Винтажные и старинные предметы интерьера..
Господин собиратель.
Запись от Евгений размещена 28.09.2011 в 06:53
Журнал ИТОГИ №39 / 798 (26.09.11)
Коллекционер Михаил Перченко: «Не сравниваю свою коллекцию с собраниями крупных музеев, но многое из того, что висит у меня на стенах, можно выставлять хоть в Эрмитаже, хоть в Лувре»
Еще никогда ГМИИ имени Пушкина не предоставлял свой Белый зал и Колоннаду, где обычно выставляются шедевры из мировых музеев, под частную коллекцию. Исключение было сделано для известного столичного коллекционера и арт-дилера Михаила Перченко, чье собрание скульптуры, живописи и мебели северной готики и Ренессанса, по утверждению специалистов, лучше, чем в Эрмитаже и Пушкинском музее вместе взятых. Впрочем, то, что было показано широкой публике, лишь часть обширной коллекции, на собирание которой ушли десятилетия.
— Уж очень прозаично, Михаил Ефремович, звучит ваш титул: президент Гильдии оценщиков. Все-таки искусством занимаетесь, не секонд-хендом.
— В известной степени антиквариат — это тоже секонд-хенд. А потом все в нашем мире — товар, в том числе и произведения искусства. И главная цель гильдии, как я ее себе представляю, упорядочить и цивилизовать торговлю антиквариатом в России. Это немыслимо без достоверной и высокопрофессиональной экспертизы. Пока же весь западный арт-мир относится к нам крайне недоверчиво и порой заключения наших экспертов игнорирует.
— А теперь вдруг зауважают?
— Почему вдруг? Наша гильдия была образована при Международной конфедерации антикваров и арт-дилеров (МКААД), когда всем стало очевидно: оценкой и атрибуцией произведений искусства должны заниматься не госчиновники, а частные лица, которые будут отвечать за качество экспертизы рублем и собственной репутацией. Так по крайней мере принято в МКААД, в которой я состою вице-президентом. И, принимая должность президента Гильдии оценщиков, я сразу поставил условие: каждый оценщик должен быть застрахован на миллион долларов. Такова, на мой взгляд, максимальная цена возможной ошибки. И если страховки не будет, я печать под атрибуцией ни за что не поставлю.
Но теперь возникла другая проблема. Например, Министерство культуры за год аттестовало 875 экспертов, мы же только четырнадцать. Понимаю, Минкультуры нужно, чтобы на каждой таможне был какой-никакой штатный искусствовед — о тонком знаточестве речь, конечно же, не идет. Нам же необходимо поставить под знамена как минимум триста именно высококлассных специалистов. А где их таких взять?
— В Третьяковке, где же еще.
— Какие там оценщики! Оценщиком может быть только тот, кто профессионально знает рынок, сам продает и покупает. Без знания конъюнктуры оценка ничего не стоит. А потом репутация у сотрудников Третьяковки сейчас не слишком…
— Это после скандальных разоблачений искусствоведа Петрова, заявившего, будто его коллеги по Третьяковке поставили на поток выдачу фальшивых атрибуций?
— Именно его — Владимира Александровича, который сознался, что и сам нередко «ошибался». Ничего себе эксперт! После его откровений наш арт-рынок чуть было не отдал богу душу. Удар по антикварной торговле он нанес чудовищный.
— А не надо торговать подделками!
— Для чего и создана Гильдия оценщиков — чтобы отделять шедевры от фальшивок. И пока что нашим экспертизам верят. Вот только не надо думать, будто российский антикварный рынок самый нечистоплотный в мире. Свежий пример. Спецслужбы Италии раскрыли подпольную фабрику, на складах которой дожидались своего часа пять тысяч поддельных картин итальянских мастеров. А это уже не кустарщина, это индустриальные масштабы! Кстати, ежегодно в мире продается произведений искусства примерно на сто пятьдесят миллиардов долларов. Около трети официально, а все остальное — черный рынок. При этом даже через такие крупные аукционы, как Christie's, Sotheby's, MacDougall's и Bonhams, фальшивок проходит ничуть не меньше, чем по неофициальным каналам. Выводы делайте сами. Как утверждает один известный искусствовед, Айвазовский написал всего шесть тысяч работ, десять тысяч из которых висят в американских музеях…
— Чего удивляться, если мир буквально помешался на Айвазовском?
— Ну да, хотите Айвазовского — их есть у меня! А знаете, что полностью Ованес Геворгович выкладывался только тогда, когда выполнял царские заказы. Эти работы великолепны! А так — нередко халтурил. Выпишет филигранно квадратный дециметр муара, а все остальное — абы как. Какому-нибудь купцу первой гильдии и так сойдет.
— И как быть с подделкой, купленной на аукционе?
— Вот это беда. Приобретение предметов искусства сегодня стало повальным увлечением, особенно у чиновников. Но они дилетанты и невнимательно читают каталоги, где, как правило, говорится, что аукцион несет ответственность исключительно «в меру своей компетенции». Такая вот универсальная юридическая хитрость… Предположим, покупатель установил, что он приобрел фальшивку. Но предъявить претензии будет сложно, поскольку аукционный дом заведомо ни в чем не виноват. И судиться бесполезно. Например, на службе у Christie's и Sotheby's по сотне с лишним лучших английских юристов, для которых ничего не стоит доказать, что черное — это на самом деле белое.
Как раз сейчас Виктор Вексельберг судится с Christie's по поводу картины Бориса Кустодиева «Обнаженная в интерьере», за которую выложил почти три миллиона долларов. У него есть заключение из Третьяковки и из Центра Грабаря о том, что это фальшивка. А Christie's утверждает: работа подлинная, поддельная только подпись.
— И кто прав?
— Christie's. Кустодиев настоящий. Я знаю эту работу больше тридцати лет, она принадлежала коллекционеру очень высокого уровня. После его смерти родственники коллекцию распродали. Причем «Обнаженная в интерьере», когда я ее впервые увидел, была без подписи, это уже потом кто-то из новых владельцев ее «подписал». Иначе говоря, придал товарный вид. И такое случается. Собирателей предметов искусства у нас пруд пруди, а вот серьезных коллекционеров не так уж много. Несколько человек на всю страну.
— Назовите пароли, явки.
— Например, глава Альфа-Банка Петр Авен. Очень основательный коллекционер.
— Но Петр Олегович, насколько известно, отдает предпочтение русскому искусству, а вот вы собираете готику. Непатриотично как-то…
— Никакой политики. Готика мне духовно ближе — символикой, сдержанностью, эмоциональным наполнением, протестантизмом, наконец. Я ведь католик, крещен был в Гродно, где обосновались мои предки, когда убежали из Кракова от немцев. Кстати, моя польская бабка была замужем за поэтом-символистом Жаном Делано, прямым потомком аристократического французского рода Колиньи.
— Тогда понятно, с чего началась ваша коллекция.
— Если в моем доме и есть какие-то наследственные вещи, то это по линии жены, отец которой, Ростислав Николаевич, был одним из последних представителей старинного дворянского рода Юреневых. Сейчас я ношу его фамильный перстень, на что имею полное право, поскольку на нем отображен и герб рода Колиньи — две наши фамилии, моя и супруги, однажды уже пересекались… Но в советские времена такие подробности обычно не афишировались. Тесть долгое время был профессором ВГИКа, входил в состав жюри и председательствовал на многих международных кинофестивалях.
— Так как же вы стали коллекционером?
