поеду в Париж, посмотрю, можно ли что-нибудь спасти». В Париже он нашел возможность пересылать нам письма, так что мы узнавали кое о каких новостях. Не особенно приятных: «Ваши картины перевезли в Оранжера…». Однако, все относительно: настоящее несчастье случилоась с Францией. К тому же, у нас было огромное преимущество по сравнению с другими – Америка. У нас была галерея в Нью-Йорке.
Наши паспорта были недействительны, теперь мы были не французами и не могли покинуть страну. Чтобы выехать из Франции, нам нужны были выездные визы. А их выдавали в Виши.
Я поехал в Виши на прием к Роже Стора, секретарю Пьера Лаваля. Этот Стора приходился нам дальним родственником, он был кузеном муже одной из сестер моей матери. Он оформил мне документы за десять минут.
В январе 1941 г. мы уехали из Франции. Ни мой отец, ни сестры не везли с союой ни одной картины. С нами был только Сера, никогда не покидавший кармана моего пиджака. Он был со мной в Марселе, где моя жена родила нашего сына Алека. Мы приплыли в Алжер на борту Адмирала Гедона, потом отправились в Касабланку. Ехать в Танжер мы не могли: нам было запрещено находиться на территории Испании, а Танжер попал в руки Франко. Но у нас не было выбора: в Лиссабон мы могли попасть только через Танжер. В касабланке один друг отца выдал нам транзитные документы, провозгласив нас специальными корреспондентами своей газеты… Приехав в Танжер, мы не задержались, чтобы посмотреть город, мы помчались на аэропорт, где нас ждала такая консервная банка - шестиместный самолетик. Официально мы отправились «на репортаж» о коллекциях короля Португалии…
Кузен Феликс из Нью-Йорка зарезервировал нам места на Сибони, корабле, репатриировавшем американские семьи. Свирепствовал шторм. Путешествие заняло двадцать один день…
Мы остановились в отеле Пьер и прожили там на чемоданах до самого конца войны по своим старым французским паспортам. Отец купил особняк на Манхэттене, но мы не переселились туда. Он повторял: «Какой смысл переезжать? Переждем в отеле, ведь мы сможем вернуться во Францию с минуты на минуту».

Дом Вильденштайн во время войны

Что же действительно произошло с нашим домом во время Оккупации? После окончания войны адвокат моего отца Рэмон Розенмарк разговаривал с нашей домашней прислугой. Сам Розенмарк был еврей, так что в конце 1941 г. ему пришлось покинуть Париж и укрыться в свободной зоне; вернулся он в сентябре 1944 г. Он распросил и своего партнера мэтра Могена, который заменил его в его отсутствие. После процедуры реституции он адресовал отцу письмо на четырех страницах. Прежде, чем рассказать то, что я знаю, я хотел бы зачитать вам некоторые пассажи из этого письма, это даст вам некоторое представление о том, что произошло.

25-го июня 1940 г. немцы произвели в вашей галерее обыск по чрезвычайнм полномочиям; у них был перечень картин, принадлежавших вашему предприятию, и они убедились, что самые лучшие холсты исчезли. 25-го июля они снова пришли с обыском по вашему местожительству, а затем, будучи в курсе принятых вами мер предосторожности, 2-го августа 1940 г. они напривились в Муар (департамент Сарт) и конфисковали тридцать восемь холстов. Ваше предприятие было уведомлено об этом письмом Директора Национальных музеев от 8-го июля 1941 г. 25-го августа немцы обыскали ваше личное имение в Иньи, и комиссар полиции прислал перечень тридцати работ, которые были ими конфискованы.
30-го октября 1940 г. немцы конфисковали все картины, которые в ноябре 1939 г.
вы поместили в сейф Банка Франции.
Необходимо уточнить, что во всех трех случаях эти грабительские действия совершенно не являются результатом мер, принятых против предприятий, принадлежащим лицам еврейского происхождения. Они были направлены против вас лично.

