Вернуться   Форум по искусству и инвестициям в искусство > Дневники > Gnesterov

Оценить эту запись

Елена Попова, повесть "НИТЬ"

Запись от Gnesterov размещена 24.01.2020 в 13:07
Обновил(-а) Gnesterov 24.01.2020 в 13:30

[IMG][/IMG]




Елена Попова


НИТЬ

(Журнал "Неман", октябрь №10, 2019)


На свадьбе Грини образовались еще три пары, которые поженились в том же году. Жена Грини была хорошенькая, он ей гордился и на свадьбу собрал гостей из трех городов – где теперь жил, где жил и учился до этого и из города, в котором родился и где прошла его юность. Сам-то Гриня был не очень-то видный, даже какой-то золотушный. Посади его в запертое помещение, не давай особенно двигаться и корми хорошенько, возможно он бы и расцвел, и похорошел. Но как раз этого-то и не было, и те скудные калории, которые он поглощал от своего студенческого пайка, сгорали мгновенно во время его неистового бега по жизни. Потому что Гриня действительно не жил, а бежал.
Свадьба была простая, молодежная. Стульев не хватало и между ними были перекинуты доски, на которых тесно прижавшись друг к другу сидели гости. Родителей вообще не было видно. Молодой, захлебываясь и перебивая тамаду, что-то кричал, в смысле – тост, тамада тоже что-то кричал, тоже, в смысле – тост, и все что-то кричали и никто никого не слушал.
Вина было много, недорогого, чуть кисловатого и хмельного. Танцевали в другой комнате, кухне и коридоре. Тесновато было для танцев, но всех все устраивало. Разбили пару бокалов, тарелку и сломали стул. Все остальное уцелело.
А через дорогу, из угловой квартиры в доме напротив смотрела на все это юношеское буйство строгая пожилая женщина с сурово поджатыми губами. В руках у нее были спицы, она вязала и длинная блестящая нить, соскальзывая по подолу ее платья, терялась в бесконечных пространствах пола. Клубок укатила куда-то веселая кошка, но это не беспокоило вязальщицу, ее нить никогда не кончалась – ведь это была парка. Вообще-то их было трое, сестер-парок. Они скользили в великой реке времени, меняли города и страны и жили вечно. Вторая парка была пухленькой, моложавой, смешливой, но это не значило, что она была добрее других. Третья парка была грустной, задумчивой и вроде бы жалостливой, но и от ее сочувствия мало что зависело, а если точнее – не зависело ничего.
Родились они все трое в самые стародавние времена на берегу сказочно красивого Эгейского моря, и с тех пор, брошенные высшей волей со своими клубками в великую реку времени все мечтали вернуться к теплому морю детства, и то, что это было все-таки невозможно, наполняло их сердца грустью и мешало любить людей. Да, они были бесстрастны.
Времен было много, а так же городов, селений и стран, так что паркам приходилось раздваиваться и размноживаться в этой бесконечной космической компьютерной игре, хоть на деле их и оставалось всего три – одна суровая, строгая, вторая – милая пампушка, и третья – грустная и печальная.
Вот и теперь – строгая пожилая дама с вязанием в руках смотрела через окно на молодую свадьбу и, конечно, знала, что будет с каждым…

Посуды не хватало. Гриня отдал свою тарелку приятелю, а сам ел из одной вместе с женой. Это ему так понравилось, что он стал и пить с ней из одного бокала и все, кто сидел рядом, говорили, что счастливая семейная жизнь им обеспечена.
Жена много смеялась, губы у нее были размазаны, а глаза хмельные. «Люблю! Люблю! -- думал Гиня, -- Навсегда! Навсегда!»
Но на деле все оказалось иначе. Развелись они лет через семь, а через три года уже перестали жить вместе. И сын Грини – лапоухий, белесый, неповоротливый мальчик, тем ни мение – очень похожий на отца, обзавелся пусть и не надолго другим отцом.
Тесть не взлюбил Гриню с самого начала. Вообще был он совсем неплохой человек, этот тесть, средней руки мнс – результат многолетней советской селекционной стрижки – а значит, признавающий только достоинства и философию этого своего класса, средней руки мнс-ов. Из чего Гриня как-то совершенно вываливался, выпадал, никак с ним не совмещаясь – небольшой, юркий, независимый, не очень-то считавшийся с авторитетами. Было, когда рассвирепевший тесть во время семейного обеда выгнал и чуть не спустил Гриню с лестницы от имени всего своего среднего мнс класса, когда тот, теоретически конечно, покусился на самое святое, основу основ – основы социализма. Не лишнее заметить, что было тогда Грине двадцать два годика. И когда пришло время его сын в том же возрасте и даже пораньше говаривал при тесте, т.е. при деде куда более дерзновенные вещи, на что дед только умилялся, потому что его любил. А любовь может нарушить любую логику, как, кстати, и ненависть.
Во второй паре был Леня Б. , художник, светлоглазый, с узкой, прозрачной, реденькой бородкой, парень тихий и мечтательный. В этом состоянии – тихой мечтательности – он мог находиться часами. И все ему грезились полотна великих, колера и валеры, и обветшалая «Тайная вечеря» Леонарда и остальное всех прочих, и так сладко его дух захватывало, как будто он сам это создал. А захомутала его невзрачная девица, невзрачная, но очень активная и совершенно без комплексов. И почти без сопротивления – тихого и мечтательного – утащила в свою женскую, утробную нору.
И в третьей паре – какой-то там «юродны» брат Грини, бравый лейтенант, и провинциальная девушка из хорошего дома, однокурсница Грининой жены.
У всех у них была судьба, дети, всякое такое. Ужас жизни, короче. Хаотичное движение частиц. Просто Гриня свел их всех в одном месте, на своей свадьбе, предварительно и временно влюбившись в девушку-фиалку… И такой он был весь сияющий, искрящийся, завораживающий, что им всем захотелось, чтобы и с ними произошло что-то подобное. Хотя бы на время.

Вспомнил ли Гриня первую свою жену, и ее отца, и эту небогатую, но веселую свадьбу, когда его убивали в загаженном подъезде полуевропейского городка… Его мощно осадили по голове, чуть оттащили от лестницы и стали бить дальше – он уже ничего не чувствовал. Жизнь вроде бы пронеслась после этого первого мощного удара мгновенно, просто какая-то жизнь… Очень узнаваемая, потому что – его жизнь, но без деталей. Никаких жен, детей, лиц, городов, улиц и всего прочего, и известного тоннеля, и сбежавшихся сентиментальных покойных родственником, просто жизнь, его жизнь, в его черепной коробке. Нет, на самой грани сознания все-таки появилась тетка и сообщила довольно внятно.
-- Гринечка, все-таки ты вляпался.
Очнулся Гриня в палате с жуткой головной болью.
-- Больно! – сказал Гриня. – Больно, твою мать! – его голос звучал жалобно.
-- Потерпите, -- сказала медсестра. – Через полчаса сделаю укол. Чаще нельзя.
-- Можно, -- сказал Гриня.
Рядом сидел сын, Николка, очень на Гриню похожий, только в очках и потолще, а от этого и флегматичней.
-- Приперся? – злобно сказал Гриня. – Фиг получишь! Ничего не получишь!
Он даже хотел показать Николке фигу, но не смог сложить пальцы, тем более приподнять руку.
-- Я выживу.

