Алексей Смирнов

Шереметьевская моленная

Непоминаюшая моленная была и во дворце имения Остафьево, перешедшего от Вяземских к Шереметьевым. Существовала она вплоть до закрытия музея, и это произошло еще до войны. Хранителем музея был бывший владелец, граф Павел Сергеевич Шереметьев, сын графа Сергея Дмитриевича. Мой отец немного знал и графа Павла Сергеевича, и был долго связан с его сыном, графом Василием Павловичем. Знал Василия Павловича и я, он иногда заходил ко мне на Никольскую улицу, когда я жил там отдельно от родителей и регулярно встречался с ним в театральной библиотеке, куда мы оба постоянно ходили в те годы.
Существование в Остафьевском дворце моленной сыграло роль в закрытии и распродаже музея: «Старый граф собирает у себя мракобесов и молится». В моленную графа ходили его бывшие служащие, некоторые крестьяне окрестных сел и приезжие из Москвы. Служил катакомбный священник из непоминающих, которого граф оформил как сторожа музея. Он был без длинной бороды и ходил в штатском. Шереметьевская моленная, через одного молодого прихожанина, потом ушедшего к немцам, была связана с Нарышкинской. И Шереметьевская, и Нарышкинская моленная не входили прямо в Строгановский круг, а существовали автономно.
Граф Павел Сергеевич очень не любил большевиков, и как самый богатый помещик России, и как рафинированный эстет. У меня есть книга графа «Большие Вяземы», принадлежавшие тогда Голицыным, написанная хорошим языком. Граф в Петербурге был близок с редакциями журналов «Старые годы» и «Столица и усадьба». Знал он и рано умершего барона Николая Николаевича Врангеля, знатока и бытописателя дворянских гнезд и усадебных интерьеров.
Когда большевики выгоняли графа из Петербургского Фонтанного дома, то не дали даже взять пейзажи своей работы, сказав, что они теперь — народное достояние. Комиссар, выселявший его, строго объяснил: «Вы, как потомственный паразит, можете взять с собою одни ботинки, одно пальто, один костюм, две пары белья и т.д.». Граф долго потом, смеясь, представлялся: «Потомственный паразит Шереметьев».
Павел Сергеевич выжил и сохранил кое-какие семейные ценности благодаря наркому Луначарскому, превратившему Остафьево в свой загородный бордель, куда он периодически удалялся с молоденькими еврейскими актрисами, вроде тогда несовершеннолетней Наталии Ильиничны Сац, основавшей потом детский театр и ставшей ревнительницей советских пионеров, хотя граф страшно ругался, зная, что в его дворце Луначарский устроил дом свиданий: девочки, шампанское, обязательно бильярд, — и все это в родовой, исторической графской усадьбе с любезным хозяином-смотрителем. <…> Пример Дантона их всех воодушевлял — такая же кровавая мразь. Жена Луначарского, очень красивая молодая актриса Розенель, все время устраивала ему сцены из-за его порочных наклонностей. Я однажды закусывал в одном <...> доме с дочерью Луначарского от Розенель, тоже интересной еврейкой, и у нее на шее была очень красивая нить из сапфиров и аметистов. Я ее спросил, откуда это. И дочь «русского Дантона» с гордостью сказала: «Это фамильное ожерелье Юсуповых, вещь привезена из Испании, и на бусинах есть арабские буквы». Комиссарчики и их детки много накрали у русской аристократии и церкви и не все сдали в Госхран. При этом Луначарский изображал из себя мецената и похлопывал графа по плечу, объявляя: «Я вас в обиду не дам, пока я жив». Сыграла роль и любовь большевиков к Пушкину, из которого они сделали фетиш и позорный хлыст для удушения независимой русской литературы. Вообще, арабский профиль Пушкина в советской России был так же сакрально обязателен, как профиль Ленина, и поэтому многим изрядно надоел и даже опротивел, В Остафьеве хранились пушкинские реликвии и носильные вещи, снятые с раненного поэта, с пятнами засохшей крови.
