Некоторые эссе Тельмана Зурабяна

Я перечитывал написанные мною ранее строки: «... Но как он возникал, Джотто! Сын бедного стекольщика, познавший нищету вместе с молоком матери, мальчик на побегушках у бакалейщика, на мазутном складе, затем разносчик стекол, курьер с мизерной оплатой. Вот и все детство».

Маленького мальчика очаровывают шумные базары, звуки зурны и шарманки, острословы-кинто и городские кумушки. В небольшом районе Тбилиси—Чугу-рети, где он родился и вырос, жизнь проходит довольно тихо, гончары колдуют над глиной, рядом чеканят посуду и украшения. В этом же тихом Чугурети он впервые видит прокламации, столкновения рабочих с жандармами. Впоследствии все это ляжет в основу его живописи.

Нарисованные мальчиком голуби, цветы, кинто радуют глаз, вызывая улыбку покупателей. Уже в первых детских работах он тяготеет к темным тонам. В этом, разумеется, и горечь прошлого, и все близкое, повседневное. Говоря о колорите Джотто, невольно вспоминаются прокопченные мастерские ремесленников, тифлисские погреба и духаны, сумрачная тишина церквей. Тень, в которой так нуждается знойный город, словно перебралась на его холсты, ожила в них. Эти темные тона близки многим тифлисским живописцам. Вспомним полотна Карапета Григорянца, Пиросмани, Гудиа-швили, Бажбеук-Меликяна, Кочара, Караляна, Гариб-джаняна и, наконец, самого что ни на есть тифлисского художника Акопа Овнатаняна.

Зная о большой любви Геворга Григоряна к мастерам прошлого, Ерванд Кочар как-то в пору юности назвал его именем итальянского мастера. Имя это к нему пристало...

... Как всякий пролетарий, он принимает революцию радостно, с надеждами. Он примыкает к молодым художникам Тифлиса, ведущими борьбу за утверждение нового искусства. Его отправляют в Москву во ВХУТЕМАС. Он создает известные работы: «На смерть вождя», «Степан Шаумян», «Старая работница», «Еги-ше Чаренц». Смело можно сказать, что эти работы Джотто — среди лучших полотен, созданных у нас на революционную тему.
В те дни он работает без устали, вдохновенно. Он создает на холсте образ армянки. Это скорее Мать-Армения. Да простит мне читатель, ее именно такой и представляю — не с мечом и гордо поднятой головой, нет — бездонное море страданий, скорбь и какая-то исполнения достоинства смиренность. Измученная, исстрадавшаяся, выстоявшая. Эта простая арзрумская женщина, видевшая, как уничтожают ее народ, выжила чудом. Глаза ее смотрят и не видят, лицо окаменело от горя. Она словно высечена из камня. Вряд ли ошибусь, сказав, что для признания Джотто достаточно одной этой картины.

Лучшие его произведения отличаются особой виртуозностью мазка, наитончайшим чувством цвета, лишенного бравурности, что говорит о большом вкусе, чувстве меры. Дитя века, он говорит языком века, без многословия, стараясь передать самое характерное, суть. Четкие, выразительные формы доведены до аскетической простоты. Удивительно ясная композиция. Фон, на первый взгляд несколько монотонный, но в действительности очень сложный, результат кропотливой, тончайшей нюансировки, достигнутой после долгих переписываний.

Джотто любил писать и натюрморты, и каждый изображенный им в натюрморте предмет, будь то граненый стакан, ломоть хлеба или яблоко, несет в себе глубину, психологичность, живописное напряжение. В этом сила Джотто, его кисти, сочетающей изящество с полнокровием и динамизмом.