Игрок, авантюрист, немного мерзавец – как говаривала его последняя жена, предпоследняя считала мерзавцем окончательным, короче – наблюдался нравственный прогресс, Гриня был женат несколько раз и почти столько же провел в гражданских браках. Детей же, что удивительно в таких случаях, у него было немного. Первый, Николка, приползший как бы к умирающему отцу и в адрес которого у Грини так и не получилось сложить фигу, Инесса – внушительная, крупная такая красавица, рожденная в десятилетнем, стабильном браке и маленькая, верткая девчушка, появившаяся на свет совершенно непонятным для Грини образом, с помощью женщины, с которой он и не жил особо, встречался пару месяцев, скорее по легкомыслию – он ее не любил. Непонятное это дитя он про себя называл «пупырышком», видел редко, да и желания такого не имел, но деньги выдавал регулярно, вот уже тут он был безупречен. И Инессе выдавал, а той давно уже минуло восемнадцать, на карманные расходы – наглой девице, выше его на голову и каблучищи носившей откровенно унижающие мужчин его роста. Так что, да, были области, в которых Гриня не был даже «немного мерзавцем», а был почти безупречен, хоть и пытался сунуть фигу своему первенцу, впрочем, если подумать, этот жест скорее предназначался первому бывшему тестю, чем ни в чем не повинному Николке.
После укола Гриня расслабился и заснул. На шестом этаже клиники. В отдельной палате. А Николка, забившись в угол больничного буфета, пил плохой кофе с невкусным пирожным под названием «сандвич». Ночь он не спал. Куда дальше, было непонятно. Город-то он не знал.
Решение ехать приняла мать, та самая хорошенькая девушка-фиалка. Теперь фиалкового в ней остался только оттенок глаз, она, растрепанная от волнения, в расстегивающимся халате, полноватая, с подпрыгивающими уже обвисшими щеками, бегала по квартире, звонила то на вокзал, то каким-то знакомым, а потом выпроводила Николку к ночному поезду:
-- Ехать, Колечка, надо ехать! Сбегутся, вот увидишь! – при этом она лихорадочно делала какие-то уже крошащиеся бутерброды, которые он все равно в спешке забыл. -- Инка примчится, а у тебя все права. В средневековье ты бы вообще наследовал титул и собственность. А ее – в монастырь…
-- В монастырь! – с чувством добавила мать, потрясая ножом для сыра. (Мать закончила ист.фак.)
После Грини она еще раз выходила замуж. Николка отчима плохо запомнил. Как-то, тот повел его, семилетнего, кататься на лыжах и Николка чуть не отморозил нос. Отчим жутко перепугался и так тер его нос снегом, что Николка думал, что он отвалится. Вот это запомнил, а потом отчим все уезжал куда-то, в какие-то командировки, пока в одной навсегда не остался – мать говорила, что умер. Но Николка понял из ее телефонных разговоров, что он жив-здоров, только живет в другом городе и у него другая семья. И еще Николка слышал из того же источника, что она, в смысле – его мать, получила знак и теперь будет жить только ради сына, то есть Николки. Сбылось ли это, трудно сказать. Наверно, да. Но она тоже часто уезжала и уходила то в санаторий, то в дом отдыха, то к каким-то подругам.

Жизнь Грини переменилась, когда он был уже во втором браке.
К этому времени Гриня совсем уж закис, дошел, короче. Брился не каждый день, а бывало и спал в носках. Поменял несколько работ, нигде не прижился, несколько месяцев вообще не зарабатывал, а так как вторая жена, как и все женщины в такие моменты, начала вести себя скверно, даже подумывал о разводе. В микрорайоне жила бабка, вполне жизнеспособная пожилая женщина. Гриню она любила, так что в сумрачные минуты он подумывал к ней перебраться. На время, конечно.
И тут вдруг полный переворот. Говори о судьбе, верь или не верь… А ведь звезды не врут!
Поздно ночью позвонил Горох, старый институтский приятель (он тоже был на первой Грининой свадьбе, но жениться не соблазнился), сказал, что подъедет, надо поговорить. Через полчаса он действительно подъехал. Заспанная и недовольная жена сказала, чтобы они шли на кухню, но Горох отказался, даже не зашел в квартиру и вытащил Гриню в подъезд на самую верхотуру – двенадцатый этаж, на площадку, на которую уже не выходила ни одна дверь, а только люк на крышу… Говорили шепотом.
В свое время отец Гороха был какой-то партийной шишкой, а потом директором не маленького завода в восьмидесяти километрах от города. В детали Гриня не вдавался, к их приятельству это отношения не имело, просто они хорошо погуляли вместе в первые годы студенчества, еще до Грининой женитьбы. На какое-то время жизнь их развела, а тут вдруг явился Горох… И не с пустыми руками…
По началу-то Гриня совсем обалдел – Горох предлогал ему участвовать в приватизации отцовского вовсе «не маленького» заводика. К этому заводику Гриня не имел никакого отношения, кроме братских загулов с сыном директора в студенческие годы, поэтому предполагалось провести его задним числом, как заведующего отделом модернизации производства. Против модернизации производства Гриня ничего не имел – дело это, конечно, хорошее, но всякого рода манипуляции с трудовой книжкой его смущали. Даже появилась новая. Впрочем, тут уж Гриня решил довериться старику Горохову – старому номенклатурному волку. Почему выбор пал именно на него, на Гриню? Тут тоже можно было найти объяснение. Скорее всего, в памяти Гороха он остался, как хороший парень, свой в доску, и никого более подходящего в тот момент, в мутной воде мутного времени, вокруг этих самых Гороховых не оказалось.
Через какое-то время ему привезли деньги, зарплату – не Бог весть какую, но вполне приличную, а главное-то – даром, и ведомость, в которой он расписался. Через месяц еще привезли. И так – полгода. А еще через какое-то время застрелили Горохова-старшего. Очень буднично застрелили, во дворе у дома, как говорится, как собаку.
На похоронах Гриня видел всю семейку впервые – старика-Горохова тоже впервые и уже в гробу. Каков он был, все равно не понял, не рассматривал. Супруга его, внушительная матрона в тяжелых серьгах обремененных бриллиантами, держалась молодцом, и сестра Гороха – уменьшенная копия матери – тоже молодцом держалась, зато Горох раскис, как ребенок, после поминок в буквальном смысле бился головой о стену и вопил, что не сберег отца.
Вообще изначальная фамилия старика-Горохова была – Шильман. Тайну своего превращения в Горохова он унес в могилу.
Какое-то время было тихо, только зарплату не привозили. Потом опять появился Горох и в самом непотребном виде – морда перекошена, куртка разодрана снизу до верху, штаны чужие – короткие, рваные, ширинка расстегнута и без пуговиц. Со второй женой у Грини опять шла напряженка, так что Гриня по-быстрому свез Гороха на пустовавшую зимой дачу второго уже тестя, подбросил обогреватель, жратвы и там Горох и отсиживался, пока синяки не сошли – на его белокожем лице (а ведь он был рыжим и белокожим), они были особенно заметны. В тот момент стали ему звонить – где Горох, что да как. Не знаю, -- отвечал Гриня. А если ручки заломаем? – спросил как-то один ласковый. Да что с того, -- сказал Гриня. – Если я все равно не знаю. Почему-то отстали.
Потом Горох появился человеком, только каким-то запредельно грустным.
-- Мне ничего от тебя не надо, -- сказал Горох. – Сам справлюсь. Мне моральная поддержка нужна. Не так-то это просто… С нашим воспитанием. Вникни… Или мы, или – нас.
Гриня задумался чуток, вообще соображал-то он быстро.
-- Лучше… не нас… -- сказал все-таки обтекаемо.
-- Тогда их. Третьего не дано.
Гриня сидел, помалкивал.
-- Их? Их…
И Гриня подписал еще пачку каких-то бумаг – великий модернизатор производства.
Как-то умудрился Горох перепродать отцовский заводик, как и за сколько – Грине было неведомо. Доносились слухи о каком-то криминале, но Гриня даже в мыслях старался держаться от этого подальше. Просто не думал.
И была еще одна встреча… тогда всунул Горох Грине дипломат с деньгами:
-- За риски, -- сказал. – Да и вообще… Когда-нибудь отдашь.
И исчез. Но деньги-то у Грини остались. (За что? Спросите… Что был он хороший парень когда-то? А кто не был хорошим в прекрасном щенячьем возрасте? Только какие-нибудь ублюдки. )
Короче, так… Короче, судьба… И начал Гриня новую жизнь.

