Алексей Смирнов

Суздальская и Владимирская общины

Величко собирал также мелкую пластику из бронзы, у него были итальянские бронзовые пластины-барельефы и портреты-профили эпохи Возрождения и большая коллекция домонгольских крестов и змеевиков-оберегов из собрания Ханенко и Прахова. Были и византийские золотые перегородчатые эмали — небольшие иконки, как он говорил, с княжеских корон, диадем и лицевых Евангелий. Все это происходило из Южной России, из кладов, в связи с этим он был связан с византинистами графом Олсуфьевым, Лазаревым и Н. П. Сычевым, учеником Н. П. Кондакова, жившим на высылке во Владимире. Величко очень высоко ценил и хорошо отзывался о графе Олсуфьеве и говорил, что семья Олсуфьевых принадлежала к непоминающим, кто-то из Олсуфьевых был делегатом Поместного Собора 1917-1918 годов, был в оппозиции к церковной большевистской политике, и у них была своя моленная. Но все это было в прошлом, тогда Величко общался и с обер-прокурором Самариным, и другими оппозиционерами.
Николай Павлович Сычев, когда-то любимый ученик академика Н. П. Кондакова, был очаровательным изысканным петербуржцем. Он, как и Величко, был румян, свеж, с профессорской бородкой и с большим юмором. Когда они встречались, то уступали друг другу дорогу и не садились первыми. Дело, по которому арестовали в Петрограде Сычева, было довольно громким в музейных кругах. Николай Павлович ведал в Русском музее древнерусским отделом, а главным хранителем был художник Нерадовский. Сычев, Нерадовский и другие сотрудники, фамилий которых я не знаю, все почтенные люди из общества, в годы революции приняли на хранение у некоторых из Великих князей и богатых людей их коллекции икон, картин и бронзы. Они выдали владельцам расписки с печатью музея. Эти картины благополучно хранились в фондах музея все двадцатые годы, но в тридцатые в музее стали появляться новые советские люди, совсем другой закваски и настроений.
Они разобрались в описях каталогов, выяснили, что в фондах музея хранится намного больше картин, чем значится. Были среди них и известные полотна, считавшиеся пропавшими. Привели Грабаря, вездесущего провокатора и прохвоста, и навели чекистов, которые выявили «монархический заговор "спецов"», ждавших освобождения Петрограда от красной чумы. Обвинение было абсолютно правильным: действительно ждали, действительно, ненавидели, действительно монархисты. Но одновременно и очень порядочные люди, уважавшие принципы неприкосновенности частной собственности. Европа и Америка очень плохо обошлись с собственностью русских коллекционеров, убитых в подвалах Чека, — их украденные картины по сей день висят в музеях и особняках миллионеров.
Участников заговора подержали в тюрьме, а потом разослали с минусом столиц. Нерадовский одно время жил в Переславле-Залесском, у дочери художника Д. Н. Кардовского, Екатерины Дмитриевны, местной дворянки. Это была красивая пожилая черноглазая дама. В Царском Селе они занимали особняк пополам с семьей родителей поэта Гумилева. Нерадовского я знал мало, он был очень стар и выходил только к обеду.
Кардовская жила в барском доме своего мужа, переславского дворянина С. Б. Веселовского, ставшего при большевиках членом Академии Наук. Сычев, помотавшись по тюрьмам, осел во Владимире, но иногда нелегально ездил к Величко в Москву. Во Владимире он, вместе с архитектором Столетовым, из владимирских дворян, и суздальским краеведом Варгановым, отъявленным коммунистом, создали музей-заповедник и спасли древности. Варганов был близок с обкомом и прикрывал опального Сычева.
Сычев был глубоко верующим человеком и в сергианские храмы не ходил, считая их оскверненными. По примеру Величко, он несколько оживил местную Владимирскую моленную непоминающих. Местом работы Сычева был собор Княгинина монастыря во Владимире. Как сейчас помню: солнечный день, яркие фрески, где в аду горят немцы в кружевных манжетах мушкетеров, и оживленного моложавого Сычева. Я писал акварелью этюд с портала на паперти собора, а Сычев мне рассказывал, как он ездил с Кондаковым в Равенну и там писал для него копии с мозаик.
Недалеко от Княгинина монастыря, у одной бывшей монашки, собирались верующие, не очень много, человек двадцать, и раз в неделю молились. Окна закрывали, чтобы не было слышно, и пели не очень громко. Свечи были тоненькие, самодельные, восковые. Служил священник из высланных. Днем он где-то служил, был бритый, стриженный, но нестарый, с глубокими морщинами на лбу, а точнее, челе. Это было скорбное чело благородного человека, со следами страданий.
Священник служил в Тихвине под Петербургом и был арестован за противодействие сергианскому курсу архиерея. Когда его взяли, то семью выселили из дома, и попадья, официально отказавшись от арестованного попа-мужа, вышла замуж за красного командира. Сын остался с ней, а дочь, когда отца выпустили из тюрьмы, переехала к нему во Владимир.
Жили они в полуподвале с гераньками на окнах, недалеко от закрытой пятиглавой церкви XVII века и вокзала. Дочка была очаровательной скромной девушкой, по-моему, ее звали Катей. Иногда мы с ней гуляли по валам и говорили о том, что будет с Россией. Тогда казалось, что большевизму не будет конца и его хватит на весь наш тогда еще долгий молодой век.