Джотто — заслуженный художник Армении, его персональные выставки в Ереване, Москве прошли с большим успехом. Когда представляют работы армянских художников в нашей стране или за рубежом — о Джотто помнят всегда. Репродукции его работ можно увидеть на всех континентах. Из «пессимиста» он стал гордостью армянской живописи, хотя холодок к его искусству кое-где еще проглядывает. Любители арифметики поговаривают: правда, Джотто настоящий художник, но из всех его работ назвать можно от силы-— пятьдесят. Или сто. Больше ли, меньше ли — в арифметику душу не уместишь. Во всяком случае, это одно из первых достойных имен нашей живописи.

Я перечитывал эти строки. Чего-то недостает. О чемглавном, я забыл сказать? О его бескорыстной преданности искусству? О его подвижничестве? Бескомпромиссности?

Но ведь я не рассказал о его большой любви. Без нее и жизнь, и творчество Джотто лишились бы чего-то очень важного.

— И что ты нашла во мне? Ну, посмотри на меня. Все женщины меня оставляли.

— Ты не хуже других, а для тех, кто умеет видеть глубоко, ты очень даже приятен. В тебе искра Божия.

— Ты просто добрая душа, ты же видишь, как надо мной смеются — походка, глаза косят, ноги — иксом.

— Ты наговариваешь на себя. Многие ли могут понять, какое счастье быть женой хорошего человека, большого художника.

И я решил написать об этой любви. Сильной, человечной, непоколебимой, сумевшей противостоять холодным насмешкам глупцов, каменным стенам высокомерия и косности.

В квартире все говорило о нем, будто он вышел на минутку и сейчас вернется. На стене висели его фотографии, картины, в углу комнаты стоял его мольберт с натюрмортом.

Рассказывая о нем, Диана Нестеровна грустно улыбалась; исстрадавшееся скорбное лицо, тихий, почти заглохший голос. Добрые люди, почитатели его искусства, по-прежнему навещают ее. Она сознает свою ответственность, предстоит сделать немало — написать воспоминания, привести в порядок мемориальный музей, собрать документы. Она чувствует, что по-прежнему может быть полезной тому делу, которому Джотто посвятил всю свою жизнь. Это стало для нее единственным утешением, смыслом жизни.

— Куда мне,— говорила она, когда после его смерти у нее спрашивали, не собирается ли она уехать,—он ведь здесь...

И она не уехала в свои края, к родным, а осталась в Армении, на земле, во славу которой жил и творил ее муж.

При всей своей широте, человечности, интернационализме, глубокой любви к воспетому им Тифлису,

Джотто больше всего любил Армению. Диана Нестеров-на знала это и сама советовала перебраться из Тбилиси в Ереван. И еще она знала: нигде и никому так не нужны его работы, как здесь.

— В нашей совместной жизни,— рассказывала она с нежной, глубокой грустью, — много фатальных совпадений. Оба мы родились 25 ноября. Встретились ровно за десять лет до нашего супружества и вскоре забыли об этом. А потом уже познакомились заново, не подозревая о прошлом. Умер Джотто в день своего рождения.

Пуританин, аскет, не избалованный женщинами, он вряд ли мог надеяться вызвать интерес шестнадцатилетней девушки. Он встретил ее в доме знакомых армян в Кутаиси, куда приехал погостить, попросил ее позировать, писал три дня, не сказал за это время ни единого комплимента, ничего льстящего ее самолюбию. Ему просто хотелось написать портрет девушки, закончив его, он исчез так же незаметно, как и появился.

Ровно через десять лет, уже в Тбилиси, он пришел в гости к студентам-супругам в общежитие и застал там красивую светловолосую девушку (она, как и молодожены, училась в Художественной академии). Девушка ему очень понравилась, сама девушка с любопытством разглядывала «настоящего художника», как его представили.

С тех пор он зачастил в общежитие. Приходил, говорил о живописи, но окружающие знали: все эти разговоры — повод для визита, а на уме у него совсем другое. Суется «старикашка» (художнику было тогда около сорока), куда не следует, и, очевидно, скоро нарвется. Его даже хотели отколотить, но она умоляла не делать этого.