— В детстве занимался скрипкой и по воскресеньям ходил на оркестр через Арбат, всегда мимо антикварного магазина. А однажды зашел и вдохнул пьянящий запах старины глубокой. Но главную роль сыграли люди. Именно в этой «лавке чудес» я познакомился практически со всеми ведущими на тот момент коллекционерами. Мне было всего двенадцать лет, поэтому серьезно они меня не воспринимали и легко делились секретами, то есть учили всему, что знали сами. И уже через пять лет я совершил первую профессиональную покупку — приобрел чашку Императорского фарфорового завода с портретами Александра I и его супруги, подаренную придворными их императорским величествам ко дню серебряной свадьбы. Следующие пятнадцать лет прошли бездарно: я потратил их на русское искусство. Еще восемь лет — на искусство Востока, в котором до конца так и не разобрался, потому что на это никакой жизни не хватит. И вот уже четверть века собираю Западную Европу.
— И что вам не нравится в русском искусстве?
— Оно вторично, кроме русского авангарда и иконописи, хотя и не всей... Несколько лет тому назад имел место забавный случай. Один очень крупный госчиновник преподнес Патриарху Алексию II Корсунскую икону Божией Матери, написанную чуть ли не с натуры самим апостолом Лукой. Мероприятие обставили по высшему разряду, и только специалисты видели анекдотичность ситуации. Как ученик Христа мог писать Богоматерь с натуры, он же Христа видел только бородатым?
— Но сюжет-то не новый.
— Не новый. Еще нидерландские примитивы, в том числе Хуго ван дер Гус и Рогир ван дер Вейден, изображали на полотнах Луку, пишущего портрет Мадонны. Но это всего лишь сюжет. Кстати, помимо Корсунской Богоматери существуют еще две иконы, якобы тоже написанные Лукой. Одна хранится в хорватском монастыре, другая — в итальянском городе Бари. Но проверить их подлинность невозможно, потому что заглянуть под оклады не позволяется никому. Да этого и не требуется. Когда жил и проповедовал апостол Лука, еще не было не то что фаюмского портрета, но и живописи как таковой, в лучшем случае раскрашивали скульптуры. Поэтому никто из специалистов не удивился, когда выяснилось, что Корсунская икона Божией Матери — подделка девяностых годов прошлого века из серии Made in USA.
В результате икона с сомнительной репутацией оказалась у одного из собирателей, который, возможно, и по сей день свято уверен, что написал ее сам апостол Лука. Но тому, кто блажен и верует, простительно…
Хоть я и католик, никто не запрещает мне посещать православные храмы. И вообще в каждом городе, где бываю, я обязательно захожу в храм, а потом на рынок, потому что именно эти социальные институты характеризуют нацию. Могу доказать. Есть такой славный городок Брюгге, а в нем церковь Богоматери, под завязку заполненная готической и раннеренессансной живописью. А жемчужина храма — скульптура Микеланджело, которую богатейшие купцы города еще в XVI веке выкупили у Папы Римского и, чтобы доставить на место, построили специальный корабль. Такая вот связь храма с рынком. Согласитесь, если бы город не был достаточно богат, там никогда не появился бы Микеланджело.
— Теперь понятно, почему у вас столько Брейгелей и откуда у русского коллекционера нидерландская грусть.
— На самом деле не так много. Семья Брейгелей была достаточно большая. У меня же есть Питер Брейгель Младший, Ян Брейгель Старший, Ян Брейгель Младший и Ян ван Кессель. Вот Абрахама Брейгеля нет, я его не люблю, он грубоват для меня. Мог приобрести, но не стал. А от Питера Брейгеля Старшего кто бы отказался! Но дело в том, что так называемый мужицкий Брейгель уже лет двести практически не продается. За очень редким исключением. Как раз в прошлом году музей Прадо за семь миллионов евро приобрел у частного коллекционера, который даже и понятия не имел, что у него в руках, картину Питера Брейгеля Старшего «Вино в День святого Мартина». Теперь это полотно оценивают минимум в сто пятьдесят миллионов долларов и его вывоз из Испании запрещен.
— Трудно торговаться с коллегами?
— Вот картина «Святое семейство с Иоанном Крестителем» кисти Санти ди Тито, которого сравнивали с самим Рафаэлем. Пока она оказалась у меня на стене, прошло сорок лет! Принадлежала картина Абраму Шустеру, который в мире коллекционеров считался «мусорщиком», то есть собирал все подряд. Но если для Абрама «всем» было искусство Западной Европы, то его сын Соломон пошел другим путем. У него была самая блистательная коллекция работ ХХ века.
— И как собираются блистательные коллекции?
— Разными способами. Вот представьте. Соломон Шустер был маленький, круглолицый и всегда с галстуком-бабочкой, за что был прозван Котом Базилио. А его приятеля сценариста Никодима Гиппиуса, кстати, родственника Зинаиды Гиппиус, за огненно-рыжую масть и громадный рост окрестили в наших кругах Лисой Алисой. Так вот эта экзотическая парочка регулярно, будто на охоту, выходила на улицы вечернего Ленинграда и беззастенчиво заглядывала в окна. Если замечали что-нибудь достойное внимания, не стесняясь, заходили, предъявляли свои кинематографические удостоверения и говорили, что им нужны старинные вещи для съемок. И так, на удостоверения, было куплено немало ценных вещей. Питер вообще был антикварным Клондайком. В Москве другой вариант. Здесь они в основном шастали по коллекционерам.
Вообще разные были коллекционеры. Например, Феликс Евгеньевич Вишневский, который считался абсолютным профессионалом, всю жизнь проходил в одном пасхальном костюме и с одним портфелем — как у Михаила Жванецкого. Но в этом потертом портфельчике всегда лежало не меньше тридцати тысяч рублей. Невероятная сумма по советским временам! При этом в его доме, заставленном артефактами так, что не пройти, никогда не было сахара, и, если мы ходили к нему в гости, сахар обычно приносили с собой. Однажды даже собирались в складчину купить Вишневскому новые штаны. А вот Александр Рабинович, который работал в «Новом русском слове» в Нью-Йорке, знаменит был тем, что буквально за один месяц в его жизни произошло сразу три фундаментальных события: он издал книгу «Твои враги, комсомол», отпраздновал двадцатипятилетие, раскалывая грецкие орехи слитком золота в двенадцать килограммов, и сел на десять лет за контрабанду. И это тоже судьба советского коллекционера.
— То есть в советское время от тюрьмы и сумы вашему брату зарекаться не приходилось.
— В СССР посадить коллекционера было проще простого. Статья стандартная — спекуляция. Накануне перестройки попал под эту статью и я. И вся благодаря некоему капитану МВД Хоркину, который, видимо, чтобы войти в историю, завел уголовные дела сразу на тринадцать крупнейших коллекционеров Страны Советов.
…В шесть утра раздается звонок, входит милиция, и начинается обыск. Причем описывали исключительно хрупкие вещи — стекло и миниатюры. Как я теперь понимаю, это было сделано специально, чтобы выбить меня из колеи: кто из собирателей не трясется над своей коллекцией! Обыск продолжался весь день, и только в десять часов вечера я оказался в кабинете капитана Хоркина, над рабочим столом которого в МУРе, что характерно, висел портрет товарища Сталина. И вот он буквально с порога заявляет мне: «Ты выйдешь отсюда через десять лет!» А я ему в ответ: «Перед другими коллекционерами вы ответите погонами или партбилетом, а передо мной, если хоть что-то разобьется, ответ будете держать лично!» Он расценил это как угрозу и побежал жаловаться начальству. Ну и я сел писать жалобу. Через какое-то время входит начальник МУРа и говорит: «Михаил Ефремович, вы сейчас пойдете домой, поэтому порвите свое заявление…» Так оно и вышло: дело развалилось до суда, а коллекцию вернули. Но это был уже 1985 год. Другим повезло меньше.