В Иньи находлися наш замок Мариенталь. Он был построен в XIX веке человеком по имени Мутон: у него была фабрика по производству кухонных плит; он был грузен и страдал от жары. Поэтому он приказал вырыть под домом искусственную пещеру. Вход в нее идет из биллиардной, а выходит она в сад, к фонтанам. В мае 1940 г. мы увеличили эту подземную галерею на пятьдесят метров и спрятали там наши картины. Немцы нашли их и вывезли. Но произошла совершенно невероятная вещь: картины, настоящие шедевры, висевшие в самом замке, мы не тронули. Они так и остались на стенах. Но немцы их не взяли – они подумали, что раз мы их не спрятали, значит, они не имеют никакой ценности. В замке были и коллекционная мебель. Немецкие солдаты сожгли ее.
Отец поместил в Банк Франции максимальное количество работ. Сотни картин, скульптуры, средневековые рукописи, старые монеты. Все это были предметы самого высокого качества. Немцы все забрали. Они сделали перечень конфискованных вещей, вызвали нашего бухгалтера г-на Моллара, потребовали, чтобы он подписал этот перечнень, и вручили ему копию. Они действовали, как настоящие немцы …

Что касается вас, если мне не изменяет память, вы покинули Париж в конце мая, не оставив никаких распоряжений относительно управления торговым домом в ваше отсутствие. И после подписания перемирия вы не выдали никому никаких доверенностей.
В конце августа г-н Декуа, Директор лондонского отделения торгового дома Вильденштайн, находившийся в Америке, приехал в Париж и согласился защитить интересы г-на Вильденштайна в Париже на срок оккупации. Было решено, что он будет действовать в качестве управляющего делами, то есть без какой бы то ни было доверенности от г-на Вильденштайна и под свою ответственность.

На то, что отец не выдал Декуа доверенности, имелись очевидные причины: Декуа был, что называется, человеком с прошлым. Напомню: в 1930 г. он изготовлял старинные бюсты и изменял пол аутентичных бюстов… Стало быть, он был управляющим делами. В чем же заключаются функции управляющего делами? Он проверяет: проверяет цены, по которым были проданы полотна и предметы, он удостоверяется, что деньги действительно были уплачены.

Предприятие не может функционировать без квалифицированного представителя, поэтому я рекомендовал вам обратиться к Президенту Торгового суда с тем, чтобы он назначил временного администратора. Решением от 2-го ноября 1940 г. Торговый суд назначил временным администратором г-на Жермена. Это назначение не уберегло предприятие от применения немецких декретов относительно предприятий, принадлежащих лицам еврейского происхождения, и 5-го февраля 1940 г. решением Префекта полиции комиссаром и управляющим был назначен г-н Грас.
Однако по всей видимости г-н Грас не мог представить немцам достаточных гарантий, поэтому в апреле 1942 г. был назначен новый комиссар-управляющий, г-н Жак Брюйер.
В ноябре 1942 г. чрезвычайным и беспрецедентным по отношению к торговым домам решением немцы учредили должность высшего комиссара и контролера и назначили на нее лицо немецкой национальности, Доктора Г. Буверта.

То есть этот Буверт был назначен, чтобы ускорить ликвидацию. Это он в конце войны продал нашу библиотеку какому-то немцу. Можно сказать, что она была уцелела чудом – ее спасло Освобождение.

С самого 1941 г. в соответствии с моими рекомендациями г-н Декуа попытался «арианизировтаь» ваше предприятие, чтобы избежать ликвидации, которая являлась единственной целью назначения комиссара-управляющего.
]для этого было оформлено несколько юридических актов об уступке принадлежащих вам долей предприятия. Эти операции были осуществлены при участии вашего нотариуса мэтра Бюкай, Президента Палаты поверенных г-на Буржуа и моего сотрудника мэтра Могена. Пользуюсь случаем, чтобы напомнить, что все эти три человека при Оккупации показали себя настоящими патриотами и смелыми людьми. Все трое, между прочим, единогласно признали, что г-н Декуа делал все, чтобы спасти имущество вашего предприятия.
Несмотря на усилия этих авторитетных юристов, им так и не удалось добиться от немцев регистрации актов, призванных «арианизировать» ваш торговый дом.
В конце концов комиссар-управляющий г-н Брюйер подписал с фирмой, учрежденной немцами специально для этой цели, договор о сдаче ей в аренду всего вашего торгового дома с обещанием о продаже. Этот договор об аренде-продаже, представлявший собой безвозмездное отчуждение исущества, был аннулировал решением от 7-го января 1947 г.