Пока Николка сидел в больничном буфете, мать звонила ему три раза. На третий он с неохотой все-таки вышел на связь.
-- Где ты? – кричала мать.
-- В больнице.
-- С врачами говорил?
-- Еще нет.
-- Почему?
-- Не получилось.
-- А как отец?
-- Не знаю, еще не понял
-- Как это не понял? А кто будет понимать? Нонка приехала? (Нонка была последняя Гринина жена.)
-- Не знаю…
-- А кто знать-то будет? А Инка? (Сводная Николкина сестра.)
-- Тоже не знаю.
-- А где ты?
-- В больнице, в буфете.
-- А… -- почему-то сразу успокоилась мать. – Тогда ешь… Ешь хорошо! Слышишь? Ты меня слышишь? Ешь хорошо!
-- Слышу, -- угрюмо сказал Николка, дожевывал невкусный «сандвич» и отправился назад в отделение.
В ординаторской никого не было, и он долго стоял под дверями, пока не разболелась спина. Николка был рыхлый парень и после коротких всплесков юношеского протеста, быстро сдался жизни, какая она есть. Не в отца, короче. Не в отца.
Наконец, показался врач. Знакомый уже. Ничего нового. Операция не показана, перевозить куда, не желательно, лечение консервативное, а там уж как вывезет. Кто – в овощи, а кто – ничего, потопал на своих двоих. Прогнозов не делает, он не господь Бог, каждому свое.
У отца сидел незнакомый Николке человек – холеный, гладкий, округлый такой(отца-то Николка всегда помнил каким-то растрепанным), в очках. На Николку он смотрел пристально. Николка вошел, но близко к отцу не приблизился, а так и остался стоять…
-- Ты вот что… -- сказал отец человеку. – Сделай этому придурку соседнюю палату. Телевизор поставь, киношку по мыльнице смотреть – онанизмом заниматься, еду какую-нибудь поблизости, три раза в день – не больничную же жрать, – он перевел глаза на Николку. – Ко мне будешь заходить, если не зову, утром и вечером. И не мелькай тут… (Между тем, в коридоре Николка уже не встретил ни одного больного.) Книжки ему подсунь, детективы, -- опять обратился к человеку, и снова к Николке. – Любишь детективы?
-- Не очень, -- признался Николка.
-- А исторические романы?
-- Тоже не очень…
-- Тогда сказки ему подсунь – сказки народов мира.
Через час Николка уже разместился в соседней с отцовской палате, один, на четырех койках, и смотрел телевизор. Еду в пластиковой коробке ему принес санитар –заметно-мускулистый и молчаливый.
Весь день о Николке никто не вспоминал. В больничном коридоре он не показывался. Вечером, как и было приказано, отправился к отцу. Там сидела Инесса, сводная сестра, рослая красавица с ярко подведенными, круглыми бровями. Друг друга они не любили, а если иметь в виду, что и встречались-то всего несколько раз – не любили заочно.
-- Поздоровайся с сестрой, -- сказал отец.
-- Здравствуй, -- сказал Николка.
-- Ну… -- сказала Инесса, мрачно на него глянув.
-- Через час у тебя поезд, -- сказал отец Инессе.
-- Я не поеду сегодня! -- сказала Инесса с вызовом.
-- Поедешь.
-- Не поеду…
-- Поедешь, сказал.
-- А он?
-- Он мне нужен.
-- Больше, чем я.
-- Больше.
Инесса опять глянула на Николку враждебно и стала рыться в сумочке.
На другой день появилась «Пупырышек». Вообще-то, это ее только Гриня так называл и то про себя. Это была действительно очень маленькая девчушка, крошечка-ховрошечка. Каким-то образом она проникла в больницу, все обегала, все обследовала и в конце-концов появилась у Николки. О ее существовании Николка знал, но видел впервые.
-- Давай покурим! – первое что сказала Пупырышек, проскользнув к нему в палату.
-- Ты что! Тут нельзя! – замахал руками Николка.
-- Я тихо, в форточку!
Пупырышек ловко вскочила на подоконник, сделала несколько затяжек в верхнюю приоткрытую часть окна, и так же ловко спрыгнула. При ее росте было чему удивляться.
-- В цирковом училище училась? – спросил Николка.
Вопрос Пупырышек проигнорировала.
-- Что, папаша отчаливает? – спросила после недолгого молчания.
-- С чего ты это?
-- Так все говорят.
-- Кто говорит.
-- Сестра-хозяйка, старшая медсестра…
Пупырышек ловко уселась на подоконнике, покачивая ногой.
-- Долго ли… Вы все заходите сверху, а я – снизу. Там больше знают. И без всякой дипломатии.
-- И что они сказали?
-- Сказали, что не поднимется. А потом уже и все…
-- Что, все?
-- Даже говорить не будет. Овощная лавка, короче.
-- Ну ты, знаешь! – сказал Николка грозно.
-- А что? Я всегда правду говорю. И хочу чтобы мне правду говорили. А не лицемерили, -- когда она это говорила Николке показалось, что глаза ее стали как две острые, блестящие и очень твердые булавочные головки. Даже ногой покачивать перестала.
Пупырышек посидела еще немного, но ей было скучно – с ее-то темпераментом у флегматичного Николки. Скоро она ушли. Ни ее, ни Инессу Николка больше в больнице не видел. Как, кстати, и Нону не видел, последнюю Гринину жену.
Через день его позвал отец, не в урочное время – перед обедом…

Получив от Гороха совершенно дикие по его тогдашнему разумению деньги, Гриня сделал следующее – ушел от жены к бабке и начал дело о разводе. Ушел не после скандала или бурной сцены, а выполняя давно продуманное и выношенное намерение. Жена была изумлена, даже потрясена немного. Наверное она думала, что жить в постоянной ругани – самое нормальное явление. Она даже плакала и чуть ли не заламывала руки и к концу все опять свелось к грубой и некрасивой сцене.
Бабками зовут скорее деревенских простых старушек, бабка же Грини принадлежала совсем к другому типу и это определение ей не подходило. Она была начальницей в средней руки учереждении и даже выйдя на пенсию носила туфли на каблуках и лакированную укладку из парикмахерской. Она любила рано умершую мать Грини, свою племянницу, поэтому и Гриню любила и считала его своим внуком. У этой «бабки», были замечательные качества – она ни о чем Гриню не спрашивала и хоть и была из страны Советов, не давала советов, вообще в его жизнь не лезла. Готовить не умела и не любила, еду брала в ближайшей кулинарии – не лучшей, но и не самой плохой. Идеальные условия, короче. И он залег на дно. Мглистое, теплое, обвалакивающее, убаюкивающее, под проносящимся над головой стремительным потоком жизни.
Отлежавшись, Гриня начал действовать. Он вложил деньги в три предприятия и во всех трех предприятиях проиграл. Но в одном, маленьком таком, половинчатом, которое даже и не учитывал в своих стратегических планах, типа деталей от б-ушных компьютеров, вот там-то он вдруг и выиграл. И дальше все пошло, как по маслу, как
будто кто-то его вел, помогал, поддерживал. Мать покойная? А почему нет?
Гриня купил квартиру, женился, на жутко глупой и такой же жутко хорошенькой девушке (чем-то напоминавшей его первую жену). Развелся, не вынеся ее долго – ведь все-таки есть пределы. Оставил ей квартиру, а себе купил новую и… как говорится – понеслось… И случился в его жизни один великий, знаменательный день, когда он-таки вернул Гороху деньги, даже не ощутив ущерба. Встречались в ресторане и Горох заплатил за обоих, сказав – «Ну, в следующий раз ты»… Это была их последняя встреча. Потом покатилось в разные стороны. Люди они были разные.