Например, у того же Феликса Вишневского подряд конфисковали три коллекции. Две ушли в провинциальные музеи, а последняя — перед смертью он стал собирать русское искусство — легла в основу экспозиции одного из известных московских музеев. И шансов что-либо отстоять не было, потому что меня брало МВД, а его КГБ. Полагаю, насчет коллекции Вишневского было специальное указание из Политбюро.
— Кремлевские коллекционеры постарались?
— Не знаю. Самым известным коллекционером в тех кругах был министр внутренних дел Щелоков, но он собирал драгоценности. В его коллекции были работы самого великого ювелира екатерининских времен Жереми Позье, работы Болина, ну и Фаберже, конечно. Как же без него? Хотя я считаю Фаберже случайной фигурой, да и вообще мир помешался на его пасхальных яйцах только потому, что их стала собирать английская королева. Как сейчас говорят, это тренд. А началось отечественное коллекционирование с подарков царю Алексею Михайловичу — вторая половина XVII века. Считается, что это была первая коллекция в России. По объему она составляет добрую половину коллекции Кремля. И чего там только нет! Нюрнбергские и аугсбургские кубки, знаменитые наутилусы, которых всего три в Эрмитаже, но и у меня тоже три…
— То есть у вас есть то, что можно выставить в Эрмитаже?
— Не сравниваю свою коллекцию с собраниями крупных музеев, но многое из того, что висит у меня на стенах, можно выставлять хоть в Эрмитаже, хоть в Лувре. Кроме того, у меня самая крупная в мире частная коллекция полихромной скульптуры XIII—XVI веков. Сто предметов! До меня собирать скульптуру начал один голландский нотариус, и уже потом известный немецкий футболист Пьер Литтбарски. Но сейчас, когда цены взлетели в сто раз, позволить себе приобрести, например, Тильмана Рименшнейдера, за которого Литтбарски выложил на Sotheby's четыре с лишним миллиона евро, я уже не могу. Для сравнения: своего Рименшнейдера я покупал всего за сорок тысяч.
— А рисунок Дюрера как к вам попал?
— Был куплен в составе коллекции. Вот с витражом работы Дюрера вышла забавная история. Мне его продал один петербургский коллекционер, который считал, что витраж сделан с гравюры Дюрера другим мастером. Но я провел расследование и доказал, что в моих руках оказался один из восьми витражей, которые великий Альбрехт Дюрер сделал по заказу для таллинского монастыря. После чего цена этой работы увеличилась примерно в десять тысяч раз.
— Хорошо, вот вы президент Гильдии оценщиков, а кто может оценить уровень вашей коллекции и определить подлинность работ?
— Выставка в ГМИИ и стала наиболее авторитетным подтверждением подлинности и качества коллекции. Самый крупный специалист в мире Ханс Ньюдорп, директор музея Майера ван ден Берга в Антверпене, а он главный знаток скульптуры, атрибутировал и описал ее для каталога. Что же касается живописи, то мы с завотделом искусства старых мастеров Пушкинского музея доктором искусствоведения, профессором Вадимом Садковым отнеслись к атрибуции очень осторожно. Например, Вадим Анатольевич пишет, что копия с Хуго ван дер Гуса — это работа начала XVI века, хотя известна точная дата: 1496 год. И все равно разговоры были. Накануне моей выставки к директору Пушкинского музея пришел один завистливый коллекционер и на голубом глазу попытался убедить, будто в моей коллекции есть подделки. Но нарвался на специалиста. «Надо коллекцию собирать, а не сплетни!» — отрезала Ирина Александровна Антонова. И выставила вон «доброжелателя».
— И все равно невероятно: как в СССР можно было собрать коллекцию мирового уровня?
— Большинство картин куплено в Петербурге, а вся скульптура, за исключением фигурки Святого Георгия, привезена из Бельгии, Голландии и Франции. В том числе и алтарь XVI века работы антверпенских мастеров, некогда принадлежавший Гогенцоллернам-Зигмарингенам.
— Иначе говоря, ввозить было можно. А вывозить? Что, например, с упомянутой коллекцией царя Алексея Михайловича, там большие утраты?
— Очень большие, особенно после так называемых дипломатических аукционов 1936—1937 годов, когда екатерининские табакерки с эмалями и бриллиантами продавались на вес. Килограмм стоил две тысячи долларов, и, например, самая лучшая коллекция русского серебра оказалась в Бостоне у Марджери Пост, которая в 30-е годы была супругой американского посла в СССР.
Позже, уже в 60-е годы, когда судили Александра Рабиновича, он откровенно говорил, что с вывозом культурных ценностей проблем не было. И сегодня от сорока до шестидесяти процентов наших коллекционных вещей, которые появляются на зарубежных аукционах, контрабанда. Например, моя знакомая из Музея имени Андрея Рублева утверждает, что на одном из аукционов за границей ей попались две иконы, которые она прежде видела в Москве.
— Уж не самого ли Рублева?
— Много вы видели работ Андрея Рублева? Существуют иконы, которые приписываются кисти Рублева, а вот чтобы его авторство было доказано на сто процентов, такого нет. Рублев, как бы сейчас сказали, был членом гильдии, в которую входили Даниил Черный, Прохор из Городца и еще многие другие художники. Один из заметных церковных деятелей продолжает утверждать, будто бы Рублев стал называться Рублевым, потому что за иконы ему платили рублями, а не копейками, как остальным. Но это неправда! Все иконы тогда стоили очень дорого, копеечных просто не было.
— А на какие деньги, извините, конечно, нынешние коллекции собираются? Музыкантом вы, как я понимаю, не стали...
— Переиграл руку и после окончания теоретико-композиторского факультета пошел в медицинский институт. Несколько лет проработал в клинике психиатрии имени Корсакова. Мне нравилась эта работа, пока мы занимались пограничной психиатрией. А потом из института Сербского пришел новый директор, и мы стали заниматься так называемыми тяжелыми заболеваниями. Это было не по мне, да и властные структуры все чаще стали вмешиваться в повседневную врачебную практику. Из психиатрии я ушел. Стал работать в дирекции передвижных выставок. Зарплата у меня была четыреста рублей в месяц — далеко не самая маленькая в стране, но и коллекционирование — удовольствие не из дешевых. В общем, жил в долг, да и сейчас так живу. Это Пол Гетти позволил себе потратить на картины полтора миллиарда долларов. Но из его знаменитой коллекции я бы взял к себе в дом картин шесть, не больше.
— Почему?
— Потому что он покупал не сам, а приглашал консультантов, которые поставляли ему только великих мастеров. Но и у великих бывают неудачи. Как-то к Абраму Шустеру на рысях прибежал его сын Соломон и дрожащим голосом оповестил, что купил картину XVI века. Старший Шустер посмотрел на нее и сказал: «А что, разве в XVI веке дерьма не рисовали?»
В 90-е годы я стал вице-президентом по финансам нефтяной компании «Эвихон», а мой старинный друг Михаил Евгеньевич де Буар, которого уже нет в живых, — вице-президентом. Он тоже был коллекционером, собирал иконы и баталии XVII века. И собрал одну из крупнейших коллекций, которая выставлялась в Хлебном доме музея «Царицыно».