Потом она уехала домой на каникулы и едва только вернулась, он явился с книгой и с рисунками в руках. «Дарю вам,— сказал он торжественно, — эту книгу оформил я». — И не выдержав торжественного тона, мягко улыбнулся.

Она перелистала книгу. Потом стала разглядывать рисунок. Какая мягкость, сколько доброты... На листе была изображена ласточка. Могла ли она тогда подумать, что эта ласточка станет эмблемой, сохранится десятилетиями, по сей день?
Джотто больше всего любил Армению. Диана Нестеров-на знала это и сама советовала перебраться из Тбилиси в Ереван. И еще она знала: нигде и никому так не нужны его работы, как здесь.




— Вы не откажете,— спросил он, а сам отвел взгляд в сторону,— если я приглашу вас к себе домой, покажу свои работы... И с мамой моей познакомитесь... Я рассказывал ей о вас...

Она смутилась, покраснела, но очень уж хотелось посмотреть его работы. Назначили свидание у оперы в десять вечера, после занятий. Была необычная для Тбилиси вьюга, улицы замело снегом, остановилось движение. Он почему-то не приходил. «Не стряслось ли чего-нибудь?»—забеспокоилась она.

Прошел час-другой, а его не было. Добралась она домой пешком в два часа ночи.

На следующий день выяснилось — Диана перепутала, пришла на место свидания днем раньше.

— Пойдем к нам,— попросил он тихо, застенчиво,— мама приготовила вкусный обед.

Она вошла в небольшую комнату и мгновенно растерялась. Тесная, заваленная вещами, похожая на музей. На всех стенах чудесные натюрморты, портреты, пейзажи.

— Чудесно!— прошептала она,— у вас такая коллекция... Откуда так много...

Он не понял, посмотрел недоуменно.

— Работаю, как каторжный, что у меня еще...

В глазах мелькнуло тоскливое выражение. Ему хотелось добавить, что же еще остается делать, если рядом нет такой, как ты!..

— Как вы собрали такую чудесную коллекцию? Чьи это работы?

— Как чьи?— возмутился он со свойственной ему непосредственностью. — Вы же знаете, кто я по профессии?

Она оглядела этого небольшого, щуплого человека.

— Вы шутите,— сказала она робко, боясь обидеть его, ведь он так трогательно ухаживает за ней и вообще такой милый человек.

А он понял все, просиял — она приняла его работы за произведения большого мастера!

— Работаю, как каторжный.

Он мгновенно преобразился, стал рассказывать о том, как работает. Слова рвались из сердца.

Перед ней стоял настоящий художник, о таких пишут книги, они достойны поклонения.
Он рассказывал о своих планах, и голос его был пылким, восторженным. Он еще многое сделает, у него столько замыслов!

Она слушала его внимательно, она уже знала — такие картины мог написать человек неистовый, человек тонкого вкуса, огромного таланта. Отрешение! Отрешение! Отрешение! Без этого немыслимо творчество. Его глаза уводили ее в сказочно-прекрасный мир.Еголицо обрело не замеченную ею раньше одухотворенность, оно было неузнаваемо, она смотрела на него зачарованно. Рядом была родная, желанная душа. Она была готова отречься от всего, посвятить себя его искусству.

Они поженились. И она дала себе обет до конца жизни делить с ним печали и радости. А он не находил себе места от счастья, все не верил в свершившееся.

Казалось, то, что возникало на его картинах,—люди, книги, пиалы, голуби, не имели ничего общего с нею, с той, что беспрестанно стояла перед его глазами, жила в его воображении. Так могло показаться, но о чем бы он ни писал — небо, земля, воздух — во всем она, она, она.

Отношения их крепли с каждым днем. В сознании всех знакомых укоренилось неразделимое сочетание: Диана и Джотто. Они шагали по улице, взявшись за руки — Диана и Джотто. И так сорок лет.