После подписания этого договора аб аренде-продаже ни один из служащих нашего дома за исключением бухгалтера г-на Моллара до самого конца войны не имел права появляться на нашем предсприятии.

Необходимо заметить, что начиная с 5-го февраля 1941 г., то есть с момента назначения Вишистким правительством администратора фирмы, предприятие вышло из-под контроля г-на Декуа, который мог отныне действовать только в качестве подчиненного комиссара-управляющего. Это означает, что все операции по продаже – уточним, что они были очень немногочисленны – совершенные от имени вашего предприятия при Оккупации, были проведены исключительно комиссаром-управляющим. Дирекции торгового дома вменили в обязательство открывать галерею для торговли, и было трудно отказывать клиентам в продаже выставленных картин. По этому поводу нужно также заметить, что при возвращении определенного количества полотен, проданных в Германию, Комиссия по Возвращению попыталась воспрепятствовать возвращению работ, принадлежавших вашему торговому дому; эти действия имели целью позволить государству завладеть этими работами, выплатив вам их их эквивалент заплаченной за них суммы, не считаясь с тем, что эта сумма была очень далека от настоящзий цены.
Президент Суда, уполномоченного выносить решения по делам, связанным с безвозмеждным отчуждением имущества, а затем Апелляционный суд Парижа отвергли все претензии Комиссии по возвращению и Министерства Образования. Судебное решение, подтверждающее решение суда Первой инстанции, констатировало, что все предметы были проданы комиссаром-управляющим, и приказывало передать торговому дому Вильденштайн все картины, возвращенные из Германии.
И наконец, я должен добавить мое личное свидетельство. Я считаю, что очень немногие предприятия, если не считать фирм, работающих на армию, были преследуемынемцами с такими жесткостью и упорством.