Потом я стал гендиректором Московского аукционного дома. Это занятие не имело к искусству прямого отношения. Хотя в 1997 году мы все-таки попробовали совместно с Sotheby's провести аукцион. История получилась и дикая, и смешная. На самом аукционе было приобретено только двадцать семь процентов выставленных работ. Оставшиеся скупили уже после закрытия, можно сказать, из-под полы и по значительно большим ценам. Чего ради, не понимаю... Это нас страшно поразило, и с аукционами мы больше не связывались. Торговали в основном крупной московской недвижимостью. Например, продали гостиницу «Киевская», гостиницу «Белград» и другие объекты.
Конечно, заработали. Но все деньги, вот они — висят на стенах в виде картин, а я снова в долгах. Коллекционирование — неизлечимый порок, остановиться невозможно. А соблазны есть всегда.
Кроме того, коллекционирование очень жестокая профессия. Предположим, вы купили картину, которая по уровню выше тех, что уже есть. В этом случае неписаное правило гласит: их надо продать или, если они для вас так дороги, снять и поставить в дальний угол. И никакая сентиментальность здесь неуместна.
— История с похищением вашего сына в свое время была на слуху. Пола Гетти похитители все-таки заставили заплатить выкуп за внука, когда прислали отрезанное ухо. Как вы вызволяли сына из чеченского плена?
— Я не успел заплатить, потому что он сам сбежал. Похитили Кирилла известные торговцы людьми на Кавказе братья Ахмадовы по наводке приятеля моего сына — чеченца по национальности. Запросили десять миллионов долларов, но я так сказал старшему Ахмадову: «Приезжай, снимай со стены, что хочешь, хоть все забирай, но десять миллионов долларов ты никогда за них не получишь. И покупатель на сына у тебя один — это я! Поэтому мне не нужны отрезанные пальцы и уши!» В общем, поторговались и сошлись на пятистах тысячах, но в тот день, когда за Кириллом должен был выехать доверенный человек с деньгами, позвонил генерал Владимир Шаманов и сказал: «Не волнуйся, твой сын у меня». С этой минуты Шаманов для меня святой.
Сын учился на четвертом курсе, когда его похитили. Вернулся другим человеком и уже не готов был продолжать обучение. Много чего повидал. У него на глазах за попытку убежать человеку двуручной пилой отпилили голову. Да и сам он немало издевательств перенес. Но не сломался. А сидел вместе с настоятелем грозненской церкви отцом Захарием. Они на пару поддерживали всех остальных. Ну а сейчас Кирилл помогает мне и моей супруге в наших профессиональных делах.
— Ваша самая большая находка?
— Конечно, ретабль, или алтарь по-русски. Семьдесят фигур, и на каждой стоит клеймо — «антверпенская ладонь». Без комментариев. Удивительная работа.
— В одном из интервью вы назвали Францию «чердаком Европы». Там до сих пор есть чем поживиться?
— Кое-что осталось. Как-то мой друг барон Филипп Мордак, у которого в роду не один ирландский король, что не помешало ему прогулять четыре наследства подряд, попросил меня оценить коллекцию его парижской тетушки, маркизы и бывшей балерины. Так там было на что посмотреть. Только вошел — наткнулся на два гобелена XVI века, потом — десюдепорт работы Рубенса... В итоге, а это было начало 90-х, коллекция потянула на восемь миллионов долларов, когда сама хозяйка считала, что красная цена ей тысяч двести. На радостях она решила меня отблагодарить — показать нечто, чего я не видел, и повела к своей подруге, вдове директора железных дорог Франции. Заходим в дом в районе парка Монсо. Прямо в коридоре два пятиметровых Пикассо. Этим меня, конечно, не удивишь. Но открывается дверь в гостиную, и цепенею: на стенах двенадцать полотен Джузеппе Арчимбольдо высочайшего класса и качества! Для сведения: в Уффици такого уровня работ всего две, а тут двенадцать в одной комнате!
— Достался хоть один?
— Да что вы, кто же торгует Арчимбольдо налево и направо! Но я был счастлив уже тем, что увидел эти работы. А вообще-то во Франции я много чего приобрел. И покупал в основном у Бернара Стейница, который считается там собирателем номер один. Кстати, бывший рубщик мяса в Чреве Парижа...
Здесь, у нас, тоже было немало интересного. Дочери маршала Жукова продавали гобелены XV века. Я попросил их подождать две недели, у меня не было денег. Но они ждать не стали и продали Эрмитажу, а так бы получили вдвое больше. Кроме того, я знаю, где сейчас находятся несколько чудесных Кранахов, знаю, кто купил реституционного Себастьяно дель Пьомбо…
После войны вместе с разным трофейным хламом к нам было завезено немало шедевров. Например, маршалам разрешалось привозить трофеев по восемь вагонов, генералам армии — три, генерал-майорам — один. Все остальное безжалостно отцеплялось и распределялось по музеям или уходило на «Мосфильм» в качестве декораций.
Еще в 1992 году в Германии вместе с Гансом-Дитрихом Геншером я участвовал в телепередаче, посвященной реституционным ценностям. И поскольку упреков в адрес нашей страны было высказано немало, пришлось напомнить, что эти культурные ценности достались нам не просто так, что на другой чаше весов почти тридцать миллионов погибших и пол-России в руинах. Отмечаю: «Вот вы жалуетесь, что вам досталась нищая и разграбленная Германия. Тогда продайте Дрезденскую галерею, которую вы получили в целости и сохранности, да еще и отреставрированную по высшему классу. Ее цена такова, что за эти деньги обе Германии можно кормить и поить лет сто». Вот тут они и притихли. А потом звучит еще один вопрос: «Известно ли вам, что золотая коллекция Шлимана хранится в запасниках Пушкинского музея?» Я подтвердил, что это не тайна и, на мой взгляд, с самого начала нечего было скрывать, что золото Шлимана у нас. Мы же не только победители, но и главные пострадавшие в той войне, поэтому оправдываться нам не перед кем.
— Правда, что антиквариат уже сам по себе становится редкостью?
— Это заблуждение. Еще в Древнем Риме считали, что антиквариата больше не осталось. Все есть, ничего не исчезло, вот только становится все дороже и дороже.
А потом, что значит не осталось антиквариата? Вот старинный шкаф итальянской работы. В Россию из Рима его привез еще дядя Петра I Лев Кириллович Нарышкин, который возглавлял Посольский приказ. И история у этого шкафа удивительная. Сначала он стоял в доме Нарышкиных в Москве, потом переехал в их дворец в Петербурге, а после революции оказался у Зинаиды Гиппиус, которая, уезжая в Париж, подарила его киностудии, и полвека в этом шкафу хранили тряпки и половые щетки. Он был черный и дышал на ладан. Я привез его домой по частям, но когда мы с реставратором его собрали, оказалось — утрат нет.
— Атмосфера квартиры-музея на психику не давит?
— Наоборот. Просыпаешься, открываешь глаза и видишь на противоположной стене нидерландские примитивы… Пятнадцать минут прекрасного настроения гарантировано.
— Квартиру подбирали уже под экспозицию?
— Нет, просто привел ее в первозданный вид. При советской власти здесь были коммуналки, а до революции — московский дом депутатов Госдумы, и в одной из моих квартир вроде бы жил сам Милюков.
— Сами реставрируете свои работы?