Но в определенные дни, когда не появлялся Луначарский с компанией придворных льстецов и девочек, в дальней комнате первого этажа, всегда обычно запертой, собирались молящиеся и служили в полный голос. Тогда еще вокруг дворца не было ни дома отдыха, ни жилых домов. Когда Луначарский умер где-то на европейском курорте, то Остафьево решили закрыть, а обстановку дворца распродали. Граф Павел Сергеевич сказал тогда моему отцу, когда он приехал в Остафьево: «Глеб Борисович, заберите пару карамзинских кресел и любимый мозаичный стол князя Павла Вяземского, сына друга Пушкина, с изображением Константинопольской Святой Софии. Пускай они вам достанутся, а не комиссарам. Отец нанял машину, все упаковал и увез. За этим столом когда-то все славянофилы собирались и поминали взятие Второго Рима турками. На этих креслах и около этого стола прошло мое детство и молодость. За этим столом было выпито много молдавского сухого вина и много чего говорено. Граф Павел Сергеевич носил кольцо с локоном Параши, после его смерти кольцо стал носить Василий Павлович. Отец хорошо заплатил графу и он подарил ему в презент прижизненный портрет Франца Лефорта работы Видекинда.
От всего пережитого граф Павел Сергеевич очень постраннел, но не запивал. В свете, с XVIII века, Шереметевых всегда считали со странностями, после женитьбы их предка на крепостной актрисе Параше Жемчуговой, умершей от чахотки. После закрытия Остафьева, семья графа переехала в башню и келью Новодевичьего монастыря, где когда-то Петр держал свою сестру Софью. Это хорошо изображено Репиным на его картине. Место историческое, как и все обитатели этой обители. Над дверью в башне висел парчовый штандарт его предка-фельдмаршала, с гербом и тремя крестами. Остафьевский священник при помощи моего отца и Строгановой, уехал в Заволжский скит доживать свой век, и моленная в Остафьеве распалась.
При организации любой катакомбной моленной основное было — избежать доносов, тогда любое собрание больше десяти человек казалось подозрительным. Новодевичий был в те годы пролетарским клоповником — там поселилось много всякой сволочи, могущей донести. Исключение составлял архитектор Барановский с женой, знатоком усадебных портретов. Граф боялся собирать людей в башне, но иногда Строганова присылала ему священника, и он всех исповедовал.
После войны, наша семья и некоторые другие непоминающие, ездили в Новодевичий на Пасху, разговляться. Это было уже при младшем Шереметьеве, Василии Павловиче, родители которого умерли к концу войны, так и не дождавшись возвращения сына с фронта. Ездили в башню на Пасху и до войны, к старому графу, всегда проклинавшему Луначарского. Это был его винтик.
Вася поступил до войны в художественный институт, ездил в Крым, в Козы, писать голых натурщиц на пленэре. Тогда там рабочих не рисовали, за что институт и был разогнан в старом качестве, и от старого преподавательского состава остался только оформист Добров, непоминающий, и друг Величко. Вася попал на фронт и рядовым прошел все бои, получив солдатские медали. Он не был даже поцарапан осколком — Господь его хранил. На фронте Вася привык пить водку и курить «Беломор». Вася стал доучиваться в реорганизованном реалистами Суриковском институте и считался среди студентов гением, писавшим в стиле Оскара Кокошки. Был он очень талантлив, но пил водку уже изрядно и все более дичал. Был он поклонник женского пола, но не очень разборчив. Сестра моей бабушки по отцу вышла замуж за еврейского миллионера, и от этого брака родились красивые еврейки, очень любвеобильные. За одной такой моей еврейской теткой Вася страшно ухаживал, и она еле от него отбилась. Он как увидит красивую женщину — то сразу кидался и прилипал к ней. Он так и не женился. Ему надо было уединиться, перестать пить, больше молиться, а он бегал по Москве, по этому красному Вавилону, и психически уставал. Вася нуждался в человеческом тепле, он был единственным сыном у родителей, и все жался, как осиротевший волчонок, к людям. Моя мать, сама намыкавшаяся в свое время, как могла, пригревала Васю и кормила его. Так она пригревала в свое время Даниила Андреева.
В башне были удивительные вещи, остатки Шереметьевских сокровищ: за занавеской над кроватью висел большой Рембрандт, купленный еще фельдмаршалом. Был еще один поздний Рембрандт, портрет юноши, похожий на Титуса, была масса екатерининских и елизаветинских портретов, натюрморт Терборха, бронза, книги, мебель. В уголке стоял столик с золотой, с рубинами, Годуновской чашей из Больших Вязем. Ее украли для Грозного опричники в Новгороде. Граф Павел Сергеевич ее очень ценил. Висели там строгановские иконы, стоял серебряный семисвечник — т. е. остатки утвари из моленной. Было там и кадило работы Фаберже, в стиле модерн, необычной формы.