Немцы покупали картины на деньги, украденные у Франции, и «по таким смехотворно низким ценам, что эти сделки нельзя было считать торговыми операциями». Однако администратор, назначенный Вишистским правительством, продавал эти картины с большим удовольствием. Там собрались все воры с большой дороги – агенты Альфреда Розенберга, консерватор коллекции Геринга Бруно Лозе, Карл Хабершток, главный маршан Доктора Поссе, директора проекта музея Гитлера в Линце, наверняка многие другие…
На оставили картины здесь. Часть наших записов была на месте. Как подчеркнул Розенмарк, продажи были очень немногочисленны. Почему же? Да по одной простой причине: бОльшая часть наших шедевров была уже украдена. Роже Декуа, между прочим, попытался оказать давление на Хаберштока, чтобы минимизировать потери. Подчеркиваю: попытался. Дело в том, что у нас были изумительные картины, которые вместе с коллекциями Лувра были перевезены в замок Сурш. Оккупационный штаб райхсляйтера Розенберга (Einzatstab Reichleiter Rozenberg, ERR) собирался захватить их, но Хабершток опередил Розенберга и конфисковал их для коллекции Геринга – кстати сказать, он и себя не обидел… Хабершток и Декуа были знакомы с 1390-х гг. Немец тайком открыл торговый дом в Лондоне. Декуа, который тогда возгавлял наше лондонское отделение, сумел оказаться ему полезным. Хабершток передал ему на хранение акции своей фирмы и другие документы… Стало быть, он был в руках Декуа, действительно в руках. И тогда Декуа стал шантажировать этого нациста, потому что за подпольные фирмы в Лондоне немцы бы его просто расстреляли. Вот так он попытался спасти хотя бы совсем маленькую часть наших запасов – холсты, хранившиеся в Сурше. Вопрос, который можно задать себе по этому поводу: для кого старался Декуа, для нас или для себя? Что касается побуждений Декуа, я не разделяю мнения моего отца и мэрта Розенмарка, я не верю в самоотверженность Декуа: горбатого могила исправит… При Оккупации он занимался выгодной торговлей с Хаберштоком, он купил себе великолепную квартиру на улице Сен-Флорантен – уж точно, что не на зарплату, которую мы выплачивали ему в Лондоне. Его квартира была обставлена прекрасной мебелью и картинами, бОльшая часть которых принедлежала нам. После Освобождения он, конечно, сразу все вернул. Все, кроме гобеленов. Якобы тип, которому он их доверил, отказывается их возвращать. Мой отец рассердился: «Так выкупите их у него!». Но Декуа ответил, что он на полной мели. И мой отец выдал ему деньги, чтобы выкупить у вора наши гобелены!
Теперь очевидно, что тогда мы были в двух шагах от катастрофы… В ноябре 1940 г. Хабершток, которого рекомендовал Декуа, приехал в Экс-ан-Прованс к моему отцу. До войны они переписывались по поводу работы Гогена, которую Хабершток предложил отцу. Отец нашел клиента на эту работу – Эдварда Дж. Робинсона. Но лично они друг друга не знали. Он встретились в Эксе в первый и последний раз в жизни: эта встреча дала некоторым повод распускать о моем отце мерзкие слухи, судьба которых будет решаться в суде… Хабершток предложил отцу прямым текстом «опубликовать еврейские коллекции», то есть дать информацию о картинах наших клиентов. Это была официальная причина их встречи. Этот немецкий маршан вступил в нацистскую партию, чтобы делать дела, и не скрывал этого. При встрече он вел себя очень уважительно, не угрожал, однако проявил большое упорство… Мой отец с самого рождения терпеть не мог немцев. Он сразу сказал Хаберштоку, что об этом не может быть и речи. Тот предложил отцу вернуться в Париж, обещал выхлопотать для него бумаги «почетного арийца» и помочь вернуть украденные картины. Отец ответил решительным отказом. Я присутствовал при их разговоре, он состоялся в холле отеля. А теперь я скажу вам одну вещь: все ответы на вопросы Хаберштока находились в нашем парижском доме. Сами того не подозревая, мы оставили здесь «убийственные» архивы… Всю войну мои родители не сомкнули глаз, да и мне понадобилось время, чтобы забыть этот кошмар. Знаете, как человек, которому каждую ночь снится, что у него дома пожар, а этот дом – культурные ценности Франции. И в нем находятся люди… Эта история изменила меня. Я ужасно люблю старые бумаги. И мысль о том, что эти чудесные архивы могут причинить зло, совершенно для меня невыносима!