— Что вы! Я даже сидящую кошку, вид сзади, не могу нарисовать. У меня вообще никаких художественных способностей нет, поэтому я и стал коллекционером. А вот из художников коллекционеры почему-то не получаются. Видимо, каждому свое
itogi.ru›exclus/2011/39
Коллекционер Михаил Перченко: «Не сравниваю свою коллекцию с собраниями крупных музеев, но многое из того, что висит у меня на стенах, можно выставлять хоть в Эрмитаже, хоть в Лувре»
Еще никогда ГМИИ имени Пушкина не предоставлял свой Белый зал и Колоннаду, где обычно выставляются шедевры из мировых музеев, под частную коллекцию. Исключение было сделано для известного столичного коллекционера и арт-дилера Михаила Перченко, чье собрание скульптуры, живописи и мебели северной готики и Ренессанса, по утверждению специалистов, лучше, чем в Эрмитаже и Пушкинском музее вместе взятых. Впрочем, то, что было показано широкой публике, лишь часть обширной коллекции, на собирание которой ушли десятилетия.
— Уж очень прозаично, Михаил Ефремович, звучит ваш титул: президент Гильдии оценщиков. Все-таки искусством занимаетесь, не секонд-хендом.
— В известной степени антиквариат — это тоже секонд-хенд. А потом все в нашем мире — товар, в том числе и произведения искусства. И главная цель гильдии, как я ее себе представляю, упорядочить и цивилизовать торговлю антиквариатом в России. Это немыслимо без достоверной и высокопрофессиональной экспертизы. Пока же весь западный арт-мир относится к нам крайне недоверчиво и порой заключения наших экспертов игнорирует.
— А теперь вдруг зауважают?
— Почему вдруг? Наша гильдия была образована при Международной конфедерации антикваров и арт-дилеров (МКААД), когда всем стало очевидно: оценкой и атрибуцией произведений искусства должны заниматься не госчиновники, а частные лица, которые будут отвечать за качество экспертизы рублем и собственной репутацией. Так по крайней мере принято в МКААД, в которой я состою вице-президентом. И, принимая должность президента Гильдии оценщиков, я сразу поставил условие: каждый оценщик должен быть застрахован на миллион долларов. Такова, на мой взгляд, максимальная цена возможной ошибки. И если страховки не будет, я печать под атрибуцией ни за что не поставлю.
Но теперь возникла другая проблема. Например, Министерство культуры за год аттестовало 875 экспертов, мы же только четырнадцать. Понимаю, Минкультуры нужно, чтобы на каждой таможне был какой-никакой штатный искусствовед — о тонком знаточестве речь, конечно же, не идет. Нам же необходимо поставить под знамена как минимум триста именно высококлассных специалистов. А где их таких взять?
— В Третьяковке, где же еще.
— Какие там оценщики! Оценщиком может быть только тот, кто профессионально знает рынок, сам продает и покупает. Без знания конъюнктуры оценка ничего не стоит. А потом репутация у сотрудников Третьяковки сейчас не слишком…
— Это после скандальных разоблачений искусствоведа Петрова, заявившего, будто его коллеги по Третьяковке поставили на поток выдачу фальшивых атрибуций?
— Именно его — Владимира Александровича, который сознался, что и сам нередко «ошибался». Ничего себе эксперт! После его откровений наш арт-рынок чуть было не отдал богу душу. Удар по антикварной торговле он нанес чудовищный.
— А не надо торговать подделками!
— Для чего и создана Гильдия оценщиков — чтобы отделять шедевры от фальшивок. И пока что нашим экспертизам верят. Вот только не надо думать, будто российский антикварный рынок самый нечистоплотный в мире. Свежий пример. Спецслужбы Италии раскрыли подпольную фабрику, на складах которой дожидались своего часа пять тысяч поддельных картин итальянских мастеров. А это уже не кустарщина, это индустриальные масштабы! Кстати, ежегодно в мире продается произведений искусства примерно на сто пятьдесят миллиардов долларов. Около трети официально, а все остальное — черный рынок. При этом даже через такие крупные аукционы, как Christie's, Sotheby's, MacDougall's и Bonhams, фальшивок проходит ничуть не меньше, чем по неофициальным каналам. Выводы делайте сами. Как утверждает один известный искусствовед, Айвазовский написал всего шесть тысяч работ, десять тысяч из которых висят в американских музеях…
— Чего удивляться, если мир буквально помешался на Айвазовском?
— Ну да, хотите Айвазовского — их есть у меня! А знаете, что полностью Ованес Геворгович выкладывался только тогда, когда выполнял царские заказы. Эти работы великолепны! А так — нередко халтурил. Выпишет филигранно квадратный дециметр муара, а все остальное — абы как. Какому-нибудь купцу первой гильдии и так сойдет.
— И как быть с подделкой, купленной на аукционе?
— Вот это беда. Приобретение предметов искусства сегодня стало повальным увлечением, особенно у чиновников. Но они дилетанты и невнимательно читают каталоги, где, как правило, говорится, что аукцион несет ответственность исключительно «в меру своей компетенции». Такая вот универсальная юридическая хитрость… Предположим, покупатель установил, что он приобрел фальшивку. Но предъявить претензии будет сложно, поскольку аукционный дом заведомо ни в чем не виноват. И судиться бесполезно. Например, на службе у Christie's и Sotheby's по сотне с лишним лучших английских юристов, для которых ничего не стоит доказать, что черное — это на самом деле белое.
Как раз сейчас Виктор Вексельберг судится с Christie's по поводу картины Бориса Кустодиева «Обнаженная в интерьере», за которую выложил почти три миллиона долларов. У него есть заключение из Третьяковки и из Центра Грабаря о том, что это фальшивка. А Christie's утверждает: работа подлинная, поддельная только подпись.
— И кто прав?
— Christie's. Кустодиев настоящий. Я знаю эту работу больше тридцати лет, она принадлежала коллекционеру очень высокого уровня. После его смерти родственники коллекцию распродали. Причем «Обнаженная в интерьере», когда я ее впервые увидел, была без подписи, это уже потом кто-то из новых владельцев ее «подписал». Иначе говоря, придал товарный вид. И такое случается. Собирателей предметов искусства у нас пруд пруди, а вот серьезных коллекционеров не так уж много. Несколько человек на всю страну.
— Назовите пароли, явки.
— Например, глава Альфа-Банка Петр Авен. Очень основательный коллекционер.
— Но Петр Олегович, насколько известно, отдает предпочтение русскому искусству, а вот вы собираете готику. Непатриотично как-то…
— Никакой политики. Готика мне духовно ближе — символикой, сдержанностью, эмоциональным наполнением, протестантизмом, наконец. Я ведь католик, крещен был в Гродно, где обосновались мои предки, когда убежали из Кракова от немцев. Кстати, моя польская бабка была замужем за поэтом-символистом Жаном Делано, прямым потомком аристократического французского рода Колиньи.
— Тогда понятно, с чего началась ваша коллекция.
— Если в моем доме и есть какие-то наследственные вещи, то это по линии жены, отец которой, Ростислав Николаевич, был одним из последних представителей старинного дворянского рода Юреневых. Сейчас я ношу его фамильный перстень, на что имею полное право, поскольку на нем отображен и герб рода Колиньи — две наши фамилии, моя и супруги, однажды уже пересекались… Но в советские времена такие подробности обычно не афишировались. Тесть долгое время был профессором ВГИКа, входил в состав жюри и председательствовал на многих международных кинофестивалях.
— Так как же вы стали коллекционером?