И умирая, он не выпускал ее руки и до последнего мгновенья не отводил взгляда от ее лица.

— Он лег, попросил меня почитать вслух, и вдруг ему стало плохо,— рассказывала Диана.— На другой день мне показалось, что он поправляется, однако ему стало еще хуже, его взяли в больницу. Умирал он тихо, все хотел что-то сказать, но не мог. Он был необыкновенный человек. Таких людей на свете нет, не бывает. Добрый, сердечный, глубоко переживавший трагедии других. За сорок лет я не слышала от него ни одного грубого слова. Хоть бы раз обидел, — вырвалось у нее, — было бы легче.

— Смерть его я перенесла очень тяжело. Я потеряла трех сестер, двух братьев, отца, мать, но Джотто — это совсем другое. Мир опустел для меня без него. Вот ты, — сказала она мне, — думаешь, что знаешь его хорошо, многие так считают. Неистовый, бескомпромиссный, да, все это верно. Непосредственный, с детским характером — и это верно. Большой талант, живший только для искусства... И все-таки его мало знали... Теплый, отзывчивый, очень чувствительный, любил детей, животных. Всю жизнь нуждался, а вырастил детей сестры, брошенной мужем. Мать его была такая же добрая. Мы любили друг друга. Ей нравились мои светлые волосы. Она все говорила: «Какие красивые!» И мои родные тоже приняли Джотто сразу, хотя, конечно, им бы хотелось, чтобы мой муж был красивым, рослым. Но они сумели его понять и полюбить. Он стал моим родителям, как родной сын, глубоко переживал их горести. Когда моя мать заболела, привез ее из Кутаиси в Ереван, заботился о ней до последнего дня... Джотто всю жизнь восторгался ее внешностью — она была высокая, стройная, русоволосая... мама у меня немка. Как он горевал, когда ее не стало. Нет,— решительно покачала она головой,—таких, как он, я не видела...

Со дня их женитьбы прошло много лет, а он любил ее по-прежнему трогательно, нежно. Ему хотелось показывать ее своим друзьям, слышать похвалы ей. Каждое доброе слово о ней радовало его не меньше, чем удача на холсте. Мир становился для него чудеснее, когда он слышал о Диане что-то хорошее.

Однажды он сказал ей:

— Есть в городе такой художник, Бажбеук. Ты слышала о нем?

— Слышала.

— Давай пойдем к нему, посмотрим его работы...— он замялся, — я приводил к нему многих друзей... И всем его работы нравятся больше моих... И потом я очень боюсь... Пользуется успехом у женщин, чего доброго, отобьет тебя...

— Что ты, Джотто. Сам Рембрандт не смог бы сделать этого!

— Ладно,— засмеялся он, — пойдем. Только обещай сказать честно, чьи работы лучше, мои или его.

— Обещаю.

Бажбеук принял их хорошо, показывал работы, говорил Диане комплименты, не забывая при этом своего золотого правила: жена друга вне посяганий. Зоркий художнический глаз Джотто подметил: Диане работы Бажбеука нравятся меньше, чем его. От сердца отлегло, но нужно еще убедиться.

— Ну как?— спросил он со свойственным ему нетерпением, когда они вышли на улицу.— Мои работьг по сравнению с бажбеуковскими —- ничто?

— Мне больше нравятся твои. В них больше жизни.

Он посмотрел ей в глаза и успокоился.

Дома ему захотелось посмотреть на собственные картины, возможно, сравнить... Он был в радостном настроении. Перебирал картины, вдохновенно рассказывал о них жене. Его радость передалась ей. И вдруг! О, чудо! Она не верила своим глазам. Ее портрет, написанный в Кутаиси тем самым художником, имени которого она так и не узнала. Ей было тогда шестнадцать...

— Как этот портрет оказался у тебя?— она недоумевала.— Кто писал его?

— Как кто? Я. Кто же еще?