На втором этаже в ящиках письменного стола хранились самые секретные документы нашего дома. Там были удивительные бумаги, мы называли их Коллекции. Это были документированные и регулярно обнавляемые сведения о частных коллекциях. Дед начал собирать эту документацию в XIX веке. Каждый раз, когда он шел к какому-нибудь коллекционеру, он делал заметки, а потом систематизировал их. Отец продолжил эту работу: такая информация была совершенно необходима для составления сводных каталогов художников… Они хранились в больших конвертах, сложенных по именам художников. Там было описание картины, фотография, если картина была воспроизведена, происхождение, все покупатели, последний владелец и его адрес! В руках немцев эти сведения привели бы к драме… Именно этой информации и добивался Хабершток. Имея ее, нацистам оставалось только взламывать двери. Хорошо, что бандиты не знал о существовании этих бумаг: они не могли знать о ней, потому что кроме нас, ни у кого из маршанов не было таких архивов. Нацисты не нашли их. Хотите знать, почему?
Из-за госпожи Гриво, отцовской секретарши! Она всегда была безукоризненна. Всегда в плохом настроении. Это была самая вздорная особа на Земле, но ради моего отца она дала бы превратить себя в фарш. В самом начале Оккупации она все отнесла к себе домой. Перенести архивы за один раз она не могла – они весили больше пятисот килограммов. Она перетаскивала их по частям. Она рисковала жизнью для нас и наших клиентов! Это была героиня. Настоящая француженка! Тут у нас есть несколько замечательных людей…
Наш метрдотель, старик Марсель. Всю войну он прятал все наше серебро у себя дома. Когда мы вернулись, он сказал моей матери: «Мне так неприятно, сударыня – одно колечко для салфеток потерялось…».
Кладовщиков звали Рауль и Эжен. Один жил в квартале Батиньоль, второй за церковью Сент-Огюстен. Когда немцы вошли в Париж, Рауль великолепный и Эжен гениальный свернули в тубус около сорока шедевров. Жены обоих работали консьержками, так что жили они в служебных квартирах. Они спрятали картины под кроватью и спали над ними в течение четырех лет. А ведь достаточно было одного доноса – и Рауля с Эженом просто расстреляли бы…
И наконец, наш бухгалтер Моллар. Он пошел на неслыханный риск. Он скрывал от немцев правду, он доказывал им недоказуемые вещи…
Всех пятерых нанял и обучил дедушка: они ненавидели немцев… Это были необыкновенные люди, настоящие патриоты. Все время Оккупации они поддержиали друг друга и вместе сохранили нам верность. Вильденштайн и никто более… Декуа не знал о существовании Коллекций. Он не знал и о подпольной деятельности этих пятерых. Он был для них чужим. В 1930-е гг. г-жа Гриво еженедельно посылала в Лондон по два письма, но это не означало, что она должна делиться с ним подробностями своей личной жизни.
После Освобождения мэрт Розенмарк вел дело Роже Декуа. Что ему грозило? Скажем, года три запрещения торговать. Не тюрьма, нет. Тюрьмы были в то время переполнены. Естественно, мой отец порвал с ним профессиональные отношения. Но он приходил к нам, примерно два раза в неделю он заходил узнать новости. Он чувствовал себя немного виноватым.
Мой отец покрыл Декуа, и я его одобряю по двум причинам: во-первых, потому что он сыграл решающую роль в Лондоне во время кризиса 1929 г., когда решалась судьба дома Вильденштайн. А во-вторых и в-главных, потому что мой отец относился к нему с симпатией.
Да и я тоже!