-- Возьми стул, -- сказал Гриня. – Ближе…
Что-то переменилось в отце. Может, взгляд, может, в голосе…
-- У меня долги, -- сказал Гриня. – Надо отдавать.
Гриня замолчал и молчал так довольно долго – у Николки вдруг мучительно зачесался нос, потом ухо, потом затылок. Он почесал нос, ухо, заылок. Потом опять нос зачесался…
-- Прекрати чесаться, -- проворчал Гриня. – У тебя душа нет?
-- Это нервное, -- сказал Николка.
-- Меня жалеешь?
-- Ага, -- сказал Николка.
-- Да ладно, -- но голос у Грини смягчился.
-- Встретишься с одним человеком. Круглый наведет. Один на один. Скажешь, от меня… Скажешь – мы в расчете. Понял? Мы в расчете! А после отдашь сто долларов.
-- Да, -- сказал Николка.
-- Потом найдешь еще одного… Вот об этом уже никто знать не должен, даже Круглый. Возьмешь у него то, что обещал. Понял? Так ему и скажешь – то что обещал. Привезешь.
-- Да, -- сказал Николка.
-- Запиши на бумаге, выучи, бумагу сожги.
-- Хорошо, -- сказал Николка.
-- Сейчас.
На чем писать у Николки, понятно, не было, но он все-таки порылся в карманах… Гриня кивнул на стопку салфеток на тумбочке. Там же лежал карандаш.
Гриня продиктовал адрес, несколько телефонов, место работы. Все это, по его словам, возможно, давно уже устарело.
-- Захочешь, -- найдешь, -- сказал Гриня. – Теперь сожги.
-- Я не запомню, --испугался Николка.
-- Запомнишь.
Николка стал лихорадочно твердить в уме записанные на салфетке слова и цифры, в ужасе от того, что ничего не запомнит.
-- Запомнил? – нетерпеливо сказал Гриня.
-- Не знаю, -- сказал Николка.
-- Тогда дурак. Господи боже мой, и мать у тебя такая же дура была!
Гриня хотел добавить несколько крепких словечек, но сдержался.
-- Сожги! – сказал Гриня с нетерпением. – Что запомнил, то запомнил. Быстро, придурок! Вон, зажигалка на подоконнике. Жги над тарелкой!
Николка неловко поджег салфетку. Салфетка не успела догореть, как зашел Круглый.
-- Костры жгем, -- сказал Гриня.
-- А… -- протянул Круглый нарочито небрежно. – Понятно.
-- Взвейтесь кострами синие ночи, -- сказал Гриня.
-- Да, -- сказал Круглый.
-- Он едет, -- сказал Гриня. – Сделай что надо.
-- Понял, -- сказал Круглый.
-- Когда пребудет?
-- Не ясно еще.
-- Не в Штаты же парня гонять.
-- Зачем же в Штаты? Время терпит.
-- Не сказал бы.
-- Зачем это вообще надо? – сказал Круглый. – Понятно, что он. Ежу понятно.
-- Мне так хочется, -- сказал Гриня. – Это ритуал.
-- Ну если ритуал…
-- Давай, -- сказал Гриня Николке. – Шевелись. Ноги в руки.
Разговор с Круглым был коротким. Он записал номер Николкиной карточки, про которую Николка никогда не помнил и которой почти не пользовался и сказал:
-- Деньгами не швыряйся.
На билет на поезд дал наличными. Сдачи хватило только на скромную еду в привокзальном буфете. Да и после, на карточку Круглый перечислил Николке всего пару раз, скупо… Так что не надо…

В школе Николка учился посредственно. С институтом помог Гриня. На втором курсе Николка завалил зимнюю сессию, мать разыскала какую-то свою давнюю подругу, врача, и оформила с ее помощью академический отпуск. Гриня орал и ругался по телефону, так что дребезжала трубка, но дело было сделано. А чтобы уж сын совсем не обленился, мать устроила его на четверть ставки в маленькую компьютерную фирму буквально в соседнем доме. Делал он там совсем уже что-то примитивное, ну так и получал соответственно. Потом был еще один академический, кое-как институт он все-таки закончил и работать остался все в той же компьюторной фирме в соседнем доме, только уже на пол ставки. Нельзя сказать, чтобы он был тупым, ничего подобного. Просто немного ленивый, немного сонный, все вместе.
Мать стала жаловаться на сердце – ходила по подругам и жаловалась, ходила по врачам и жаловалась, только родителям не жаловалась, они жили в другом конце города и потихоньку теряли разум. Не то чтобы уж совсем, а так, по мелочам… То что-то потеряют, то что-то забудут, то что-то не то съедят… Квартира их, в которой когда-то гуляла первая Гринина свадьба, зарастала грязью и пахла кислятиной. Прослышав про все это безобразие Гриня вышел на собез, организовал человека, немного добавил сверху и жизнь стариков немного улучшилась, так что и с сердцем у Николкиной матери заметно полегчало, но к Грине от этого она не стала относиться лучше и временами все-таки злословила о нем с какой-нибудь закадычной подружкой.

Есть жизнь, которая снаружи, о ней знают все, хоть и судачат по-разному, в меру своей доброты или злобы, а есть та, что внутри, о ней знают немногие, а может так случится, что ничего и не узнают, если свидетели были скрытны, а потом и вовсе померли. И все эти «шила в мешке не утаишь», «нет ничего тайного, что не стало бы явным» -- всего лишь слова. Относительная народная мудрость -- вид «клише», набор условностей. Сказали и забыли, как воду пролили. Разве что повторяли слишком часто и накрепко вбили в головы, свои и чужие. На самом же деле вполне возможно и полное забвение. Как глухие скалы давно прошедших тысячелетий. Трава, обломки, муравьи…
Но тут вышло иначе.
Сначала это была тайна двоих. Наконец, второй не выдержал и выболтал кому-то и в конце концов дошло до того, кому это знать совсем и не стоило.
На свадьбе новобрачная, жена Грини, переспала с Горохом. В спальне родителей под грохот и топот танцев в соседней комнате, наскоро, по-дурацки, непонятно зачем… Она по глупости, начитавшись, наслушавшись, от дерзости какой-то, от бессмысленного возбуждения и желания чего-то, чего-то… да непонятно чего… Хоть еще бы головой об стену! А Горох… Горох тоже по-глупости и из подлости, конечно. В их совместных похождениях Грине всегда везло больше. И Горох ревновал. Потом Горох был фантастически пьян.
Гриня, как тот младенец, классический муж-рогоносец, не знал ничего. Сын был в него абсолютно, а Горох исчез и довольно надолго. Но как тот преступник, которого тянет на место преступления, в один прекрасный день появился опять. И не у Грининой первой жены, что было бы логичнее, а у Грини. Значит, саднило что-то его совесть все эти годы, и явился он не просто, а предложить Грине должность зав. отделом модернизации на заводе его отца.
Ну а еще в один проклятый вечер, как бы случайно, два мужичка (Гриня видел их несколько раз с Горохом) затащили его в кабак и как-то уж очень дружественно и долго засиделись. Один, разоткровенничавшись, в пьяном порыве, и поведал Грине о приключении Гороха с Грининой женой на Грининой свадьбе – со слов самого Гороха, конечно, -- и так поведал, что Гриня тут же поверил. Даже обстановка спальни родителей была упомянута точь в точь, как не поверить. Дело было давнее и жена уже другая, но Горох-то был другом, а предательство друга – катастрофа. Потом Гриня был под сильным градусом, так что он дико разволновался. Собеседник его только поддерживал. Гриня побежал к ближайшему телефону-автомату (мобильники только-только пошли) и потребовал о встрече. Горох собирался куда-то с отцом, но звонок Грини его встревожил и он согласился. Гриня же был так разобран, что до места встречи не добрался, все бежал куда-то, все спотыкался, плутал… В тот же вечер убили Горохова-старшего. Ни об этом звонке, ни об истории на свадьбе после не говорили. Ни слова. Никогда больше. Гриня молчал и Горох молчал. Но когда в один не менее паскудный момент Горох сказал Грине: «Или их, или нас…» Гриня, по воспитанию все-таки идеалист, ответил: «Лучше не нас…»

