Я уверен, что многие, кто бывал в Париже побывали на этом кладбище. Ничего сильно нового я не расскажу. Есть книги про это кладбище, есть путеводители по нему и это вполне туристическое место. Но с Аронычем всё вышло особенным образом. Надо сказать, что в Ароныче содержится какой-то особый ритм и удивительный способ восприятия жизни. В нём нет и тени той эмигрантской тоски, показного веселья или терапевтического желания говорить об ужасах прошлой жизни в России. Он человек сросшийся с Парижем. Кстати сказать, он уже давно работает в некоей социальной службе и занимается тем, что ездит по французским тюрьмам, встречается с разнообразными заключёнными, выясняет их проблемы и как-то пытается их решать. Сам он уже многие-многие годы живёт прямо у стены кладбища Пер-Лашез и из своего окна он видит только могилы, склепы и трубу кладбищенского крематория.

Самое главное в этой прогулке было то, что у Ароныча не было никакой специальной программы и специального маршрута с некими обязательными точками посещения, хотя кладбище он знает досконально. Проще говоря, он знает всех на этом кладбище. И живых сотрудников и покойных обитателей. Первым делом он показал не так давно поставленный памятник русским бойцам французского сопротивления времён Второй Мировой. Памятник представляет из себя фигуру симпатичного парня с двумя винтовками на плече, в широких брюках, заправленных в короткие сапоги-ботинки и лицом очень похожим на Гагарина. А следом он повёл меня в колумбарий... Это такое место, где в специальных ячейках хранятся урны с прахом. Там он мне покзал место вечного упокоения знаменитого батьки Махно. Я не большой знаток той истории и для меня присутствие Нестора Ивановича в Париже было удивительно. Вот так это выглядит:



Совсем недалеко от него покоится Исидора Дункан с детьми. Всё-таки удивительно и дети и она погибли от автомобиля. Причём не под колёсами, а именно самым роковым образом... Только мы это осмотрели, Ароныч достал из кармана бутылочку, сообщил что он покупает у одного старого деда-фермера домашний кальвадос, который минимум 56 градусов, и что без этого напитка по кладбищу ходить неправильно и бессмысленно. С собой у него был набор маленьких медных рюмочек. А ещё он скручивал сигаретки с маслянистым трубочным табаком и наполнял кладбищенский воздух запахом чернослива и дальних странствий. Мы много беседовали. Он оказался знатоком истории авиации, а я, соответственно, флота. Мы бродили, беседовали и у каких-то значимых могил пропускали по глотку жёлтого пахучего кальвадоса, который смело можно было назвать хорошим самогоном.



Надо сказать, что на кладбище народу было не много, но добрая половина этих немногочисленных людей были русские и меня активно узнавали. Одна девушка радостно сказала "Как приятно вас увидеть именно здесь!" Наверное мои брови вздёрнулись. Я спросил "почему именно здесь так приятно?" Она смутилась, сказала, что это ей вообще приятно, но она уже давно живёт в Париже и немного "позабывает родной язык". Ароныч ей тут же налил кальвадоса, и её французскому парню тоже. (у него оказалось с собой шесть рюмочек). Французский парень ничего не понимал и насупился, но от кальвадоса не отказался. А потом мы пошли в разные стороны. Ароныч посмеивался слушая удаляющееся щебетание барышни, сообщив мне, что она пытается ему объяснить с кем только что повстречалась. Мне тоже это было забавно, потому что мы были в аккурат рядом с могилой Виктора Гюго. И вообще там писательское окружение довольно плотное (улыбка).

А потом мы пришли к могиле Оскара Уайльда. Странный памятник. Хотя, надо отдать должное Оскару, не без странностей был человек (улыбка).



Вот вы можете посмотреть, что весь постамент и часть фигуры зацеловано. При нас пришла довольно взрослая мужская пара, между собой они говорили я думаю, по-датски (хотя могу ошибиться). Один из них извлёк из кармана губную помаду, накрасил губы и оставил свой отпечаток. Ароныч сказал, что эти следы периодически стирают, но они быстро вновь появляются. Больше всего его порадовала надпись, оставленная однажды на русском языке тоже губной помадой "Нина + Вова = Любовь". На памятнике всегда лежат синие розы и причинное место монументу всё время обламывают. Ароныч сообщил, что его несколько раз восстанавливали и даже приставляли человека к памятнику, но ничего не помогает, слишком велика любовь людей к творчеству чудесного писателя.





У могилы Модильяни мы встретили очень весёлых русских дизайнеров, которые приехали на какую-то выставку, а сами проживают в Берлине. Они получили от Ароныча свою порцию в виде короткой истории и кальвадоса и мы двинулись дальше.

Очень мне понравилось надгробие мсье Пармонтье. Это такое скромное надгробие с сельскохозяйственными зарисовками выполненными на мраморе. У него на могиле всегда лежат клубни картошки, а не цветы. Их приносят благодарные французы. Дело в том, что этот господин когда-то привёз картошку во Францию. Но французские крестьяне не хотели употреблять её в пищу и выращивать. Тогда он договорился с королевским агрономом и огородником о том, чтобы картошку высадили в самом главном огороде страны, приставили охрану к этому огороду, но в случае попыток воровства солдатам было приказано не препятствовать. Крестьяне, разумеется, воровали тщательно охраняемую культуру, так и пошло по Франции поедание картофеля.