У Васи был странный взгляд — голубые, совершенно безумные, глаза, кустистые брови, красивое лицо с неправильным прикусом и блуждающая, застывшая улыбка. Его взгляд выделял его из толпы. Он никогда не кичился своим родом, не вспоминал о предках, и взгляд его блуждал по окружающему, и было впечатление, что он плохо его видит, думая о чем-то своем. Привлекали его только совсем одичалые художники, их он любил и пил с ними водку. Он рассказывал мне о своем друге, ходившем всегда в солдатском белье и закусывавшем только клюквинками.
Вася был очень талантливым фигуративным экспрессионистом. Дружил он с художником Чекмазовым, влиявшим на него. Ходил он и к Р. Р. Фальку. Около него постоянно вертелся антиквар-хищник Феликс Евгеньевич Вишневский, скупивший у него за гроши большинство раритетов. Этот Вишневский обобрал в Москве всех потомков древних родов, но после его смерти все его собрание скушала и раскрала Лубянка. Только портреты круга Тропинина составили его музей в Замоскворечье, а все остальное исчезло во чреве чекистского монстра. Вишневский всегда ехал к Васе с кругом копченой колбасы и литром водки. Не меньше Вишневского Васю грабила советская власть, узнав, что у него есть большой Рембрандт, его заставили сначала дать ее на выставку Рембрандта, а потом и пожертвовать в Музей изящных искусств, где она висит и поныне. Оказалось, что это мастерская Рембрандта, а вот портрет «Титуса», оказавшийся у Вишневского, а потом на Лубянке, был подлинным Рембрандтом. За эту вынужденную жертву, ему дали квартирку на Фрунзенской набережной, когда его выселили из башни.
Иногда Васю подкармливал мазанками Корин, иногда Барановский, бравший его на обмеры. Вася довольно часто выставлялся одно время на Кузнецком, но в советской живописи он не прижился. Одно время Вася повадился ходить с ружьем охотиться на болото, на месте Храма Христа, и много добывал там уток и прочей водоплавающей живности. Его туда пускал сторож за водку. В общем, он ходил полуголодный, грязный, в старой, потертой волчьей куртке. Чашу Годуновых он сам разрубил на лом и продал дантистам. Где-то он познакомился с какой-то студенткой, его пожалевшей, от нее он завел дочку. Теперь дочка родила ему трех внучек. Типично русские милые лица, и я порадовался, увидев их случайно по телевизору. Показали и пустой Остафьевский дворец, где цыгане-артисты пели романсы в зале-ротонде.
Иногда Вася заходил в свои подмосковные дворцы и там подолгу сидел в верхних комнатах и рисовал. Его туда пускали, но не любили. Бывших хозяев хамы терпеть не могут. Пьяным он по городу никогда не ходил — ставил водку и закуску около постели и в такие дни не выходил из дома. Человек он был подлинный, не фальшивый, но с трагическим мировоззрением, В моей жизни он сыграл определенную роль — мне нравились его картины. Он также получал небольшую пенсию как потомок нескольких поэтов, но в профсоюз потомков классиков не захотел войти, когда мои знакомые, племянники Чехова, захотели такой создать из безобразия.
Однажды я его случайно встретил зимой в Александровском саду. Он стоял трезвый и разговаривал с кремлевскими воронами, которых там тогда много жило. День был тогда холодный, деревья все в инее, и вороны громко каркали. Увидев меня, он не удивился и сказал мне, по дороге в метро «Кропоткинскую», куда мы вместе шли: «Я мечтал бы уехать в деревню, жениться на крестьянке, писать коров и навоз и больше не видеть никогда Москвы». В деревню Вася не уехал, вскоре его парализовало с похмелья, и он стал лежачим, больше не говорил, но знакомых узнавал.
Я часто вспоминаю Пасхи, крестные ходы в Новодевичьем, колокольный звон. Мы, непоминающие, крестным ходом не ходили, но со свечами стояли. Отец там пострадал, его за бороду, шляпу, трость выглядели агенты МГБ, тайно сфотографировали и переслали в райком. За это его выгнали с работы, и он несколько расстраивался. Киселёва тогда его укоряла — зачем осквернялись на их крестном ходе, могли бы издалека посмотреть, если у вас ностальгия по детству. Ведь их крестные ходы мало отличаются от октябрьских демонстраций. Но для меня соборы, свечи, башня Софьи, Вася, с безумным взглядом своих голубых льдинок, и пасхальный стол с кагором в цветных венецианских графинах, навсегда остались драгоценным воспоминанием.