Последнее, что сказал Круглый Николке было: «Скоро побеспокою». И он действительно «побеспокоил» его чуть ли не через несколько дней после возвращения.
-- Давай скоренько на военное кладбище, -- сказал Круглый, не здороваясь. – если затормозишь, возьми мотор.
До военного кладбища было не то чтобы близко, но ходил прямой транспорт, и Николка добрался быстро и благополучно. У ворот стоял Круглый, нетерпеливо глядя по сторонам.
-- Пошли, -- сказал Круглый. – Помнишь, что отец говорил?
-- Помню, -- сказал Николка, нащупывая в кармане заранее приготовленные сто долларов.
Николка не любил кладбищ, боялся. Первый раз он попал туда в четвертом классе, когда хоронили его любимую учительницу. Она лежала в гробу страшная и на себя не похожая. Фильм ужасов, короче. Зачем их, детей, туда потащили, было мало понятно. Более того, их заставили подходить к гробу по-очереди и дотрагиваться рукой до края, от страха Николка зажмурился и чуть не упал. Были еще похороны в его жизни, но не близких, и он как-то отговаривался и не ходил. Так что не в лучших чувствах Николка тащился по этому кладбищу, старому и запущенному.
Наконец, Круглый остановился и кивнул Николке на боковую дорожку, где за несколькими могилами возвышался большой памятник.
-- Он там, -- сказал Круглый. – Иди. Я подожду.
Ну… Николка пошел… Пару раз споткнулся на неровной бугристой тропке между могилами, пока не уткнулся в резную, побуревшую от ржавчины металлическую ограду, охранявшую памятник. Небольшая калитка была открыта. …Перед памятником, на каменной скамейке, сидел человек…
Средний такой по комплекции и по росту, в простой куртке, в бейсболке, надвинутой на лоб, из-под которой выбивались блеклые, полурыжие, полуседые волосы.
Николка сел на другой край скамейки и стал смотреть на памятник. Честно говоря, он был страшноватенький – из большой скалы как бы вырывалось довольно полное, злое, мужское лицо (кто-то бы сказал – суровое, кто-то – мужественное, Николке же оно показалось просто злым). Ниже было выбито в камне и раскрашено золотом – Горохов и его имя-отчество, а еще ниже медальон с женским портретом и все остальное, как положено. На небольшом расстоянии от памятника была маленькая, детская какая-то могилка – просто холмик. На ней ничего написано не было.
Человек сидел глубоко задумавшись.
-- Ну? – сказал он вдруг, резко и неожиданно повернувшись к Николке всем телом. – С чем пришел? Что передал?
-- Что вы в расчете… -- пробормотал Николка.
-- Это все?
-- Все.
Человек заерзал и довольно неудачно присвистнул, так что у него это вышел не свист, а скорее какой-то хрип.
-- Да, еще… -- сказал Николка и вынул сто долларов.
-- Ну-ну, -- сказал человек насмешливо, секунду подумал… и деньги взял.
-- Николка? – спросил человек.
-- Да, -- сказал Николка.
Человек глянул на него еще раз, как бы мимоходом, но очень внимательно, еще раз присвистнул, а точнее, захрипел.
-- Нужно мне очень -- так и скажи!
-- Что, нужно?
-- Он поймет. Нужно мне очень! Только слова не перепутай…
Помолчали. Неуютно было. Пахло сыростью и плесенью.
-- Как тебе это? – спросил, кивнув на памятник.
-- Нормально, -- сказал Николка неопределенно.
-- А по мне так жуть! Сволочь он был советская! – выкрикнул. – Видишь! Вон! – он указал на маленькую могилку. – Это брат мой, двух с половиной лет. Это теперь о таких песни поют, конкурсы красоты, а тогда стыд и позор. От всех скрывали, я так думаю – загубили. Сестра у меня в Бостоне, сука каких мало, так лучше б не было.
Человек опять что-то прохрипел, и опять вдруг, резко:
-- Какой рукой пишешь – правой или левой?
-- Правой, конечно.
-- А я левша.
Атмосфера как-то накалялась. Каменное лицо на памятнике, показалось Николке,
угрожающе расширилось, над головой зашуршали ветви старых деревьев – поднялся ветер, даже голова закружилась.
-- Нужно мне это, -- повторил опять человек. – Пусть вокруг посмотрит. Легкой смерти желаю. А там уж все встретимся, угольками рассчитаемся.
Он встал и быстро, чуть прихрамывая, вышел через калитку и исчез между могил и деревьев. Николка тоже потащился обратно на аллею, на которой оставил Круглого, но никакой аллеи не нашел, а нашел только бесконечный ряд могил от которых как в страшном сне все не мог выбраться. Он полез за мобильником, но на нем, как назло, кончилось питание. Николка все больше пугался, сердце заколотилось. Он стал высматривать людей, чтобы спросить как выйти к центральному входу. Людей в этой части кладбища почему-то не было, и он испугался еще больше, сердце заколотилось сильнее. Он помчался сломя голову и чуть не свалился в свежевырытую могилу, чуть не заорал от ужаса. Сзади кто-то довольно внятно хмыкнул – Николка обернулся с диким выражением на лице. За ним стоял Круглый.
-- Что? Струсил? Конечно, хорошего тут мало, -- и сплюнул в яму.
-- А ты парень-то тупой, не в отца…
И Круглый уверенно пошел по какой-то тропке. Николка, пристыженный, потащился следом.
-- Деньги велено передать, -- сказал Круглый, прощаясь. – Деньгами-то не швыряйся. – он передал Николке конверт, предварительно вынув и пересчитав несколько купюр, и все это как-то медленно, неохотно, как будто деньги были его собственные. Был он в перчатках. Николка вспомнил об этом только потом… Много-много позднее. А передав конверт Круглый сказал ему совсем с другой интонацией, такой дружески-фамильярной: -- Чо на салфетке-то записывал? В морской бой играли?
-- А вам зачем? – спросил Николка.
-- Так я ж в курсе всего. У отца-то головка не всегда срабатывает. Чтоб ошибок не было.
-- В морской бой, -- сказал Николка.
-- Ну-ну…Тогда прощевай, парень…

Расставшись с Круглым Николка пошел на автобусную остановку. По пути попалась хорошая и дорогая кафешка и ему захотелось после всего пережитого хотя бы выпить кофе с пирожным, Николка был сладкоежка. Но тут он вспомнил, что денег-то с собой было мало и полез в карман за конвертом, который дал ему Круглый. Понятно, что там были одни доллары. В кафешке не было никого, девушка, продавщица, скучала.
-- У меня, вот, доллары, -- сказал Николка.
-- Ладно, -- сказала девушка. – Я вам по курсу поменяю. – и тут же по мобильнику нашла курс.
Николка взял кофе, несколько самых дорогих пирожных и погрузился в упоительную сладость, вытеснившую хоть не надолго всю эту кладбищенскую жуть.
Вечером ему стало плохо. Не так плохо, как бывает, когда начинается вирус или по-мелочи отравился, а по-настоящему плохо, как будто похожее на тучу черное одеяло накрыло его с головой и стало душить. Николка думал уже окликнуть мать, как зазвонил телефон. Голос был знакомый – тот самый рыжий человек, с которым Николка встречался на кладбище. Горохов.
-- Слушай! Спускайся в подъезд. Быстро!
-- Зачем? – спросил Николка не своим голосом.
-- Глупостей не спрашивай. Сорок секунд даю.
Николка сполз с своего диванчика и, пошатываясь, заваливаясь как пьяный, с боку на бок, пошел к дверям. Мать, к счастью, была в своей комнате, иначе устроила бы крик и никуда его не пустила. И он бы просто погиб. Но к счастью, к счастью она смотрела очередной сериал (да будут благословенны все сериалы!) и Николка все-таки выбрался из квартиры. В подъезде, замызганном, как большинство подъездов Николкиного мира, как и тот замызганный подъезд, хоть и в другом городе, где убивали его беспутного отца, его уже ждал какой-то человек. Николка чувствовал себя уже вообще никак, поэтому лицо расплывалось перед его глазами.
-- Давай деньги, -- сказал человек. И что странно, даже его голос расплывался в Николкиных ушах.
Рука у Николки не слушалась и только беспомощно ерзала по карману, не попадая внутрь. Тогда человек сам вытащил конверт. У Николки мелькнула мысль, что это грабеж и насилие – еще какой-то человек стоял у дверей подъезда на страже. Но мысль вялая-вялая, -- да, грабеж, ну так что.
Между тем, человек бросил конверт с деньгами в пластиковую сумку, снял перчатки и бросил туда же. Потом сунул Николке упаковку таблеток.
-- По пять таблеток три раза с интервалом через час, -- и, глядя на туповатое лицо Николки, добавил: -- Пей! Иначе сдохнешь. Брюки и трусы в пакет и в мусоропровод. – и подтолкнул Николку к лифту.
Николка приплелся домой и опять лег.
-- Куда ты ходил? – окликнула мать.
-- Почту посмотреть.
-- Откуда. Ждешь от кого-нибудь?
-- Нет, просто посмотреть.
Опять позвонили.
-- Пей, -- сказал голос Рыжего. – Пей, а то сдохнешь. Нужно мне очень!
Николка отсчитал пять таблеток, но до кухни не дошел, слабость, запил водой из ванной. Потом все-таки переодел трусы и брюки, но не выбросил, а сунул под кровать. (Выбросил потом, но не сразу.)
Ночь он провел кошмарную. Почти не спал. Но все таблетки выпил, как сказали, как положено. Голова раскалывалась, скручивало живот, перед глазами полыхали какие-то огненные пятна, хотелось кричать, хотелось позвать мать, но Николка сдерживался, терпел и терпел изо всех сил. Под утро ему стало немного легче и он, наконец, заснул.
Недели две Николку еще лихорадило, но потом и это прошло.
Девочка, продавщица в кафетерии проболела несколько месяцев. С ней все было не ясно, написали – лейкоз. Дальше еще жертвы были, но уже слабее…