Сычев был нужен малограмотному Варганову как крупный «спец» - византинист и поэтому то, что он ходил молиться в общину, не осуждалось и не преследовалось: «Собирается старичье и молится, ну и пусть их». Служили не очень долго, потом была исповедь. Сергианского Патриарха вообще не поминали, власти тоже. Была интересна формулировка: «Помолимся о растерзанной слугами Антихриста земле Российской». Нигде больше таких слов не слыхал.
Священник служил в простой рясе, с епитрахилью, поручами и наперсным крестом. Крест дал Варганов Сычеву из Суздальского музея. Алтарь отгораживала фанерная перегородка, на ней висело два больших образа из церкви, а за перегородкой блестели фольгой и медью домашние иконы. Раньше в этой общине служили одни монашки, без священника, но с канонархом. Священника им нашел Сычев, а выискал его Варганов и привел к Сычеву. Коммунист Варганов крестил свою родню, тайно от властей, и именно у них, чтобы не записали в сергианской церкви.
Служили раз в неделю, в будние дни, с утра, когда все люди из округи были на работе, и было спокойнее. Я тогда учился в СХШ, в Лаврушинском, и писал акварели. Мне очень понравилось бывать во Владимире и Суздале. В Суздаль я потом ездил четыре раза с матерью и жил в домике, в Покровском монастыре, у учительницы, мать которой была непоминающей.
Моя мать, Любовь Федоровна, внучка священника и дочь окружного атамана, стегавшего казаков нагайкой и награждавшего их лошадьми из своих табунов, была по своим повадкам простонародной казачкой, любившей славянское общение и легко сходившейся с людьми. В Покровском монастыре мы с ней стали очень своими людьми и всех знали. В каменном двухэтажном Сестринском корпусе была богадельня, и бритые — от вшивости - старухи, разделившись на две партии, постоянно дрались табуретками и страшно орали матом, отчего поднимали стаи галок. Это было вопиющим диссонансом прекрасному ансамблю храмов.
Дух цариц Соломонии Сабурьевой и Евдокии Лопухиной витал над разоренной обителью. Местные жители говорили о царицах как о своих современницах, обсуждая их женскую физиологию как свою собственную — излишне простыми словами. Напротив Покровского монастыря, в тюрьме Спасо-Ефимьевского мужского монастыря, сидела тогда пожизненно родственница отца тетя Нелли. Вся ее вина была в том, что она хорошо знала все европейские языки, была библиотекарем Молотова и однажды услышала лишнее, за что ее Молотов упек навсегда.
Тогда в Суздале была одна маленькая действующая сергианская церковка на площади и все. Было много еще живых монахинь, не ходивших в этот храм и служивших на дому. Они были бойкие, голосистые и очень злые на язык. Они поминали и царя Николая II, и Патриарха Тихона, и называли советских Патриархов Сергия и Алексия I «христопродавцами и слугами антихриста». Мало чего они боялись. Времена были уже хрущевские, и было не так страшно.
Собирались они во вросшем в землю домике, на берегу речки, за Покровским монастырем, и там молились. Все стены были завешаны самыми разными иконами, в том числе и древними. Старопечатных книг у них было множество. Службу они всю знали от и до. Постоянного священника у них не было, но приходили странствующие монахи и служили.
Одного из них я помню. Его звали отцом Иннокентием. Он был из Астрахани, ни паспорта, ни документов у него не было, а только — засаленная справка из психбольницы. Но он был вполне нормален, хотя умел и гукать, и мычать, и вообще умело симулировал сумасшедшего.
Он мне рассказывал о той бойне, которую устроил Киров в Астрахани. Он сам уцелел потому, что его закопали в огород, и он там отлежался. Он говорил, что по нему ездили на конях и раздавили ноги до синевы копытами. Меня его рассказы поразили, но, поездив по Руси, я услышал и не такое.
В Симбирской губернии священников сажали в бочки, вбивали в них гвозди-сотки и сбрасывали с обрывов в Волгу. В Алатырском Михаило-Архангельском монастыре всю братию загнали в речку Алатырку топить и запрудили ими на время реку. В Тамбовской губернии венгры-чекисты распяли голого священника над царскими дверями и проткнули его штыком под ребро, как Спасителя. Одному священнику-проповеднику в тюрьме разорвали рот. Русскому народу за свои грехи еще платить и платить все следующее столетие, да он раньше и не расплатится за все свое зверство и безбожие.
Отец Иннокентий был стар, плохо уже видел и потому задержался в Суздале, но хотел уйти в Заволжье, в какой-то скит, умирать. Там его хорошо знали и знали к себе. Служба у монашек была монастырская, иногда служили всю ночь, читая по очереди. Монашки были из Покровского, Ризоположенского монастырей и других обителей. Днем они занимались огородничеством и разводили огурцы и очень вкусные суздальские помидоры.
Члены Владимирской общины иногда ездили в Суздаль, но суздальцы во Владимир не ездили. Я бывал у них на службах, для меня Суздаль и Владимир стали второй родиной. Но мать моя службу отстоять не могла из-за жара свечей — ее уже тогда мучила гипертония. Будь моя воля, я перенес бы столицу России из опоганенной красными Москвы во Владимир, а Суздаль сделал бы столицей православной религии — священным городом, откуда бы управлялась русская Церковь. Сейчас суздальские старушки и женщины взбунтовались и вышли из подчинения Московской Патриархии. Для суздальцев их город — древняя столица Северной Руси, а Москва — это самозванка. Именно это гордое имперское чувство питало катакомбные моленные тех лет.