Мы задержались у надгробия в виде лежащей медной фигуры. Могила принадлежит некоему еврейскому юноше, который писал при жизни в газеты и журналы статьи и рассказы под псевдонимом ВиктОр Нуар. Ну то есть такой Виктор Чёрный. Он погиб в возрасте двадцати двух лет. Там вышла какая-то запутанная и романтическая история суть которой я из-за кальвадоса запомнил не чётко. Он соогласился быть секундантом в одной благородной дуэли, но сам пал жертвой. Был сражён пулей наповал. Похоронили его вот так... А потом прошёл слух о том, что если женщина сядет верхом на металлическое изображение бедного юноши, причём сядет на определённое место и слегка потрётся об него, то к ней может вернуться утраченная или никогда неведомая чувственность, или она может исцелиться от бесплодия, или наконец-то выйти замуж. Как видите, место натёрто до блеска. Ароныч заверил, что это не работники кладбища натирают... а посетительницы. (странное дело, но у Виктора натёрты до блеска также нос и один ботинок. Комментировать это не буду).



Лафонтен и Мольер лежат рядышком. И умерли они задолго до того как было разбито кладбище Пер-Лашез. Надо сказать, что останки Лафонтена весьма условны. Кто-то там лежит, но не факт, что Лафонтен. А вот Мольер - точно Мольер. Оба были похоронены в массовых могилах, но поскольку Мольер был артистом, а стало быть презренным человеком, его закопали первым и глубже остальных. Поэтому при эксгумации смогли точно установить его персону. А перенесли их на кладбище Пер-Лашез из-за того, что кладбище было новым и непрестижным. Тогда мэр Парижа распорядился поместить их прах в качестве селебритис на новом кладбище, чем подстегнул моду и усилил престиж Пер-Лашез.

Мы бродили долго. Стало вечереть. В бутылке осталось буквально по последней капле. Я хотел пойти и посетить могилу Джима Моррисона, зная, что он тоже находится там. Но Ароныч не то, чтобы сопротивлялся, но явно оттягивал этот момент. Я это почувствовал и задал прямой вопрос. И тогда Ароныч поведал мне удивительную историю. Дело в том, что он многие годы дружил с человеком, который работал на этом кладбище в удивительной должности. Дело в том, что на Пер-Лашез есть культурный атташе кладбища. Так вот Ароныч с ним давно дружит и даже какое-то время работал его помощником. Вот откуда его удивительные познания и глубина (улыбка) проникновения в вопрос.

Он рассказал, что после того как мэрия Парижа опрометчиво похоронила Джима Моррисона в семьдесят первом году на этом кладбище, Пер-Лашез из тихого и респектабельного последнего приюта многих, монгих и многих превратилось в чёрт знает что. Особенно шумно на кладбище в дни годовщины смерти. Это сейчас, сказал Ароныч, поутихло, а раньше-то постоянно из близлежащих к могиле Моррисона склепов выносили кучи бутылок, шприцов и презервативов. После появления музыканта на кладбище пришлось установить даже колючую проволоку на стенах, потому что его поклонникам важнее всего было проникнуть на кладбище ночью и проделать там то, что любил сам Джим. Никакого сладу с этим не было. А самое обидное для властей Парижа было то, что они похоронили Моррисона за свой счёт. Ароныч показывал мне копию полицейского свидетельства о смерти и копию счёта за похороны. Поразительно, Джиму Моррисону нашли маленький кусочек замли между величественными могилами и склепами и похоронили за муниципальные пятьсот с небольшим франков (то есть чуть больше, чем за сто долларов). Его могила выглядит вот так. Заброшенная, неухоженная, на ней чаще оставляют сигареты, чем цветы.



А ещё Ароныч рассказал как в одно утро ему позвонил его друг, тот самый атташе и попросил его помочь ему, зная, что Ароныч свободно говорит по-английски. Ароныч никогда не был поклонником Дорз и Джима Моррисона и до того дня не знал кто отец Джима Моррисона. А в тот день узнал. Он не смог точно вспомнить какой это был год. Вторая половина восьмидесятых. В общем, Ароныч в тот день работал переводчиком отца Джима Морисона, который впервые приехал посетить могилу сына. Отца можно понять, всё-таки его сын в песне "the end" поёт "фазер, ай вонт ту кил ю". А отец Джима Моррисона настоящий адмирал, заслуженный и достойный человек. Ароныч сказал, что он увидел печального, тихого аристократического вида человека, который молча и грустно бродил по кладбищу, а потом долго стоял над могилой сына. И вот, выждав, как ему показалось, подходящий момент, тот самый атташе, вдруг обратился к Моррисону-старшему через Ароныча со следующим предложением. Он сказал: "Уважаемый господин Моррисон, мэрия Парижа в моём лице делает Вам следующее предложение... Не сочтёте ли Вы возможным и не будете ли Вы столь любезны... Вам это ничего не будет стоить, все расходы возьмёт на себя мэрия Парижа и Франция... Не позволите ли Вы нам перезахоронить Вашего сына у него на родине, то есть у вас, в Вашем штате. Всю организацию, все хлопоты и формальности мэрия Парижа возьмёт на себя..." Ароныч сказал, что тихий и печальный адмирал не дослушал перевод до конца, он изменился в лице, как-то вскинул руки к лицу и неожиданно громко выкрикнул: "No way".

Мы допили остатки кальвадоса у могилы любимого мною ещё с восьмого класса Джима Моррисона, я прокрутил в голове "riders on the storm". Как раз начал накрапывать дождик и исполненный какого-то тихого счастья я расстался с Аронычем, который пешочком побрёл к своему дому, который стоит у самой стены кладбища. Потом я вернулся в гостинницу с тем, чтобы утром улететь из Парижа. С ощущением успокоения и с воспоминаниями об ещё одной странице, прочитанной мне в этот раз Аронычем об этом великом городе.

Ваш Гришковец