После этой истории с Николкой начались превращения. Ну а когда он узнал о болезни продавщицы в кондитерской – превращения координальные. К сладкому у него появилось стойкое отвращение и как-то очень быстро стекла с его тела пухлая, рыхлая полнота и стал он почти что копией отца, разве что покрупнее. И в глазах появилось нечто иное, исчезли мягкость и добродушие и появились напряжение и недоверчивость. Телефон он сменил сразу. В принципе это ничего не меняло, но жест был символический.
Понятно, все адреса и телефоны, которые надиктовал в больнице отец, Николка не запомнил, но все-таки кое-что в памяти осталось. Человек, которого он должен был разыскать, был врачом. Один из номеров телефона, который он должен был запомнить, был номером больницы, где он работал. Другое дело, что он там уже давно не работал. Николка потратил полдня, обошел многих все в той же больнице, но добыл-таки еще пару телефонов и адресов. Эти телефоны тоже оказались устаревшими. На другой день Николка опять отправился в больницу, в которую якобы перешел из прежней этот человек – Игнатьев Лев Сергеевич. И опять потратил много времени и обошел многих людей, чтобы найти концы. Все-таки что-то нашел. Адрес, по которому этот Игнатьев Лев Сергеевич проживал. Он уже нигде не работал, жил на даче и занимался не то пчелами, не то самогоноварением, а может и тем и другим одновременно. Дела у него шли неплохо, во всяком случае, намного лучше, чем когда он вкалывал, как качественный, хороший хирург, с утра до ночи, в собственном поту и чужой крови, получал быстро обесценивающиеся государственные гроши и бесконечные шеренги коньяков всех сортов и видов от благодарных больных. С тех пор коньяк он терпеть не мог.
Николка поймал его в последний момент, когда тот намыливался уже на свою дачу – к пчелам и самогонному аппарату – и бережно очищал от пыли ветровое стекло старенькой, но вполне ухоженной «Волги». Узнав в чем дело и в каком состоянии Николкин отец, Игнатьев Лев Сергеевич взвыл: « Что он, с ума сошел что ли? Это ж было шутейно! Я ему только аппендицит резал. Хороший мужик! Шутейный разговор!»
-- Не знаю, что там у вас было, -- строго сказал Николка, пристально глядя в красноватые глаза Игнатьева. – Отец просил, чтобы вы ему дали то, что обещали. Значит, вы это дадите.
-- Я что вам, доктор смерть? – опять нервно вскричал Игнатьев, но глядя на Николку вдруг увидел что-то, что его смирило вдруг. Только после многих лет до Николки дошло что – глубокая морщина, внезапно перерезавшая его лоб, от которой несло такой непреклонностью, что все, кто эту морщину видел, думал – да ладно, пусть его, еще задушит.
Игнатьев открыл дверцу машины и кивнул Николке, типа – садись.
-- Ты хоть знаешь, что просишь?
-- Нет, -- сказал Николка. – Это не мое дело.
И сел в машину.
Недалеко от города в дачном поселке у собственного небольшого гаража Игнатьев затормозил. Повел Николку мимо большого пчельника, сдвоенного или даже строенного из нескольких участков сада к по-зимнему благоустроенному дачному дому. Пока вел, окидывая свое хозяйство не только своими, но и Николкиными глазами, не мог скрыть какого-то потаенного, такого интимного, особого торжества.
-- Ушел я от них от всех! Слава те Господи! – сказал Игнатьев, отпирая дверь в дом. – От мертвых и живых! Душа от них всех выгорела.
Потом ушел куда-то вглубь дома и его не было довольно долго. Николка между тем томился на холодной веранде. Наконец, Игнатьев вернулся – красноватые его глаза блестели и попахивало алкоголем.
-- Здесь, -- он протянул Николке маленькую пластмассовую коробочку.
-- Понятно, -- сказал Николка.
Коробочка была совсем маленькая, прям крошечная.
-- Поосторожней.
-- Понятно.
-- Как добираться будешь? Я машину обратно не погоню.
-- Как-нибудь доберусь…
И Николка пошел от дома через сад с ульями к проезжей дороге.

Перемен в Николке мать так и не заметила. Как-то сказала вскользь: «Что-то ты
похудел, мальчик.»
И по-прежнему по утрам за завтраком, мечтательно глядя куда-то за окно на соседние крыши и верхушки деревьев, рассказывала Николке истории из виденных накануне сериалов. Она этим жила, этими бесконечно длящимися чужими жизнями и Николка покорно выслушивал подробности. Он мать жалел.
-- Я уезжаю, -- сказал матери Николка на другой день.
-- Куда? – спросила мать без интереса.
-- В командировку.
-- Бутерброды сделать?
-- Нет. Куплю что-нибудь на вокзале.
Николка плохо знал отца. В раннем детстве почти не видел – Гриня не любил маленьких детей. Зато часто слышал болтовню матери с подругами, где образ отца с ее слов превращался в какого-то сказочного злодея. Но из чувства противоречия это Николке как раз и нравилось. Когда Николка подрос, они стали видеться чаще, но и тогда пару раз в году, а, бывало и еще реже. И только теперь, несчастье отца столкнуло их лицом к лицу и больше того – отец стал в нем нуждаться.
Николка отправился дневным поедом и до места добрался только к вечеру. Город встретил его враждебно. Прямо на вокзале он подскользнулся и набил о косяк вокзальных дверей здоровый фингал. До больницы хотел пройти пешком, вроде бы помня дорогу, но заблудился и все блуждал по чужим, ощерившимся и темным от дождя улицам старого города, которых еще не коснулась реставрация. Погодка была еще та – дождь, ветер. Зонтика не было и одежда быстро намокла.
В больнице проблемы продолжились. К отцу его не пустили. Все там переменилось, о Круглом слыхом не слыхивали. Наконец, согласились узнать – примет ли.
Двое в белых халатах – не то врачи, не то надсмотрщики проводили Николку знакомой дорогой на шестой этаж в знакомую палату. Теперь она тоже была не так уж и узнаваема – вся заставленная сложной техникой. И в центре всего этого, как в космическом корабле, в паутине проводов и трубок, лежал бледный Гриня. Он изменился со времени их последней встречи, как-то утончился и поблек, но в целом выглядел ничего.
-- Отощал, -- в свою очередь сказал Гриня, скосив глаза на Николку. – Что? Достал?
-- Достал.
-- Покажи.
Николка вытащил коробочку. Руки у него были большие, так что коробочка выглядела совсем мизерно.
-- Знаешь, что там?
-- Не знаю, -- сказал Николка. – Догадываюсь.
-- Подержи пока у себя. Припрячь.
-- Где? – спросил Николка.
-- Подумай. Мне, сам видишь, негде.
Николка поерзал на стуле, вздохнул.
-- Что? Опять чешешься? – спросил Гриня.
-- Вроде, нет… А где этот… Круглый?
-- Там, где надо. За него не беспокойся.
-- Я не беспокоюсь. Просто спрашиваю.
-- Деньги есть?
-- Откуда? – сказал Николка.
-- Сходи на улицу Новую, д.7, кв.40. Спроси Люду, отдай ей тысячи две… С карточки снимешь… В сберкассу зайди… В детали не вдавайся. Отдай деньги и все. Потом придешь. Память укрепляй. Память – наше все. Помни – самое важное нельзя доверять ни бумаге, ни всей этой новой хрени.
Улица Новая была вовсе не новой, скорее старой. Люда из дома 7 кв.40 оказалась небольшой, круглолицей, хорошенькой девушкой, видимо, снимавшей там жилье.
-- Ой, -- сказала она, -- открыв Николке дверь. Вам кого?
-- Люду, -- сказал Николка.
-- Ой, -- сказала Люда. – А вам зачем?
-- Просили передать…
-- Ой, а что?
-- Вот тут… -- и Николка протянул конверт с деньгами.
-- Ой, а зачем? -- Люда залилась краской.
-- Просто просили передать.
О нападении на Гриню в подъезде этого дома, конечно, было известно всем жильцам… Но Люда знала его недолго, всего-то несколько встреч, и не отважилась идти в больницу. Да и страшно. Сидела, затаившись, как мышь под метлой.
-- Что с ним? – не без труда выдавила Люда.
-- Уехал.
-- Куда?
-- Далеко.