Война в Нью-Йорке


Приехав в 1941 г. в Нью-Йорк, я пошел в бюро Французских сил освобождения, которое помещалось на 5-й авеню. Мне хотелось сделать что-нибудь. Меня принял человек, фамилю которого я не помню, но я знаю, что в один прекрасный день он убежал, захватив с собой кассу. Он послал меня на медицинский контроль. Пожилой врач посмотрел мои военные документы: реформирован из-за туберкулеза. Он сказал мне: «Нет, Вы будете им мешать. Мы берем только молодых людей с отличным здоровьем». Он выдал мне бумагу, которую я сохранил, и выпроводил меня.
Через два месяца после японского нападения, я получил повестку от американских властей: я должен был явиться на центральный вокзал Манхэттена. Там мне сказали: «Ну-ка раздевайтесь, живо. Башмаки и шляпу можете не снимать». Вдоль пулей стояли тысячи ребят в шляпе и штиблетах. Около тридцати врачей осматривали нас одного за другим. Затем, один офицер объявил нам: «Не беспокойтесь, европейцев посылают в Тихий океан. Будете бить японцев!». Я скорчил рожу – мне это не понравилось…
В итоге всю войну я провел в Нью-Йорке, в Navy Supplies… Я был там единственный француз. Нас поместили в большом здании в нижней части города. Задачей Navy Supplies было экипировать заходившие в порт военные корабли. Мы доставляли все, что было нужно – бомбы, заряды, еду, лекарства, кепи. И должен сказать, что мы регулярно попадали впросак. Мы редко привозили правильные кепи, а правильные бомбы – еще реже.Адмирал говорил: «Мы – стыд американского флота!». Мне поручили вербовать секретарш. Я ездил за ними в специализированный университет на севере Нью-Йорка, набирал стенографисток, машинисток, бухгалтеров. Чтоб поддержать мораль в рядах армии, я выбирал самых улыбчивых. Так я стал самым важным человеком в Navy Supplies. Даже старый адмирал бегал за мною и просил: «Пошли мне эту маленькую рыженькую девочку, you know, она такая хорошенькая и смешная… ». Я посылал.
Я ходил туда каждый день. Иногда, в субботу или воскресенье, меня заменяли, чтобы я мог пойти в здание секрктны служб армии. Они попросили моего отца составить полные списки французских культурных ценностей с их местоположением, чтобы не бомбардировать их. Я помню, папа говорил: «Кому-то надо сделать эту работу. Ну так сейчас мы ее сделаем». По вечерам отец работал над этими списками. Он описывал регион за регионом : Фландрия, Пикардия, Нормандия, город за городом, деревню за деревней. Мы записывали все что более или менее приближалось к культурным ценностям – музеи, монументы, здания, церкви, скульптуру. Мы указывали местоположение каждого памятника, чтобы авиация не бомбила их. Я не могу удержаться от улыбки, вспоминая, что на всех этих документах стоял штамп top secret, потому что вообще-то для этой работы мы использовали все, что у нас было под рукой. А что у нас было? Синие Гиды. На базе наших данных американцы провели громадную работу – они пометили указанные нами памятники на аэрофотографии и пронумеровали их все. Для чего им были нужны эти фотографии? Ну как же! Пилоты должны были сбрасывать бомбы, избегая пронумерованных мест.Великолепная идея! Однако на практике все получилось не по-задуманному, бомбардировали все подряд…
По воскресеньям, когда галерея была закрыта, мой отец устраивал шведский стол. Приходили нью-йоркские французы, а также европейские интеллектуалы. Прежде всего, приходили папины дружки: Бретон, Дали, Магрит… и Хуан Негрин, Премьер-министр Испанской республики в изгнании. Там были и историки, и писатели, и журналисты: Анри Фосийон, Жак Маритен, Пьер Лазарефф. Приходили и актеры – например, Пьер Гравей, который поменял фамилию на Гравэ: «А то меня путают с маркой соуса!». Он собирал оловянных солдатиков… Наконец, приходили голлисты, они приезжали из Лондона просить у американцев денег. Еще важнее для них было оружие, в котором англичане им отказывали.
Теперь я должен сказать вам одну вещь: даже когда я мог пойти на эти собрания, я не ходил, потому что все эти герои, разглагольствовавшие за закусками в пяти тысячах километров от боевых линий, меня раздражали…Вот какая была война в Нью-Йорке. Весь день вновьприехавшие эмигранты выступали по радио и рассказывали свою истории, а отец публиковал эти истории в основанной им газете La République française (Французская республика).
Эта La République française была чисто политическим изданием, но не голлистского направления. Отец не был голлистом. Он был воплощением еще не существующей IV Республики. Помню, как он спрашивал у меня: «Ты перечитал все речи генерала де Голля? За всю войну он ни разу не произнес слово республика!». Но неважно. Все равно с самого начала оккупации де Голль представлял для моего отца французское правительство. Осенью 1940 г., перед нашим отъездом из Франции, через нашу лондонскую галерею папа перечислил Генералу в Лондон деньги. У меня нет точнвх данных, но я почти уверен, что он сделал это одним из первых. Де Голль прислал ему благодарственное письмо.
В Париже немцы присвоили журнал Beaux-Arts и продолжали выпускать ее. Но их особенно интересовала La Gazette des Beaux-Arts. Однако им пришлось отступить, потому что приехав в Америку, мой отец первым делом продолжил издание La Gazette des Beaux-Arts, и она была точной копией газеты, которую он издавал во Франции…
Я не скажу, что нью-йоркский рынок цвел. Он был полностью изолирован, поэтому вещи становились все реже, а значит, и охотно покупались. В нашей галерее все держалось на Феликсе, если бы не он, галерея бы просто утонула… Занятый своими газетами и буфетами, одержимый навязчивой идеей возвращения во Францию, отец почти не интересовался делами. Он думал только об одном – как вернуться во Францию. Он задыхался от нетерпения. Он совершенно не понимал, что там происходило. Он посылал сотни писем Роже Декуа и своему «адвокату-шпиону» мэтру Тюрпо. Посылать письма из Америки во Францию было легче. Фелмкс былвице-президентом французской торговой палаты в Нью-Йорке, у него была возможность пользоваться услугами американских консульств. Письма, само собой разумеется, не запечатывались. До Пирл Харбора они доставлялись прямо в посольство Соединенных Штатов в Париже. После японского нападения вся почта шла через Швейцарию… Посылать письма из Франции в Америку было гораздо сложнее. Папа получал всего одно письмо в три месяца… Декуа пользовался услугами пиренейского контрабандиста, который отправлял его письма из Сан-Себастьяна. Все письма, отправляемые в Америку из Испании или Португалии, вскрывались британскими агентами… встречались французы, соглашавшиеся отправить вашу корреспонденцию из Швейцарии. Наконец, в Нью-Йорк прибывали наши компатриоты – помню, Жан Габен принес папе письмо…