— В детстве занимался скрипкой и по воскресеньям ходил на оркестр через Арбат, всегда мимо антикварного магазина. А однажды зашел и вдохнул пьянящий запах старины глубокой. Но главную роль сыграли люди. Именно в этой «лавке чудес» я познакомился практически со всеми ведущими на тот момент коллекционерами. Мне было всего двенадцать лет, поэтому серьезно они меня не воспринимали и легко делились секретами, то есть учили всему, что знали сами. И уже через пять лет я совершил первую профессиональную покупку — приобрел чашку Императорского фарфорового завода с портретами Александра I и его супруги, подаренную придворными их императорским величествам ко дню серебряной свадьбы. Следующие пятнадцать лет прошли бездарно: я потратил их на русское искусство. Еще восемь лет — на искусство Востока, в котором до конца так и не разобрался, потому что на это никакой жизни не хватит. И вот уже четверть века собираю Западную Европу.
— И что вам не нравится в русском искусстве?
— Оно вторично, кроме русского авангарда и иконописи, хотя и не всей... Несколько лет тому назад имел место забавный случай. Один очень крупный госчиновник преподнес Патриарху Алексию II Корсунскую икону Божией Матери, написанную чуть ли не с натуры самим апостолом Лукой. Мероприятие обставили по высшему разряду, и только специалисты видели анекдотичность ситуации. Как ученик Христа мог писать Богоматерь с натуры, он же Христа видел только бородатым?
— Но сюжет-то не новый.
— Не новый. Еще нидерландские примитивы, в том числе Хуго ван дер Гус и Рогир ван дер Вейден, изображали на полотнах Луку, пишущего портрет Мадонны. Но это всего лишь сюжет. Кстати, помимо Корсунской Богоматери существуют еще две иконы, якобы тоже написанные Лукой. Одна хранится в хорватском монастыре, другая — в итальянском городе Бари. Но проверить их подлинность невозможно, потому что заглянуть под оклады не позволяется никому. Да этого и не требуется. Когда жил и проповедовал апостол Лука, еще не было не то что фаюмского портрета, но и живописи как таковой, в лучшем случае раскрашивали скульптуры. Поэтому никто из специалистов не удивился, когда выяснилось, что Корсунская икона Божией Матери — подделка девяностых годов прошлого века из серии Made in USA.
В результате икона с сомнительной репутацией оказалась у одного из собирателей, который, возможно, и по сей день свято уверен, что написал ее сам апостол Лука. Но тому, кто блажен и верует, простительно…
Хоть я и католик, никто не запрещает мне посещать православные храмы. И вообще в каждом городе, где бываю, я обязательно захожу в храм, а потом на рынок, потому что именно эти социальные институты характеризуют нацию. Могу доказать. Есть такой славный городок Брюгге, а в нем церковь Богоматери, под завязку заполненная готической и раннеренессансной живописью. А жемчужина храма — скульптура Микеланджело, которую богатейшие купцы города еще в XVI веке выкупили у Папы Римского и, чтобы доставить на место, построили специальный корабль. Такая вот связь храма с рынком. Согласитесь, если бы город не был достаточно богат, там никогда не появился бы Микеланджело.
— Теперь понятно, почему у вас столько Брейгелей и откуда у русского коллекционера нидерландская грусть.
— На самом деле не так много. Семья Брейгелей была достаточно большая. У меня же есть Питер Брейгель Младший, Ян Брейгель Старший, Ян Брейгель Младший и Ян ван Кессель. Вот Абрахама Брейгеля нет, я его не люблю, он грубоват для меня. Мог приобрести, но не стал. А от Питера Брейгеля Старшего кто бы отказался! Но дело в том, что так называемый мужицкий Брейгель уже лет двести практически не продается. За очень редким исключением. Как раз в прошлом году музей Прадо за семь миллионов евро приобрел у частного коллекционера, который даже и понятия не имел, что у него в руках, картину Питера Брейгеля Старшего «Вино в День святого Мартина». Теперь это полотно оценивают минимум в сто пятьдесят миллионов долларов и его вывоз из Испании запрещен.
— Трудно торговаться с коллегами?
— Вот картина «Святое семейство с Иоанном Крестителем» кисти Санти ди Тито, которого сравнивали с самим Рафаэлем. Пока она оказалась у меня на стене, прошло сорок лет! Принадлежала картина Абраму Шустеру, который в мире коллекционеров считался «мусорщиком», то есть собирал все подряд. Но если для Абрама «всем» было искусство Западной Европы, то его сын Соломон пошел другим путем. У него была самая блистательная коллекция работ ХХ века.
— И как собираются блистательные коллекции?
— Разными способами. Вот представьте. Соломон Шустер был маленький, круглолицый и всегда с галстуком-бабочкой, за что был прозван Котом Базилио. А его приятеля сценариста Никодима Гиппиуса, кстати, родственника Зинаиды Гиппиус, за огненно-рыжую масть и громадный рост окрестили в наших кругах Лисой Алисой. Так вот эта экзотическая парочка регулярно, будто на охоту, выходила на улицы вечернего Ленинграда и беззастенчиво заглядывала в окна. Если замечали что-нибудь достойное внимания, не стесняясь, заходили, предъявляли свои кинематографические удостоверения и говорили, что им нужны старинные вещи для съемок. И так, на удостоверения, было куплено немало ценных вещей. Питер вообще был антикварным Клондайком. В Москве другой вариант. Здесь они в основном шастали по коллекционерам.
Вообще разные были коллекционеры. Например, Феликс Евгеньевич Вишневский, который считался абсолютным профессионалом, всю жизнь проходил в одном пасхальном костюме и с одним портфелем — как у Михаила Жванецкого. Но в этом потертом портфельчике всегда лежало не меньше тридцати тысяч рублей. Невероятная сумма по советским временам! При этом в его доме, заставленном артефактами так, что не пройти, никогда не было сахара, и, если мы ходили к нему в гости, сахар обычно приносили с собой. Однажды даже собирались в складчину купить Вишневскому новые штаны. А вот Александр Рабинович, который работал в «Новом русском слове» в Нью-Йорке, знаменит был тем, что буквально за один месяц в его жизни произошло сразу три фундаментальных события: он издал книгу «Твои враги, комсомол», отпраздновал двадцатипятилетие, раскалывая грецкие орехи слитком золота в двенадцать килограммов, и сел на десять лет за контрабанду. И это тоже судьба советского коллекционера.
— То есть в советское время от тюрьмы и сумы вашему брату зарекаться не приходилось.
— В СССР посадить коллекционера было проще простого. Статья стандартная — спекуляция. Накануне перестройки попал под эту статью и я. И вся благодаря некоему капитану МВД Хоркину, который, видимо, чтобы войти в историю, завел уголовные дела сразу на тринадцать крупнейших коллекционеров Страны Советов.
…В шесть утра раздается звонок, входит милиция, и начинается обыск. Причем описывали исключительно хрупкие вещи — стекло и миниатюры. Как я теперь понимаю, это было сделано специально, чтобы выбить меня из колеи: кто из собирателей не трясется над своей коллекцией! Обыск продолжался весь день, и только в десять часов вечера я оказался в кабинете капитана Хоркина, над рабочим столом которого в МУРе, что характерно, висел портрет товарища Сталина. И вот он буквально с порога заявляет мне: «Ты выйдешь отсюда через десять лет!» А я ему в ответ: «Перед другими коллекционерами вы ответите погонами или партбилетом, а передо мной, если хоть что-то разобьется, ответ будете держать лично!» Он расценил это как угрозу и побежал жаловаться начальству. Ну и я сел писать жалобу. Через какое-то время входит начальник МУРа и говорит: «Михаил Ефремович, вы сейчас пойдете домой, поэтому порвите свое заявление…» Так оно и вышло: дело развалилось до суда, а коллекцию вернули. Но это был уже 1985 год. Другим повезло меньше.