-- Думаешь, что я в ней нашел? – спросил Гриня, когда Николка вернулся к нему в больницу. – Простодушие! Найди это сейчас у всех этих сук!
Николке показалось, что отец стал даже бледнее, чем был утром.
-- Покажи мне эту штуку, -- сказал Гриня, помолчав немного.
Николка порылся в карманах и вытащил коробочку. Гриня внимательно следил за всеми его действиями.
-- Больше так наплевательски не носи.
-- А где?
-- Там же, но только понадежнее. Лучше сделай потайной карман.
-- А если я надену что-то другое?
-- И в другом сделай. Во всем другом. Открой эту хрень. Покажи, что там.
Руки у Николки дрожали, пальцы дрожали – он с трудом, весь напрягаясь, открыл коробочку.
-- Не волнуйся, это не для тебя.
В коробочке была капсула белого цвета.
-- Поднеси поближе…
Николка поднес капсулу близко к Грининому лицу – рука все еще дрожала, боялся выронить.
-- Да не трусь ты! – сказал Гриня с раздражением и все смотрел на эту белую капсулу, о чем-то думал, что-то там себе представлял. – Ладно, -- сказал, наконец, -- спрячь… и в каждой шмотке потайной карман. Носи всегда при себе.
Гриня опять помолчал.
-- Жизнь у меня хреновая, сам понимаешь. Тебе не пожелаю. Но я еще не все дела сдал. Не знаю, что из себя представляет Бог, но какая-то бухгалтерия у него есть. Учет и контроль. А я еще не все дела сдал. Будешь жить неподалеку. Приходить каждый день, если не позову.
Вошел один из тех, кто привел Николку сюда. И молча повел обратно. Через какие-то коридоры и служебные лифты. У Николки даже появилась довольно нелепая мысль, что он глухонемой. И на прощанье только кивнул и дал листок с адресом. Это была гостиница неподалеку от больницы. Номер у Николки оказался отличный. В таких он еще не бывал.

Гриня никогда не жил прошлым, да и настоящее было для него всего лишь маленькой площадкой, таким крошечным аэродромом, по которому торопливо скользила секунда настоящего, скользила одна за другой и взмывала вверх. Так что, он скорее жил в будущем – там громоздились его планы, идеи, свершения. Там, только там. На сияющей вершине, на крыльях парящей белой птицы, на недосягаемой высоте. И это будущее давало ему энергию, смысл, расширение сознания, движуху жизни.
И вот теперь у него было отнято все, кроме прошлого. И он прокручивал его, как кино. Если не нравилось, раздраженно проматывал ленту. Но потом все равно возвращался и досматривал – он был добросовестный.
Чаще всего он просматривал пленку времен своей молодости. Кровавые жертвы уже были принесены, и хоть палачи не обнимались с жертвами и львы в экстазе не лизали агнцев – сияло на небе полуслепое, ленивое и расслабленное солнце застоя. Все-таки молодость Грини была по-своему прекрасна.
Папаша кинул Гриню совсем двухлетним, как выяснилось позже – ушел к другой матери и завел там новых детей. Были годы, когда Гриня на мать злился. Наверное, она некрасивая, -- думал десятилетний Гриня. От красивых не уходят. Тогда он дерзил ей и говорил обидные слова, на что она только устало улыбалась. Но мать у Грини была красивой, это он потом уже понял, когда рассматривал ее фотографии. Значит, дело было не в этом.
Мать умерла, когда Гриня уже учился в институте и двоюродная бабка перетащила его в свой город, под свое крыло. Жить с ней у него не было никакого желания, да она на этом и не настаивала. Так что он жил в общежитии и регулярно получал от нее материальную помощь. Ему этого было вполне достаточно. Вот тогда-то он и сошелся с Горохом. Горох в Гриню просто влюбился. Жизнь Гороха, по мнению Грини, была ужасна. Он был сыном крупного чиновника, да еще и с крутым характером, а значит пленник всевозможных регламентов и табу – это нельзя, то нельзя, так нельзя, шаг в сторону – расстрел. Он барахтался во всем этом, как в паутине. Короче, затюканный был парень. Заносчивый и затюканный. Гриня же был упоительно свободен.
Гриня мог пройти на любой концерт, в любое закрытое заведение – просто представившись кем-то другим, да и не представившись вовсе, а просто кивнув оробевшему швейцару, или контролеру, или охраннику на конфузливого Гороха – этот со мной. И проходил! Он мог попасть в милицию за мелкое хулиганство и тут же отбрехаться самым немыслимым, невероятным образом. Времена были уже диетические и их мяса и кровушки никто не жаждал. Однажды все-таки не отбрехался и их посадили на десять суток, но и тут Гриня ухитрился как-то позвонить родителям Гороха и измененным голосом, как бы из секреториата их института, уведомить, что Гороха срочно отослали на какую-то дополнительную, замерзающую «картошку». Потом же, когда их отсидка закончилась, он стал заигрывать с секретаршей и как-то очень ловко стянул у нее со стола письмо из милиции с извещении о поставлении суда.
Раз в день они ходили подкрепляться к бабке Грини, это было близко, через квартал. Она кормила их сурово – из кулинарии, но вполне сносно и скорее разнообразно. Никогда не отчитывала. Ваша жизнь – вы и разбирайтесь. Нормальная такая, лучше не придумаешь. Потом они отправлялись обратно, немного гуляли и даже позволяли себе по двести грамм портвейна, зажевав лавровым листком, чтобы перебить запах.
Гриня был отчаянно легкомысленным и невероятно везучим. Все сходило ему с рук.
Вдруг вспомнилась еще одна история, совсем забытая, вытесненная… И он понял почему. Ведь она эхом отозвалась в его собственной жизни, принеся неизмеримо больше разрушений, чем до того принес в чью-то жизнь он сам…
Как-то Горох позвал Гриню на свадьбу к своему приятелю. Свадьба была на одной из министерских дач – жених был сыном не то министра, не то его зама, не то зам зама, -- долговязый очкарик, бледный, тонконогий журавль. Невеста же – розовая помпушка, смешливая свинка, из простых. Загс и прочие обрядовые процедуры они пропустили и явились только в разгар большой пьянки. Народу было тьма. Да и дача, хоть и не шла в сравнение с современными, по мнению тогдашнего Грини была роскошной. Играл приглашенный оркестр, еды и закуски была пропасть. Они с Горохом примостились в уголке и с большим кайфом нажрались… и того, и другого. Потом все утонуло в тумане, в беспамятстве, провалилось в щель бытия. Проснулись в разрушенной беседке на краю участка. А тут и из дома стали выползать прозрачные тени. На лужайку вытащили бутерброды и вино. «Брак в Кане Галилейской!» -- закричал кто-то умный. «Дурак!» -- сказал кто-то другой.
Все быстро охмелели и в коллективном безумии решили идти купаться на пруд.
Впереди бежал долговязый жених, уже муж, размахивая залитой не то кровью, не то вином майкой, за ним тянулись на нетвердых ногах остальные, позади в кругу подруг плелась осоловелая невеста, уже жена.
Ближайший пруд, однако, оказался неприспособленным для купанья – заросший, темный и страшноватый. Лезть в него никто как-то не собирался. Но Грине вдруг ужас как захотелось купаться, он стянул с себя рубашку, брюки и полез в воду – напролом, через осоку и камыши. На середине же пруда вода оказалась даже очень ничего, так что Гриня плавал себе, резвился, один, как вдруг обнаружил рядом с собой наяду и не просто наяду, а невесту, уже жену, в полупрозрачной комбинации, в лифчике, с впивающимися в пухлые плечики бретельками. Вот так они и плавали, позабыв о времени и приличиях, хмельные, веселые. Гриня понимал, что делает что-то не то, но все равно – смешил, хохотал, прикалывал и прикалывался, и ей и себе кружил голову. И она с восторгом принимала эту игру, захлебываясь водой и смехом. В то время как на берегу рвал себе волосы несчастный журавль, жених, уже муж.
Когда Гриня, наконец, выбрался на берег, разговор был короткий.
-- Сваливаем, -- сказал Горох.
-- Мне тут нравится, -- сказал Гриня.
-- Побьют. Ты как хочешь, а я сваливаю.
Это был первый раз, когда Горох был готов бросить Гриню. Жених, уже муж, был хлипок, но друзей-то у него тут хватало. Так что за кустиками, за кустиками они быстренько свалили на станцию. Быстренько.
И на свадьбе Грини Горох повторил Гринин подвиг и больше того, его переплюнул - – дошел до конца.
-- Су-ка, -- прошептал Гриня.
-- Вы что-то сказали? – спросила сиделка.
-- Сука… -- повторил Гриня.
-- Вам больно?
-- Сука…