Ящики в Бордо

В 1940 г. мы оставили в Бордо два ящика с картинами, которые должны были быть отправлены в Америку. Но их задержали. Мы не понимали, почему, ведь все документы были в порядке. В этих ящиках были картины и ценные предметы искусства, не предназначенные для продажи. Эти вещи достались отцу в детстве от его родителей. Он упаковал в ящики все вещи, все, что у него было в спальне.
В конце концов мы поняли, почему наши посылки не отправляли. Дело было не в немцах и не в французах. Задерживали их англичане.
Немцы считали нас недочеловеками. Для Вишистов мы вообще как бы и не существовали. Но для англичан мы оставались французами, а стало быть, потенциально опасными персонажами, способными содействовать в военных усилиях нацистов. Ну как было не сойти ото всего этого с ума?
Даже до вступления Соединенных Штатов в войну нужно было запрашивать у англичан navycert, то есть сертификат, дающий вам разрешение отправить что-нибудь из Европы в Америку или наоборот, из Америки в Европу. Теоретически. На практике англичане никому не выдавали таких сертификатов. До самого конца войны было невозможно послать отправить за океан посылку. Англичане не шли ни на какие уступки, вы не находили в них никакого понимания. Впрочем, это нормально: англичане понимают только английские обычаи. Сейчас я вам расскажу, до чего доходило дело…
В 1941 г. мы выставили на продажу в Нью-Йорке картины школы Фонтенбло. За исключением великолепного Приматиса и очаровательного холста, приписываемого Клуэ, вещи были скорее посредственными. Мы подготовили эту небольшую выставку во Франции за год до нашего отъезда в Америку. Один швейцарский клиент предложил нам за эти работы в десять раз больше, чем мы их оценивали, скажем, эквивалент 20 миллионов долларов… Америка тогда еще не вступила в войну, но тем не менее отец решил осведомить об этом предложении американские и британские - особенно британские - власти. Он объяснил и ситуацию и сказал: «Если мы сможем отправить жти картины в Швейцарию, я передам всю сумму от продажи союзникам». Посольство Великобритании ответило: «Спасибо. Но сначала мы должны проинформировать Лондон и получить сведения об этой операции». Получив эти сведения, британские секретные службы объявили: «Картины хочет купить маршал Геринг. Операция отменяется». Легко догадаться, как Геринг узнал об этих картинах: катлоги выставки были нам доставлены в день нашего отъезда из Парижа. Мы взяли с собой только один экземпляр. В кабинете моего отца остались связки каталогов.
Следовательно, продажа не состоялась. А жаль.
, Чтобы понять это, нужно быть французом или американцем: кто подстреливал самолеты английской авиации? Геринг. Кто бомбардировал английское население? Геринг. Представляете, можно было бы нанести ему ответный удар, да еще за его же деньги, то есть за деньги, которые он украл! Это же просто сюжет для песни!.. Но нет, англичане были несогласны. О, даже если бы им предложили 5 миллиардов долларов за то, что они разрешили въезд в Англию новорожденному ребенку, они бы сказали, нет, это может быть опасно. Вот так. Понять англичан могут только англичане. Но может быть, я не совсем беспристрастен. Меня обмишурили всего два раза в жизни, и оба раза – англичане с повадками джентельмена… Эти чертовы англичане, должен признаться, что иногда мне трудно их понять. Вот я расскажу другую историю, которая случилась со мной в 1960-х гг…
После войны я долго гонялся за одним Фра Анджелико. Предполагалось, что он находится в Германии. Им владела семья Хенкель, которая нажила состояние, торгуя игристыми винами. Фра Анджелико принадлежал им по крайней мере с 1905 года. Но найти эту картину у меня никак не получалось. И вот приходит письмо: «Картина находится в Швейцарии. Вас она интересует?». Я выезжаю в Цюрих. И там встречаюсь с немолодой дамой. Эта очаровательная дама, говорящая по-французски, представляется: это была дочь Риббентропа. Дочь министра иностранных дел Адольфа Гитлера! Когда Риббентроп был еще простым торговцем вином, он женился на наследнице Хенкелей. Она рассказала мне: «В семье нас пятеро. И раз мы не можем поделить картину, мы решили ее продать». Прекрасно. Мы продолжили разговор. В итоге дела, я купил картину и выписал пять чеков. Она сказала мне: «А теперь я поеду домой, в Париж». В то время у меня был Джет Коммандер, маленький шестиместный самолет, и я предложил ей отвезли ее в Париж. В полете мы стали болтать… Зная, что после Нюренбергского процесса ее отца все-таки повесили, я спрашиваю ее: «После войны вам было трудно?». Она отвечает: «Да нет, все было нормально. Мы жили в Англии. Мы провели в Англии всю войну». Я не поверил своим ушам: «Как? Что? Как это, всю войну?». Тогда она рассказала мне всю славную историю: «Ну да. Потому что мой отец договорился с англичанами. Он добился, чтобы они приняли всю его семью. В 1939 г. я ходила в английскую школу». Напомню, что Риббентроп был более чем интимным другом г-жи Симпсон, то есть герцогини Виндзор. Но все равно, это было слишком! Я был в шоке… Когда самолет приземлился в Париже, дочь Риббентропа сказала мне: «Могу ли я пригласить вас на ужин?». Я пробормотал, что вряд ли у меня получится, что у меня нет времени. Зря я это сделал, надо было пойти. Но я был так растерян, в голове у меня вертелись англичане, ящики, папины подарки от родителей, задержанные в Бордо…
В конце концов отцу удалось отправить их на остров Мартиники. Это было возможно, потому что Антильские острова были частью Франции. Оттуда он попытался переслать их в Соединенные Штаты. Но губернатор Мартиники был горячим поклонником Петена, он не хотел ничего знать. Он их задержал. К счастью, его сменил бывший социалист, с которым папа был знаком. Он разрешил выслать ящики.