Например, у того же Феликса Вишневского подряд конфисковали три коллекции. Две ушли в провинциальные музеи, а последняя — перед смертью он стал собирать русское искусство — легла в основу экспозиции одного из известных московских музеев. И шансов что-либо отстоять не было, потому что меня брало МВД, а его КГБ. Полагаю, насчет коллекции Вишневского было специальное указание из Политбюро.
— Кремлевские коллекционеры постарались?
— Не знаю. Самым известным коллекционером в тех кругах был министр внутренних дел Щелоков, но он собирал драгоценности. В его коллекции были работы самого великого ювелира екатерининских времен Жереми Позье, работы Болина, ну и Фаберже, конечно. Как же без него? Хотя я считаю Фаберже случайной фигурой, да и вообще мир помешался на его пасхальных яйцах только потому, что их стала собирать английская королева. Как сейчас говорят, это тренд. А началось отечественное коллекционирование с подарков царю Алексею Михайловичу — вторая половина XVII века. Считается, что это была первая коллекция в России. По объему она составляет добрую половину коллекции Кремля. И чего там только нет! Нюрнбергские и аугсбургские кубки, знаменитые наутилусы, которых всего три в Эрмитаже, но и у меня тоже три…
— То есть у вас есть то, что можно выставить в Эрмитаже?
— Не сравниваю свою коллекцию с собраниями крупных музеев, но многое из того, что висит у меня на стенах, можно выставлять хоть в Эрмитаже, хоть в Лувре. Кроме того, у меня самая крупная в мире частная коллекция полихромной скульптуры XIII—XVI веков. Сто предметов! До меня собирать скульптуру начал один голландский нотариус, и уже потом известный немецкий футболист Пьер Литтбарски. Но сейчас, когда цены взлетели в сто раз, позволить себе приобрести, например, Тильмана Рименшнейдера, за которого Литтбарски выложил на Sotheby's четыре с лишним миллиона евро, я уже не могу. Для сравнения: своего Рименшнейдера я покупал всего за сорок тысяч.
— А рисунок Дюрера как к вам попал?
— Был куплен в составе коллекции. Вот с витражом работы Дюрера вышла забавная история. Мне его продал один петербургский коллекционер, который считал, что витраж сделан с гравюры Дюрера другим мастером. Но я провел расследование и доказал, что в моих руках оказался один из восьми витражей, которые великий Альбрехт Дюрер сделал по заказу для таллинского монастыря. После чего цена этой работы увеличилась примерно в десять тысяч раз.
— Хорошо, вот вы президент Гильдии оценщиков, а кто может оценить уровень вашей коллекции и определить подлинность работ?
— Выставка в ГМИИ и стала наиболее авторитетным подтверждением подлинности и качества коллекции. Самый крупный специалист в мире Ханс Ньюдорп, директор музея Майера ван ден Берга в Антверпене, а он главный знаток скульптуры, атрибутировал и описал ее для каталога. Что же касается живописи, то мы с завотделом искусства старых мастеров Пушкинского музея доктором искусствоведения, профессором Вадимом Садковым отнеслись к атрибуции очень осторожно. Например, Вадим Анатольевич пишет, что копия с Хуго ван дер Гуса — это работа начала XVI века, хотя известна точная дата: 1496 год. И все равно разговоры были. Накануне моей выставки к директору Пушкинского музея пришел один завистливый коллекционер и на голубом глазу попытался убедить, будто в моей коллекции есть подделки. Но нарвался на специалиста. «Надо коллекцию собирать, а не сплетни!» — отрезала Ирина Александровна Антонова. И выставила вон «доброжелателя».
— И все равно невероятно: как в СССР можно было собрать коллекцию мирового уровня?
— Большинство картин куплено в Петербурге, а вся скульптура, за исключением фигурки Святого Георгия, привезена из Бельгии, Голландии и Франции. В том числе и алтарь XVI века работы антверпенских мастеров, некогда принадлежавший Гогенцоллернам-Зигмарингенам.
— Иначе говоря, ввозить было можно. А вывозить? Что, например, с упомянутой коллекцией царя Алексея Михайловича, там большие утраты?
— Очень большие, особенно после так называемых дипломатических аукционов 1936—1937 годов, когда екатерининские табакерки с эмалями и бриллиантами продавались на вес. Килограмм стоил две тысячи долларов, и, например, самая лучшая коллекция русского серебра оказалась в Бостоне у Марджери Пост, которая в 30-е годы была супругой американского посла в СССР.
Позже, уже в 60-е годы, когда судили Александра Рабиновича, он откровенно говорил, что с вывозом культурных ценностей проблем не было. И сегодня от сорока до шестидесяти процентов наших коллекционных вещей, которые появляются на зарубежных аукционах, контрабанда. Например, моя знакомая из Музея имени Андрея Рублева утверждает, что на одном из аукционов за границей ей попались две иконы, которые она прежде видела в Москве.
— Уж не самого ли Рублева?
— Много вы видели работ Андрея Рублева? Существуют иконы, которые приписываются кисти Рублева, а вот чтобы его авторство было доказано на сто процентов, такого нет. Рублев, как бы сейчас сказали, был членом гильдии, в которую входили Даниил Черный, Прохор из Городца и еще многие другие художники. Один из заметных церковных деятелей продолжает утверждать, будто бы Рублев стал называться Рублевым, потому что за иконы ему платили рублями, а не копейками, как остальным. Но это неправда! Все иконы тогда стоили очень дорого, копеечных просто не было.
— А на какие деньги, извините, конечно, нынешние коллекции собираются? Музыкантом вы, как я понимаю, не стали...
— Переиграл руку и после окончания теоретико-композиторского факультета пошел в медицинский институт. Несколько лет проработал в клинике психиатрии имени Корсакова. Мне нравилась эта работа, пока мы занимались пограничной психиатрией. А потом из института Сербского пришел новый директор, и мы стали заниматься так называемыми тяжелыми заболеваниями. Это было не по мне, да и властные структуры все чаще стали вмешиваться в повседневную врачебную практику. Из психиатрии я ушел. Стал работать в дирекции передвижных выставок. Зарплата у меня была четыреста рублей в месяц — далеко не самая маленькая в стране, но и коллекционирование — удовольствие не из дешевых. В общем, жил в долг, да и сейчас так живу. Это Пол Гетти позволил себе потратить на картины полтора миллиарда долларов. Но из его знаменитой коллекции я бы взял к себе в дом картин шесть, не больше.
— Почему?
— Потому что он покупал не сам, а приглашал консультантов, которые поставляли ему только великих мастеров. Но и у великих бывают неудачи. Как-то к Абраму Шустеру на рысях прибежал его сын Соломон и дрожащим голосом оповестил, что купил картину XVI века. Старший Шустер посмотрел на нее и сказал: «А что, разве в XVI веке дерьма не рисовали?»
В 90-е годы я стал вице-президентом по финансам нефтяной компании «Эвихон», а мой старинный друг Михаил Евгеньевич де Буар, которого уже нет в живых, — вице-президентом. Он тоже был коллекционером, собирал иконы и баталии XVII века. И собрал одну из крупнейших коллекций, которая выставлялась в Хлебном доме музея «Царицыно».