Да, не было бы этой истории, возможно, не было бы и истории на Грининой свадьбе… И не объявился бы Горох через ряд лет, мучимый комплексом вины, а возможно, и любопытством… не предложил бы войти в дело… и не было бы того жуткого вечера, когда, возможно, по его вине или с его помощью, убили Горохова-старшего. Нет, все равно убили бы… Не в тот вечер, так в другой… Если уж суждено ему было быть убитым, убили бы все равно… А, может, и самого Гороха бы тогда убили. И Горох это тоже понимал!
И как вспыхнуло у Грини в сознании, он увидел Гороха на своей свадьбе – с красным воспаленным лицом рыжего белокожего человека. Горох был пьян, не так пьян, когда сползают со стульев, а просто ошалелый. Почему Гриня раньше этого не вспоминал? Да они и не говорили! Они никогда об этом не говорили! Никогда. Был только этот идиотский разговор с чужими людьми в ресторане, после которого он помчался звонить Гороху, а что он там ему наговорил, он не мог вспомнить уже на второй день. И больше ни слова, ни слова об этом. Никогда.
И Гриня стал прокручивать «кино» со своей свадьбы. Квартира тестя… небольшая кухня, заставленная блюдами с едой… Салатами и холодцами… Классика советских застолий. Дверь на балкон открыта – курят на балконе. На лестнице перед квартирой тоже курят. Да все курят. Кто за компанию, кто всерьез. Никогда потом столько не курили. Первая жена хихикает с подругами, поправляет прическу. (Хорошенькая была все-таки. Все-таки его тип.) Одна комната – вся сплошняком стол из сдвинутых столов, в другой танцуют, спальня родителей закрыта. Кто-то уронил стул, протискиваясь к своей тарелке, кто-то что-то пролил, кто-то кого-то толкнул, хохот, шум, звон, музыка из соседней комнаты… Горох красный, ошалелый, а ему наливают, Горох вообще-то не был пьяницей, скорее слабый на это дело, так, компанию поддержать, а ему все наливают и он пьет… Кто наливает?! Незнакомый! Незнакомый! В том что на свадьбе были незнакомые ему лица, ничего странного не было – девушки приходили с парнями, парни с девушками. Но этот, с Горохом? Кто? За ними сидел Леня Б., художник, приятель Грини, который потом женился на одной из подружек жены – забавной девице, носатой, косившей под хиппи… Напротив, через стол сидел дальний родственник Грини – седьмая вода на киселе, троюродный, четырехъюродный… Старший лейтенант… В городе появился случайно, притопал к тетке, а та уже послала к Грине на свадьбу – погулять и покушать. Погулял, покушал и тоже женился, сходу, на однокурснице жены – военный человек был, изголодавшийся, и тут же увез ее куда-то в заполярье.
Никого из них потом Гриня не видел. Да и вообще мало кого видел из тех, кто был тогда на свадьбе. Может, странно, а может и совсем нет. Жизнь, суета, тяготы… Молодость-то проходит. Панцирь на нежной душе и нежном теле твердеет, двигаться хочется все меньше и меньше… Если нет страсти, да страсти к этому движению. Она не у всех. А у Грини была… И уже став мужем он сидел подле молодой жены и готов был грызть стену. Работа—дом, дом – работа. Когда родился Николка, жена и теща были в счастливой истерике, а Гриня тупо смотрел на «прекрасного» младенца и не находил в нем ничего интересного, да и вообще не понимал, почему вообще-то это невнятное, чмокающее, пускающее пузыри существо должно заменить ему весь мир? Да, по какому такому праву? Умная тетка навестила их всего один раз, принесла ворох не годящихся по размеру распашонок и, прощаясь, посмотрела на Гриню с сочувствием.

-- Карманчик сделал? – спросил Гриня Николку.
-- Сделал.
-- Покажи.
Николка показал карманчик у внутреннего шва рубашки, крошечный, не намного больше самой пилюли, накануне он исколол все пальцы, но ничего путного не сделал. Тогда он зашел в небольшое ателье и сказал молодой, простолицей мастерице, что у него диабет и ему надо всегда носить с собой лекарство и при этом он не хочет, чтобы об этом знали, особенно девушки. Мастерица улыбнулась, обнажив мелкие, немного щербатые зубки, и сделала все очень быстро.
-- Хорошо, сказал Гриня. – Мне нравится.
Как будто речь шла о кармашке в его собственной одежде.
Гриня был уже неплохо оснащен, легко говорил по телефону, чуть прикасаясь пальцем к сенсорному экрану прямо под рукой, но с Николкой по телефону он по-прежнему не связывался.
-- Запоминай, -- опять сказал Гриня и повторил. – Не доверяй никому, кроме своей памяти. Леонид Барсуков, художник. Побывай у него, любопытно, потом расскажешь. Узнай, кто сидел между Горохом и им на моей с твоей матерью свадьбе. Дальше, мой дальний родственник… Это труднее будет, не сможешь так не сможешь. Был старший лейтенант, теперь, может, не майор, так подполковник. Ухов. Женился на однокурснице твоей матери. Фамилия у нее смешная была, как и у него, кстати… Фелякина. Она на заочный перевелась. Посмотри на квартире тетки – альбомы, адреса… Вопрос тот же – кто сидел между Горохом и Художником. Леньку тогда звали Художником. Возник после теткиной смерти, уже майор, кажется, но нужную степень родства не доказал. А я не благотворительная организация.
Обращение к первой жене – собственно, главное участнице, -- Грине и в голову не приходило. Женщин он не считал себе равными, не винил, хоть и ругался с ними, и считал, что обидеть женщину это почти то же, что обидеть животное…
Потом у него была мать, и детскую досаду на нее сменил некий образ – недосягаемый и от этого еще более пленительный.
Николка отправился.

читать далее со стр. 23: https://docviewer.yandex.by/?url=ya-...x&uid=74731227
Размещено в Без категории
Просмотров 3282 Комментарии 0
Всего комментариев 0

Комментарии

 




Часовой пояс GMT +3, время: 13:51.
Telegram - Обратная связь - Обработка персональных данных - Архив - Вверх


Powered by vBulletin® Version 3.8.3
Copyright ©2000 - 2024, Jelsoft Enterprises Ltd. Перевод: zCarot