Хозяин отеля Геринга

В Нью-Йорке я познакомился с человеком, говорившим, что его фамилия Г. Я привожу только инициалы, потому что у него в Америке есть семья. Кто это был такой? Немецкий еврей, у которого некогда был небольшой отель в Берлине – в то время у него была совсем другая фамилия. Сразу после войны 1914-1918 гг. в этом отеле поселился один из героев немецкой авиации. Настоящий ас, второй Рихтхофен. Звали его Герман Геринг, и за душой у него не было ни гроша. В течение десяти лет Г. содержал его совершенно безвозмездно. В 1934 г. Геринг, который выехал из этого отеля четыре года назад, приехал к нему и сказал: «Смывайся из Германии». За эти четыре года Геринг стал одним из самых видных соратников Гитлера. «Ты ведь еврей. Так вот, поверь мне, лучше тебе уехать в Америку. Вот паспорта на имя Г. Сначала езжай в Швейцарию, а уже оттуда – в Нью-Йорк. Там в банке открыт счет на твое имя, на нем лежат 15 миллионов долларов. Это мои 15 миллионов. Ты будешь жить на проценты с этих денег, но не капитала не трогай. Если в один прекрасный день наши дела обернутся катастрофой, – а я думаю, что так и будет – я приеду к тебе в Америку, и ты вернешь мне деньги». Короче, единственный человек, которому Геринг доверял, был евреем… это был Г. Потому что знаете, 15 миллионов долларов в те времена, это была целая куча денег. На одни проценты с нее можно было жить в свое удовольствие.
Живя в Нью-Йорке на эти проценты, Г. начал коллекционировать живопись. Он стал крупным клиентов маршанов искусства. Покупал он понемногу у всех – и у нас, и у других. Ходил он и в аукционные залы. Случай – удивительная штука. Ведь скорее всего этот Г. впервые услышал об искусстве в своем берлинском отельчике. Наверняка это Геринг вбил ему это в черепушку.
В это время Соединенные Штаты вступили в войну против Германии, а Г. оставался немецким гражданином. Что эе он сделал? Он пошел в Управление Стратегических Служб (Office of Strategic Services, OSS) и рассказал всю историю. Сотрудники Управление показали незаурядный ум, никакого сравнения с англичанами. Американцы сказали Г.:
- Считайте, что это ваши деньги. К вам, наверное, часто приходят немцы?
- Да.
- Их к вам посылают ваши друзья?
- -Да.
- Вв будете давать нам их фамилии. Они доверяют вам, они будут рассказывать вам, зачем они приехали, кого они должны увидеть. Понимаете?
Г. понимал. Г. – одно из объяснений того, что во время войны в Америке было так мало террористических актов. Он выдал всех немецких шпионов. Позднее ФРБ захотело проверить, действительно ли Г. был таким кошерным. Я хорошо знал агента, которому было поручено расследование. Познакомился я с ним, когда он пришел ко мне с вопросами о Г. Он был у всех маршанов живописи. Это он уже после войны рассказал мне эту историю.
Вот ведь как бывает…