Потом я стал гендиректором Московского аукционного дома. Это занятие не имело к искусству прямого отношения. Хотя в 1997 году мы все-таки попробовали совместно с Sotheby's провести аукцион. История получилась и дикая, и смешная. На самом аукционе было приобретено только двадцать семь процентов выставленных работ. Оставшиеся скупили уже после закрытия, можно сказать, из-под полы и по значительно большим ценам. Чего ради, не понимаю... Это нас страшно поразило, и с аукционами мы больше не связывались. Торговали в основном крупной московской недвижимостью. Например, продали гостиницу «Киевская», гостиницу «Белград» и другие объекты.
Конечно, заработали. Но все деньги, вот они — висят на стенах в виде картин, а я снова в долгах. Коллекционирование — неизлечимый порок, остановиться невозможно. А соблазны есть всегда.
Кроме того, коллекционирование очень жестокая профессия. Предположим, вы купили картину, которая по уровню выше тех, что уже есть. В этом случае неписаное правило гласит: их надо продать или, если они для вас так дороги, снять и поставить в дальний угол. И никакая сентиментальность здесь неуместна.
— История с похищением вашего сына в свое время была на слуху. Пола Гетти похитители все-таки заставили заплатить выкуп за внука, когда прислали отрезанное ухо. Как вы вызволяли сына из чеченского плена?
— Я не успел заплатить, потому что он сам сбежал. Похитили Кирилла известные торговцы людьми на Кавказе братья Ахмадовы по наводке приятеля моего сына — чеченца по национальности. Запросили десять миллионов долларов, но я так сказал старшему Ахмадову: «Приезжай, снимай со стены, что хочешь, хоть все забирай, но десять миллионов долларов ты никогда за них не получишь. И покупатель на сына у тебя один — это я! Поэтому мне не нужны отрезанные пальцы и уши!» В общем, поторговались и сошлись на пятистах тысячах, но в тот день, когда за Кириллом должен был выехать доверенный человек с деньгами, позвонил генерал Владимир Шаманов и сказал: «Не волнуйся, твой сын у меня». С этой минуты Шаманов для меня святой.
Сын учился на четвертом курсе, когда его похитили. Вернулся другим человеком и уже не готов был продолжать обучение. Много чего повидал. У него на глазах за попытку убежать человеку двуручной пилой отпилили голову. Да и сам он немало издевательств перенес. Но не сломался. А сидел вместе с настоятелем грозненской церкви отцом Захарием. Они на пару поддерживали всех остальных. Ну а сейчас Кирилл помогает мне и моей супруге в наших профессиональных делах.
— Ваша самая большая находка?
— Конечно, ретабль, или алтарь по-русски. Семьдесят фигур, и на каждой стоит клеймо — «антверпенская ладонь». Без комментариев. Удивительная работа.
— В одном из интервью вы назвали Францию «чердаком Европы». Там до сих пор есть чем поживиться?
— Кое-что осталось. Как-то мой друг барон Филипп Мордак, у которого в роду не один ирландский король, что не помешало ему прогулять четыре наследства подряд, попросил меня оценить коллекцию его парижской тетушки, маркизы и бывшей балерины. Так там было на что посмотреть. Только вошел — наткнулся на два гобелена XVI века, потом — десюдепорт работы Рубенса... В итоге, а это было начало 90-х, коллекция потянула на восемь миллионов долларов, когда сама хозяйка считала, что красная цена ей тысяч двести. На радостях она решила меня отблагодарить — показать нечто, чего я не видел, и повела к своей подруге, вдове директора железных дорог Франции. Заходим в дом в районе парка Монсо. Прямо в коридоре два пятиметровых Пикассо. Этим меня, конечно, не удивишь. Но открывается дверь в гостиную, и цепенею: на стенах двенадцать полотен Джузеппе Арчимбольдо высочайшего класса и качества! Для сведения: в Уффици такого уровня работ всего две, а тут двенадцать в одной комнате!
— Достался хоть один?
— Да что вы, кто же торгует Арчимбольдо налево и направо! Но я был счастлив уже тем, что увидел эти работы. А вообще-то во Франции я много чего приобрел. И покупал в основном у Бернара Стейница, который считается там собирателем номер один. Кстати, бывший рубщик мяса в Чреве Парижа...
Здесь, у нас, тоже было немало интересного. Дочери маршала Жукова продавали гобелены XV века. Я попросил их подождать две недели, у меня не было денег. Но они ждать не стали и продали Эрмитажу, а так бы получили вдвое больше. Кроме того, я знаю, где сейчас находятся несколько чудесных Кранахов, знаю, кто купил реституционного Себастьяно дель Пьомбо…
После войны вместе с разным трофейным хламом к нам было завезено немало шедевров. Например, маршалам разрешалось привозить трофеев по восемь вагонов, генералам армии — три, генерал-майорам — один. Все остальное безжалостно отцеплялось и распределялось по музеям или уходило на «Мосфильм» в качестве декораций.
Еще в 1992 году в Германии вместе с Гансом-Дитрихом Геншером я участвовал в телепередаче, посвященной реституционным ценностям. И поскольку упреков в адрес нашей страны было высказано немало, пришлось напомнить, что эти культурные ценности достались нам не просто так, что на другой чаше весов почти тридцать миллионов погибших и пол-России в руинах. Отмечаю: «Вот вы жалуетесь, что вам досталась нищая и разграбленная Германия. Тогда продайте Дрезденскую галерею, которую вы получили в целости и сохранности, да еще и отреставрированную по высшему классу. Ее цена такова, что за эти деньги обе Германии можно кормить и поить лет сто». Вот тут они и притихли. А потом звучит еще один вопрос: «Известно ли вам, что золотая коллекция Шлимана хранится в запасниках Пушкинского музея?» Я подтвердил, что это не тайна и, на мой взгляд, с самого начала нечего было скрывать, что золото Шлимана у нас. Мы же не только победители, но и главные пострадавшие в той войне, поэтому оправдываться нам не перед кем.
— Правда, что антиквариат уже сам по себе становится редкостью?
— Это заблуждение. Еще в Древнем Риме считали, что антиквариата больше не осталось. Все есть, ничего не исчезло, вот только становится все дороже и дороже.
А потом, что значит не осталось антиквариата? Вот старинный шкаф итальянской работы. В Россию из Рима его привез еще дядя Петра I Лев Кириллович Нарышкин, который возглавлял Посольский приказ. И история у этого шкафа удивительная. Сначала он стоял в доме Нарышкиных в Москве, потом переехал в их дворец в Петербурге, а после революции оказался у Зинаиды Гиппиус, которая, уезжая в Париж, подарила его киностудии, и полвека в этом шкафу хранили тряпки и половые щетки. Он был черный и дышал на ладан. Я привез его домой по частям, но когда мы с реставратором его собрали, оказалось — утрат нет.
— Атмосфера квартиры-музея на психику не давит?
— Наоборот. Просыпаешься, открываешь глаза и видишь на противоположной стене нидерландские примитивы… Пятнадцать минут прекрасного настроения гарантировано.
— Квартиру подбирали уже под экспозицию?
— Нет, просто привел ее в первозданный вид. При советской власти здесь были коммуналки, а до революции — московский дом депутатов Госдумы, и в одной из моих квартир вроде бы жил сам Милюков.
— Сами реставрируете свои работы?
— Что вы! Я даже сидящую кошку, вид сзади, не могу нарисовать. У меня вообще никаких художественных способностей нет, поэтому я и стал коллекционером. А вот из художников коллекционеры почему-то не получаются. Видимо, каждому свое
itogi.ru›exclus/2011/39
Всего комментариев 0