И он рассказал, как приехал к друзьям в Кутаиси и написал портрет девушки, которая хотела поступить в Академию художеств.

Оба обескуражены.

О его искусстве она слышала самые разные суждения — самые компетентные и самые невежественные— и реагировала на все вполне спокойно. Ибо на этот счет у нее было свое, непоколебимое мнение: он — гений.

Когда о нем широко заговорила пресса, когда репродукции его работ появились в десятках стран, она, конечно, радовалась, но воспринимала это как само собой разумеющееся. Да, ничего не произошло, так и должно было случиться. Ей ведь всегда казалось — критика что-то упускает, чего-то просто не видит.

Она восторгалась глубоким драматизмом его искусства, доходящим порою до трагизма, темным, насыщенным колоритом, компактно-завершенной композицией. Она радовалась когда слышала: «Хотелось бы заказать Джотто свой портрет, да страшновато, вывернет наизнанку, обнажит всю душу». Так оно и было на деле.

С детства она была влюблена в искусство, мечтала сама стать художницей. Но уже учась в Академии, она отказалась от давнишней мечты ради того, чтобы служить искусству другого человека, зрелого мастерам сумевшего достичь того, о чем мечтали многие художники.

Она ни о чем не жалела, она нашла свое истинное призвание, чем принесла искусству немалую пользу.

Чуть ли не каждый день ей приходилось выслушивать «советы» соседей, дескать, Джотто следовало бы заняться более серьезным делом. Даже сестра художника в войну, в холод говорила брату: «Сжег бы ты свои картины, хоть согрелся бы, а то кому они нужны».

Когда Диана слышала подобное, ей казалось, сердце ее сейчас разорвется. Но она сдерживалась. Даже не возражала. Если же перед ней был человек искусства, говорила без долгих объяснений: «Он — гений. Рано или поздно это станет ясно всем».

— А помните, за год до его смерти я заходил к вам? Джотто был в чудесном настроении.

— Помню,— грустно ответила она. — Джотто даже выпил коньяку, даже песню спел.

— А помните его выставку в Москве?

— Как же, — грустно улыбнулась она.— Он был так счастлив, я — тоже.

— И я. И все, кто приходил на эту чудесную выставку. Сколько добрых слов было сказано в книге отзывов! О нем писали, как о великом художнике.

— Ты принес нам тогда два огромных букета. Живые розы...

На столе стояли вазы с высохшими розами.

— Цветы он любил писать неживые,— пояснила она.— Зачем писать живые, говорил он, живые и так хороши. Лучше, когда художник оживит на холсте мертвые.

Я посмотрел на его фотографию. На ней он был не такой, каким мы привыкли его видеть — с доброй улыбкой, с чуть-чуть прищуренными, наивными, полными детского озорства, раскосыми глазами. Серьезный, глубоко сосредоточенный. Вот таким он, наверное, бывал, когда писал свои картины.

Фотография висела почти на уровне спинки дивана, а рядом была другая фотография —фрагмент с изображением его рук. Руки Джотто! Какие они, оказывается, сильные, волевые. И, быть может, впервые в жизни я подумал о нем: сгусток воли. Искренний, непосредственный, с детским характером, добрый, лукавый... За всем этим люди не замечали одного из главных его достоинств, без которого Джотто не был бы Джотто — воли. Я и сказал об этом Диане Нестеровне. Она утвердительно кивнула головой. Она о чем-то думала, медленно скользя рукой по спинке дивана, не замечая, чтомашинально приближает свою руку к его рукам. И мне представилось мягкое, нежное рукопожатие, увековеченное в камне или металле.

— Не помню точно, когда и где. Кажется, на вывеске майданского духана был изображен—во весь рост— старый горожанин. Точнее карачогели,— вспоминал Джотто-Григорян.— Его лицо я запомнил на всю жизнь. Мне почему-то казалось, что предок этого карачогели был сановником, а потомок живет среди нас — музыкант, художник, а может, поэт...